Моя ситуация такова: я разведен и с женой не общаюсь, ухаживает за мной сестра, но она ни за что не согласится выполнить мою просьбу. Детей у меня нет, и я очень об этом сожалею: они нужны — хотя бы для этого. Я, увы, человек публичный и не слишком популярный. Ни один врач не рискнет оказать мне подобную услугу. В одном из многочисленных политических скандалов меня скомпрометировали, и так называемое доброе имя я потерял — знаю, наплевать. В больницу ко мне приходили люди, но — подозреваю — не из искреннего желания увидеться или посочувствовать (так я думаю), а ради (возможно, даже не вполне осознанного) злорадства. Чтобы покачать головой у моей постели: вот, мол, как наказала его судьба! Я понимаю эти чувства, такова уж человеческая натура, ничего не поделаешь. Я тоже не могу сказать, будто кристально чист, — много чего в жизни наворотил. Достоинство у меня только одно — я всегда был человеком организованным. Хотелось бы напоследок воспользоваться этим преимуществом».
Она понимала его с трудом — многие слова оказались напрочь забыты. Например, она не знала, что значит «публичный человек», — пришлось поломать голову, теперь, пожалуй, она понимает. А что значит «наворотить»? Устроить хаос? Навредить себе?
Она пыталась представить себе, как он пишет это письмо — сидя или лежа, как выглядит, надета ли на нем пижама, но в ее воспоминаниях фигурировал лишь пустой, незаполненный контур, набросок, сквозь который проступали луга и залив. Получив то длинное письмо, она достала картонные коробки, где хранила старые снимки времен жизни в Польше, и в конце концов нашла его — молодой парень, аккуратно причесанный, с тенью юношеской щетины, в смешных очках и каком-то вытянутом гуральском[112] свитере. Рука поднесена к лицу — должно быть, он что-то говорил в тот момент, когда была сделана эта черно-белая фотография.
Удивительная синхронность — несколько часов спустя пришло письмо с фотографией. «К сожалению, пишу я все с большим трудом. Поспеши, пожалуйста. Посмотри, как я выгляжу. Тебе следует это знать, хотя фотография сделана год назад». Массивный мужчина с седым ежиком волос, гладко выбритый, с мягкими, чуть расплывшимися чертами лица, сидит в какой-то комнате, вокруг полки, заваленные бумагами. Редакция? Ни малейшего сходства между этими двумя фотографиями — такое ощущение, будто на них совершенно разные люди.
Она не знает, что это за болезнь. Набирает польский термин в «Гугле» и все понимает: ах, вон оно что… Вечером она расспрашивает мужа. Тот подробно объясняет, как работает механизм этого неизлечимого недуга — прогрессирующей неподвижности.
— А почему ты спрашиваешь? — интересуется он наконец.
— Да просто так. У знакомого приятель болен, — отвечает она уклончиво, а потом словно бы невзначай — к собственному изумлению — сообщает мужу, что ее неожиданно, в последнюю минуту, пригласили на конгресс в Европу.
Этот последний рейс можно уже и не считать: всего час — от Лондона до Варшавы. Она и не заметила, как долетела. Много молодых людей — работали в Англии, теперь возвращаются домой. Какое странное чувство: все вокруг говорят по-польски. Сначала она была потрясена, словно повстречала древних греков. Все тепло одеты: шапки, перчатки, шарфы, пуховики, в каких катаются на горных лыжах, — только теперь она понимает, что это значит — угодить в самый разгар зимы.
Измученное тело, напоминающее распяленное на кровати сухожилие. Он явно не узнал ее, когда она вошла. Смотрел внимательно, знал, что это она, но не узнавал — так ей, во всяком случае, казалось.
— Привет, — сказала она.
Тогда он слабо улыбнулся и долго лежал с закрытыми глазами:
— Ты просто гений.
Женщина — видимо, сестра, о которой он писал, — отодвинулась и уступила ей место у постели брата, так что она смогла накрыть своей ладонью его руку — исхудавшую, пепельно-серую, в его крови уже не осталось огня — один пепел.
— Смотри, — сказала сестра, словно разговаривала с ребенком, — к тебе пришли. Видишь, кто приехал тебя навестить? Садитесь, пожалуйста.
Окна комнаты, где он лежал, выходили на заснеженный двор с четырьмя огромными соснами, в глубине — забор и дорога, а дальше — настоящие виллы: она поразилась пышности их архитектуры. Память ее сохранила другое. Колонны, веранды, освещенные дорожки. С улицы доносились хрипы мотора: кто-то из соседей тщетно пытался завести двигатель. В воздухе чувствовался едва заметный запах огня и дыма от хвойных дров.
Он посмотрел на нее и улыбнулся, одними губами — уголки их едва заметно приподнялись, но глаза остались серьезными. Слева от кровати стояла капельница. Из голубоватой, набухшей, почти исчерпавшей себя вены торчал катетер.
Когда сестра вышла, он спросил:
— Это ты?
Она улыбнулась.
— Ну вот, я приехала, — она заранее приготовила эту простую фразу. Получилось неплохо.
— Спасибо. Я не надеялся, — сказал он и сглотнул, словно вот-вот заплачет.
Она испугалась, что придется стать свидетелем какой-нибудь неловкой сцены.
— Да ладно, — сказала она. — Я ни минуты не колебалась.
— Ты хорошо выглядишь, молодо. Только волосы перекрасила, — попытался он пошутить.
Губы у него запеклись, она увидела на столике у кровати стакан, а в нем обернутую марлей палочку.
— Хочешь пить?
Да, он хочет.
Она смочила марлю и склонилась над лежащим мужчиной, почувствовала запах его тела — сладковатый, тошнотворный. Когда она осторожно смачивала ему губы, он прикрыл глаза.
Они пытались поболтать, но разговор не клеился. Он по несколько минут лежал с закрытыми глазами, и она не знала, здесь ли он еще или куда-то уплыл. Она завела что-то вроде «а помнишь, как…», но он не отреагировал. Когда она замолчала, он коснулся ее руки и попросил:
— Расскажи мне что-нибудь. Поговори со мной.
— Сколько это еще… — она пыталась подобрать подходящее слово, — продлится?
Он сказал, что, возможно, несколько недель.
— Что там? — спросила она, глядя на капельницу.
Он снова улыбнулся:
— Три в одном. Обед, завтрак и ужин. Котлета с тушеной капустой, шарлотка на десерт и кружка пива.
Она тихонько повторила за ним: «Котлета», и это — совершенно забытое — слово напомнило ей, что она голодна. Она взяла его за руку и осторожно растерла холодные пальцы. Чужие ладони, чужой человек, в котором она ничего не узнавала, чужое тело, чужой голос. Она вполне могла ошибиться, перепутать дом.
— Ты действительно меня узнаешь? — спросила она.
— Конечно. Ты не так уж и изменилась.
Однако она видела, что это неправда, — ничуть он ее не узнает. Может, будь у них возможность побыть вместе подольше, будь у них время развить все эти гримасы, жесты, привычные движения… Только зачем? Ей казалось, что он снова уплыл надолго — прикрыл глаза и словно бы уснул. Она не мешала ему. Смотрела на пепельное лицо и запавшие глаза, на совершенно белые ногти, словно сделанные из воска, впрочем, не слишком аккуратно, — они сливались с кожей пальцев.
Потом он вернулся, взглянул на нее, словно прошло всего мгновение.
— Я нашел тебя в Интернете, уже давно. Читал твои статьи, но мало что понял, — он слабо улыбнулся. — Терминология слишком сложная.
— Ты правда читал? — спросила она удивленно.
— Ты, должно быть, счастлива. Во всяком случае, так ты выглядишь.
— Да.
— Как долетела? Сколько часов занимает дорога?
Она рассказала ему про пересадки и аэропорты. Попыталась посчитать часы, но запуталась — она ведь летела на запад, и время словно бы разрасталось. Она описала свой дом и вид на залив. Рассказала об опоссумах и о сыне, который на год уехал в Гватемалу — преподавать английский язык в деревенской школе. О родителях которые недавно умерли, один за другим — довольные жизнью, седые, перешептывающиеся по-польски. О своем муже, хирурге-неврологе, который делает сложнейшие операции.
— Ты убиваешь животных, да? — спросил он вдруг.
Она посмотрела на него удивленно. Не сразу поняла, о чем он.
— Это больно, но необходимо, — ответила она. — Хочешь ПИТЬ?
Он покачал головой.
— Зачем?
Она неопределенно махнула рукой. Раздраженно. И так ведь понятно зачем. Затем, что люди завезли на остров сельскохозяйственных животных, к которым не была готова местная экосистема. Одних привезли, не подумав о последствиях, давно, более двухсот лет назад, другие (казалось бы, совершенно безобидные) просто сбежали из клеток. Кролики. Опоссумы или ласки с меховых ферм. Из садов выскользнули растения — недавно она видела обочину, заросшую кроваво-красными пеларгониями. Удрал и одичал на безлюдье чеснок. Его цветы чуть поблекли — кто знает, может, спустя тысячелетия он мутирует и здесь появится какая-нибудь местная разновидность. Ученые вроде нее затрачивали массу усилий, пытаясь не допустить, чтобы мир испортил этот остров, — не допустить, чтобы из случайных карманов выпали случайные семена, чтобы на банановых шкурках сюда прибыли какие-нибудь посторонние грибы, от которых рухнет вся экосистема. Чтобы рифленые подошвы ботинок принесли еще каких-нибудь непрошеных иммигрантов — бактерии, насекомых, водоросли. За всем этим приходится следить, хотя подобная борьба изначально обречена на неудачу. Надо смириться с фактом, что замкнутые экосистемы скоро перестанут существовать. Мир слился в единое месиво.
Нужно соблюдать таможенные правила. На остров запрещено ввозить какие бы то ни было биологические вещества, на ввоз семян нужно получать разрешение.
Она заметила, что он слушает очень внимательно. «Но подходящая ли это тема для такой встречи?» — подумала она и умолкла.
— Ты говори, рассказывай, — попросил он.
Она поправила у него на груди распахнувшуюся пижаму, обнажившую почти белую кожу с редкими седыми волосками.
— Смотри, это мой муж, а это дети, — сказала она и вынула из сумки портмоне — в прозрачном окошечке лежало несколько фотографий. Она показала ему детей. Он не мог шевелить головой, пришлось помочь ему, немного приподнять. Он улыбнулся.