Радуйся, что все так обошлось, уговаривает себя Куницкий, вставая ночью в туалет. Да-да, я радуюсь, тут же соглашается он. Но на самом деле вовсе не радуется. Он снова ложится в теплую постель и уже до утра не смыкает глаз. Ноги беспокоятся, куда-то шагают, самостоятельно отправляются в фантастическую прогулку по складкам одеяла, зудят изнутри. Порой Куницкий погружается в короткую дрему и просыпается от собственного храпа. Он лежит и видит, как за окном светает, начинают грохотать мусорщики и первые автобусы, из депо выезжают трамваи. На рассвете трогается с места лифт: раздается его отчаянный визг, визг существа, захлопнутого в двухмерном пространстве, где можно перемещаться только вверх и вниз, никогда — наискосок или в сторону. Мир двигается вперед, с этой прорехой, которую невозможно залатать, изувеченный. Хромает.
И Куницкий хромает вместе с ним — в ванную, потом в кухню, стоит возле буфета, пьет кофе. Будит жену. Сонная, она молча скрывается в ванной.
Бессонница имеет свои преимущества: можно слушать, что бормочет жена сквозь сон, Так открываются величайшие тайны. Они вырываются невольно, словцо ленточки дыма и сразу исчезают, приходится ловить их у самых губ. Так что Куницкий размышляет и прислушивается. Она спит тихо, на животе, дышит почти неслышно, порой только вздыхает, но вздохи — это ведь не слова. Переворачиваясь с боку на бок, инстинктивно ищет рукой другое тело, пытается его обнять, кладет ногу ему на бедро. Тогда Куницкий на мгновение замирает: что бы это могло значить? Наконец решает, что это жест неосознанный и успокаивается: пускай…
Такое ощущение, что ничего не изменилось, разве что волосы ее выгорели на солнце и на носу прибавилось веснушек. Но когда он касается жены, проводит ладонью по голой спине, ему кажется, что он что-то обнаружил. Он и сам не уверен. Кожа теперь не такая гладкая, она затвердела, уплотнилась, словно брезент.
Куницкий не решается продолжить поиски, испуганно убирает руку. В полусне представляет, как его ладонь наталкивается на какую-то чужую территорию. На что-то не замеченное за семь лет брака, постыдное, пятнающее: волосатую полоску кожи, рыбью чешую, птичий пух, необычную структуру, аномалию.
Поэтому он отодвигается на край кровати и оттуда смотрит на фигуру, являющуюся его женой. В тусклом уличном свете ее лицо кажется бледным контуром. Он разглядывает это пятно и засыпает, а проснувшись обнаруживает, что в спальне уже почти светло. Всем краскам рассвет придает металлический, пепельный оттенок. На мгновение Куницкого охватывает ужас: она умерла, он видит ее труп, пустое высохшее тело, давно покинутое душой. Он не то чтобы испуган, скорее удивлен — касается ее щеки, чтобы прогнать видение. Жена вздыхает и поворачивается к нему, кладет руку на грудь, душа возвращается. Теперь она дышит ровно, но Куницкий боится даже шелохнуться. Ждет, пока неловкую сцену прервет будильник.
Куницкого беспокоит его собственная пассивность. Возможно, следует записать все изменения, чтобы чего-нибудь не проглядеть? Тихонько встать, выбраться из постели, усевшись за кухонный стол, разделить листок бумаги пополам и написать: раньше и теперь. Что бы он отметил? Кожа стала более шершавой — но, может, она просто стареет или это от солнца. Спит в ночной рубашке, а не в пижаме? Может, в комнате стало теплее. Запах? Купила новый крем.
Ему вспоминается помада, которой жена пользовалась на острове. Теперь у нее другая! Та была светлой, бежевой, нежной, телесной. Эта — красная, карминная, он не знает, как точно обозначить цвет, никогда в этом не разбирался, никогда не понимал, какая разница между карминным и красным — о пурпурном и говорить нечего.
Куницкий осторожно выбирается из постели, касается босыми ногами пола и в темноте, чтобы не будить жену, идет в ванную. Только там он ослепляет себя ярким светом. На полке под зеркалом лежит ее расшитая бусинками косметичка. Куницкий осторожно открывает ее, чтобы проверить свое предположение. Да, помада другая.
Утром ему удается разыграть задуманный спектакль в совершенстве — именно эти слова приходят ему в голову: в совершенстве. Он, мол, что-то забыл, придется задержаться минут на пять:
— Ты иди, не жди меня.
Он притворяется, будто поспешно разыскивает какие-то документы. Жена надевает перед зеркалом куртку, повязывает на шею красный шарф и берет малыша за руку. Хлопает дверь. Куницкий слышит, как они бегом спускаются по лестнице. Он замирает над бумагами, звук хлопнувшей двери несколько раз мячиком подпрыгивает в его голове — бум-бум-бум, — наконец наступает тишина. Он делает глубокий вздох и выпрямляется. Тихо. Куницкий чувствует, как со всех сторон к нему липнет тишина, действия его становятся неторопливыми и точными. Он подходит к шкафу, отодвигает зеркальную створку и оказывается лицом к лицу с одеждой жены. Протягивает руку к светлой блузке, которую она ни разу не надевала — слишком элегантно. Щупает пальцами, потом проводит по шелку ладонью, погружает руку в его складки. Однако блузка безмолвствует, и он двигается дальше, узнает кашемировый костюм, тоже почти ненадеванный, летние платья, несколько рубашек, висящих одна поверх другой, зимний свитер, еще в пакете из химчистки, и длинное черное пальто. Пальто она тоже редко надевает. Тогда ему приходит в голову, что вся эта одежда висит тут, чтобы ввести его в заблуждение, обмануть, надуть.
Они стоят в кухне, рядом. Куницкий режет петрушку. Ему не хочется начинать все сначала, но он не может удержаться. Чувствует, как слова подступают к горлу, он уже не в состоянии их сглатывать. Итак, в который уже раз:
— Ну так что произошло?
Она отвечает усталым голосом, подчеркивая интонацией, что уже сто раз это говорила, что он зануда и тиран:
— Пожалуйста, объясняю заново: мне стало нехорошо, я, видимо, отравилась, я же тебе говорила.
Но так легко он не сдается:
— Ты не чувствовала себя плохо, когда выходила из машины.
— Да, но потом мне стало нехорошо, да, нехорошо, — повторяет она удовлетворенно. — Наверное, я на секунду потеряла сознание, малыш заплакал, и я очнулась. Он испугался, я тоже испугалась. Мы пошли к машине, но из-за этого всего перепутали направление.
— Куда вы пошли? В Вис?
— Да, в Вис. Нет, я не знаю, в Вис или нет, откуда я могла знать. Если бы я знала, то вернулась бы, я же тебе тысячу раз говорила, — жена повышает голос. — Когда я поняла, что заблудилась, мы присели отдохнуть в лесочке, и малыш уснул, а я все еще плохо себя чувствовала…
Куницкий знает, что она лжет. Он режет петрушку, не поднимая глаз от доски, и говорит замогильным голосом:
— Никакого лесочка там не было.
Жена почти кричит:
— Был!
— Нет, не было. Были отдельные оливковые деревья и виноградники. Какой еще лесочек?
Наступает молчание, а потом она вдруг произносит очень серьезно:
— Ну хорошо. Ты обо всем догадался. Молодец. Нас похитили инопланетяне, они проводили над нами эксперименты и вживили чипы, вот сюда, — она приподнимает волосы и показывает затылок, взгляд ее холоден.
Куницкий игнорирует эту иронию.
— Ладно, рассказывай дальше.
Она говорит:
— Я нашла каменный домик. Мы заснули, стемнело…
— Так быстро? А весь день, куда он подевался? Что ты делала весь день?
Она продолжает свое:
— …А наутро нам все это даже понравилось. Я подумала: ты немного поволнуешься — хоть вспомнишь о нашем существовании. Что-то вроде шоковой терапии. Мы ели виноград и купались…
— Три дня без еды?
— Я же говорю — мы ели виноград.
— А пили что? — допытывается Куницкий.
Тогда она морщится:
— Морскую воду.
— Почему бы тебе просто не сказать правду?
— Это правда.
Куницкий старательно режет мясистые стебельки.
— Ну хорошо, а дальше что было?
— Ничего. В конце концов мы вернулись на шоссе и остановили машину, и водитель подвез нас…
— Три дня прошло!
— Ну и что?
Он бросает нож на петрушку. Доска падает на пол.
— Ты вообще понимаешь, что́ устроила? Вас с вертолетом искали. Весь остров на ноги подняли!
— Ну и зря. Бывает, что люди ненадолго исчезают, разве нет? Нечего было поднимать панику. Считай, что я потеряла сознание, а потом пришла в себя.
— Да что случилось, черт возьми? Что с тобой происходит? Объясни!
— Нечего тут объяснять. Я сказала тебе правду, но ты не хочешь слушать.
Она кричит, но потом понижает голос:
— Скажи, а ты что думаешь? Ты решил, что было — что́?
Но Куницкий молчит. Они обсуждают это уже не первый раз. Похоже, обоим надоело.
Порой, прислонившись к стене и прищурившись, жена начинает над ним издеваться:
— Подъехал автобус с альфонсами, меня увезли в бордель. Малыша держали на балконе на хлебе и воде. За три дня я обслужила шестьдесят клиентов.
Тогда Куницкий вцепляется в столешницу, едва удерживаясь, чтобы ее не ударить.
Он никогда не задумывался и не беспокоился о том, что не помнит отдельных дней. Не знает, что делал в такой-то понедельник, даже в последний, предпоследний… Не знает, чем занимался позавчера. Он пытается вспомнить четверг перед отъездом из Виса — тщетно. Впрочем, как следует сосредоточившись, он все же припоминает, как они шли по тропинке, под подошвами шуршали и крошились кустики сухой травы. Вспоминает низкую каменную ограду — наверное, только потому, что там они увидели змею. Она уползла. Жена велела ему взять малыша на руки. Так что дальше, в горку, Куницкий его нес, а она сорвала листик какого-то растения, растерла в пальцах и сказала: рута. Тогда он вспомнил, что все здесь ею пахнет, этой травкой, даже ракия — хорваты кладут в бутылку целые веточки. Но как они возвращались домой и что делали вечером, он сказать уже не может. И других вечеров не помнит. Ничего не помнит, все прошло мимо. А если чего-то не помнишь, значит этого и не было.
Детали, значение деталей: раньше он не воспринимал их всерьез. Теперь Куницкий уверен, что, если выстроить их в четкую логическую цепочку — причина пл