случаях, когда требовалось нейрохирургическое вмешательство.
Вначале все шло по плану. Поврежденная челюстная кость, зафиксированная итальянскими медиками, срослась, оставалось лишь восстановить мягкие ткани — вернуть правильное положение изуродованным мышцам и коже.
Однако вместо того, чтобы заняться подтяжкой рубцов, Динстлер обнажил челюстной сустав и по тому, какие инструменты потребовал у медсестры его властный голос, Леже понял, что предстоит вскрытие суставной сумки.
— Боже мой! Боже! Что он делает! — закричал Леже, чуть не рухнув со своего помоста. Но ножницы продолжали щелкать, а локоть Динстлера резким коротким толчком нокаутировал профессора, протискивающегося к столу.
— Господин Леже, у меня в руке секатор и вы знаете, к чему может привести малейшая оплошность. Не берите грех на душу — оставьте меня, — не отрываясь от дела внушительно молвил он.
Обескураженный профессор в бешенстве покинул операционную и уединился в своем кабинете, панически просчитывая последствия этого непредсказуемого вмешательства Динстлера. Он сидел, обхватив голову короткими руками, пряди редких волос, удачно тонированных красителем в каштановый цвет, прилипли к взмокшему лбу. Леже просидел так очень долго, не обращая внимания на трезвонящий телефон, и не поднял глаз, когда в комнату кто-то вошел. Он знал, что это Динстлер.
— Почему вы не поставили меня в известность о ваших намерениях? Или я уже не руковожу клиникой и вы едите не мой хлеб? Зачем вам понадобилось ломать то, что уже однозначно непоправимо? Ведь суставные хрящи не подлежат замене — это же азы! Они не могут срастись, сохранив подвижность! А вы — вы профессиональный преступник и должны быть дисквалифицированы! — бушевал профессор.
— Они могут срастись, профессор. И обязательно это сделают! Динстлер сел рядом и мягко, словно успокаивая обиженного ребенка, продолжал: — Я уже на снимках заметил, что перелом сросся неверно, что подвижность челюстного сустава будет ограничена. А это не просто косметический дефект — это нарушение жизненноважных функций — речи, приема пищи, мимики… Вы же тоже видели это, но вы — боялись…
— Да, боялся. Это как раз тот случай, коллега, когда авантюризм очень опасен и может приравниваться к преступлению. А вы — безответственный авантюрист! — Леже вскочил, удержав за плечи собиравшегося встать Динстлера. — Извольте сидеть — мне так удобней вас отчитывать…
— Ага, профессор, вы уже поняли, что авантюры не было и риска особого тоже — просто расчет и везение! Представляете, мне удалось не только восстановить размер челюстной кости за счет реберного трансплантата, починить сустав, но и, кажется, привести в порядок лицевой нерв — это просто везение, что не был поврежден основной ствол — она сможет улыбаться! И простите меня, покорнейше прошу, за… Ну, вы просто попали под руку… под локоть. Я совершенно не контролировал себя и не рассчитал силу…
— Да, ручки-то у вас просто железные. С такой хваткой только на ринг. А ведь не скажешь… — профессор погладил ушибленные ребра.
— Простите и забудьте, умоляю! Вы даже не знаете, кмк много для меня сделали… — Йохим виновато взглянул в глаза Леже. — Но прошу вас об услуге, профессор… Нет, серьезно предупреждаю: не трогайте меня, когда я стою у стола!
— Ну это мы посмотрим через две недели. И если она не сможет открыть рта — вы моментально вылетите в свою Австрию и будете дебоширить у милейшего доктора Вернера — непримиримо резюмировал Леже.
Еще до истечения указанного Леже контрольного срока, Йохим понял, что все идет хорошо и ссылка к Вернеру ему не грозит. Впрочем, он в этом и не сомневался, лишь иногда припугивая себя шальным сомнением: «А вдруг?» Вдруг прав профессор и весь опыт классической хирургии?
Он наведывался в палату N6 по нескольку раз на день, фиксируя малейшие изменения в состоянии мадмуазель Грави. В разрезе повязки виднелись вспухшие губы и что-то неуловимое сигналило Йохиму, что сустав встал на место и натяжение щечной мышцы ослабло, отпустив уголок рта. Его совсем не тревожило душевное состояние пациентки, вызывавшее опасения у наблюдавшего ее психиатра. Очертание губ, приходившее в норму постепенно, радовало его, как радует набухающий, готовящийся распуститься бутон редкого цветка какого-нибудь фанатика-натуралиста.
Когда в нервной, накаленной тишине операционной, повязка наконец была снята, Леже, томимый сомнениями, первый подскочил к больной и дотошно проверил подвижность сустава, не веря своим глазам. Грави могла открывать и закрывать рот, предстояло лишь заняться разработкой челюсти и занятия с логопедом, восстанавливающие артикуляцию. Потрясенный Леже и не заметил в первые минуты того, чем любовался, стоя напротив больной Йохим выправленной линии губ и тоненькой розовой нитке шрама на месте грубого рваного рубца. А когда заметил — пришел в недоумение: он был убежден, что ликвидация рубцовой ткани предстоит на втором этапе операции.
Пока доктора суетились вокруг пациентки, она сидела неподвижно, опустив веки и на радостное предложение медсестры подать зеркало, лишь отрицательно качнула головой. И правильно: выправленный подбородок, иссеченный шрамами и все еще отекший, мог радовать только поработавших над ним специалистов. А на то, что располагалось выше и еще не подвергалось корректировке — смотреть вообще было страшно.
9
Через несколько дней Грави начала говорить. Вернее, она получила теперь такую возможность, но пользовалась ею чрезвычайно редко. Психиатр Бланк, пытавшийся провести с пациенткой сеансы психотерапии, столкнулся не только с глухой стеной аппатии, но и частичной амнезией. Память Алисы работала очень избирательно, выуживая, как изюм из булочки, отдельные, не поддающиеся логичной систематизации факты отдаленного и недавнего прошлого.
Врачи решили, что визиты близких, до сего времени строго запрещенные, помогут больной восстановить душевное равновесие.
Александра Сергеевна хворала, а Елизавета Григорьевна собралась в путь, обрадованная и тем, что наконец-то может дозволить встретиться с дочерью этому измученному неведением итальянцу, чье искреннее горе и сочувствие вызывало у нее симпатию.
Они встретились в холле клиники и сразу узнали друг друга по одинаковому выражению глаз, полных мучительного ожидания. Елизавета Григорьевна представилась и протянула руку, а итальянец поднес ее к губам и вдруг как-то странно согнулся, пряча лицо.
Когда мать увидела Алису, то несмотря на все предосторежения врачей сохранять спокойствие, ахнула и, упав на колени возле ее кровати, зарылась лицом в одеяла. Алиса молча гладила идеально подкрашенные волосы матери и вдруг спросила: «Ты привезла мне «Встречу», ма? Я просила Леже передать тебе…» Елизавета Григорьевна трясущимися руками извлекла из сумки коробку с одеколоном. Алиса взяла ее, открыла, достала флакон и, изучив его левым здоровым глазом со всех сторон, поставила на столик возле кровати. Они немного поговорили обо всем, Елизавету Григорьевну удивило спокойствие Алисы и какие-то вопросы, показавшиеся ей странными. Что могла она сказать, например, о том, взошел ли укроп на клумбе под окном бабушкиного дома, или сколько лет живут осьминоги?
… - Хватит, хватит печалиться. И скажи бабушке, что теперь уже со мной ничего плохого не произойдет. Баста — весь запас невезения я израсходовала, управилась за тридцать три года, — успокоила на прощание мать Алиса.
В коридоре Елизавету Григорьевну ждали Лукка и доктор Динстлер.
— Все в порядке, можете заходить, господин Бенцони, — сказала она, и тот, сопровождаемый одобрительным кивком доктора, нерешительно открыл дверь. Йохим деликатно отошел к окну и ему показалось, что он простоял там вечность, изучив трещины в краске, форму шпингалетов и рисунок прожилок на мраморном подоконнике. Наконец мужчина вышел из комнаты. Его голубые глаза смотрели куда-то в пространство, на скулах ходили желваки. Вдруг он резко отвернулся и, уткнувшись лбом в стену, яростно заколотил по ней сжатыми кулаками: «Почему? Почему это случилось именно с ней?»
Йохим, ожидавший грустной сцены, был все же слегка удивлен: на его взгляд положение больной не должно было вызывать такой трагической реакции, напротив, можно было бы ожидать даже некой радости по поводу успеха первой операции. Он вошел в палату и опешил: мадмуазель Грави сидела в постели ногами к изголовью — то есть переместившись так, что изуродованная часть ее лица была обращена к стене. Оставшиеся длинные волосы были распущены, падая волной на грудь и спину, а маленькие маникюрные ножницы больной с треском вгрызались в светлые пряди. Вся кровать и ковер возле нее были усыпаны пармскими фиалками.
Йохим взял свою пациенту за руку:
— Зачем, ну зачем вы это делаете? Подождите… придет парикмахер. Мы и впрямь упустили из вида вашу прическу. Пожалуй, это половинчатость действительно слишком экстравагантна. Завтра у вас будет чудесная модная стрижка — у нас очень хороший мастер. Точно не знаю, но кажется такая модель называется сейчас «дитя без мамы».
Большая смотрела холодно и зло, не удостоив Йохима ответом, но ножницы бросила и, отвернувшись лицом к стене, дала понять, что аудиенция окончена.
Через несколько дней предстоял новый этап восстановительной пластики — сражение с травмой верхней части лица, мешающей правому глазу. Окулисты уже выяснили, что зрение в пострадавшем глазе хотя и нарушенное из-за рубцов на сетчатке, сохранилось. Йохима же больше всего волновала подвижность глазного яблока и восстановление надкостницы. Он вновь и вновь переворачивал труды по ортальмологии, выискивая по крохам то, что могло помочь в данном случае, и продумывал свои действия до мелочей.
Вечером накануне операции он пришел к своей пациентке, чтобы заручиться ее поддержкой. Завтра они вместе будут отвоевывать у болезни законные природные права и от того, в каком состоянии духа будет пребывать мадмуазель Грави зависело многое.
Она сидела в своей теперешней излюбленной позе — изуродованной щекой к стене, — не зажигая света, и смотрела в окно. Йохим изложил больной ход операции, увлекаясь подробностями, приводя аргументы, как на медицинском консилиуме, будто та, что сейчас молча слушала его, будет завтра ассистировать у стола, а не лежать недвижимо, погруженная в нарктическое забвение.