Если бы так можно было сказать о других грехах!..
Подпоручица Киже
Сколько слов устно и печатно изведено на обсуждение вопроса: есть ли в современной России средний класс? То ли дело раньше! Вот, например, еще в Древней Индии додумались разделить общество на касты. Конечно, никакой справедливости (а впрочем, где ее найдешь?), зато все ясно и четко. Высшие касты, скажем, брахманы, помимо всего прочего, считались «дважды рожденными». И вот случилось так, что я, не будучи уверена в принадлежности даже к среднему классу, могла бы претендовать на высокое положение в индуистской иерархии, поскольку родилась дважды.
Нет, речь не идет о чудесном спасении или выздоровлении вопреки врачебному приговору, а всего лишь о бумаге, подтверждающей мое появление на свет. Хотя «всего лишь» здесь едва ли уместно. Тем более что прецедент в нашем отечестве уже был: «Одного офицера драгунского полка по ошибке выключили из службы за смертью… Офицер поставлен был в ужасное положение, лишенный всех прав, имени и не смевший назвать себя живым. Тогда он подал прошение на высочайшее имя, на которое последовала такая резолюция: “Исключенному поручику за смертью из службы, просившему принять его опять в службу, потому что жив, а не умер, отказывается по той же причине”». Кстати, этот курьез эпохи Павла I использовал Юрий Тынянов в своем «Подпоручике Киже».
Моя же история случилась во времена глубокого застоя, когда мы ничего не слыхали про биометрические сведения в документах, считали, что отпечатки пальцев берут только в детективах, мало кому требовался загранпаспорт, а потому практически единственным удостоверением личности был «серпастый и молоткастый», торжественно или буднично, как кому повезет, вручаемый в отделении милиции и снимающий проблему «детям до шестнадцати». Для тех, кто не достиг этого счастливого рубежа, существовало «Свидетельство о рождении» – тоже серьезная бумага с водяными знаками и печатями.
Моя судьба сложилась так, что через два брака я пронесла свою девичью фамилию, но, когда родилась дочь и была зарегистрирована под фамилией отца, я сразу же почувствовала бюрократические неудобства и решила исправить свой промах.
В загсе меня встретили неласково. «О чем раньше-то думали, когда замуж выходили?» – грозно спросили меня и велели выйти в коридор и списать с доски объявлений на стене, крашенной в унылый, не имеющий названия казенный цвет, все, что требуется для того, чтобы наша молодая семья оказалась под сенью общего имени.
Список, если мне не изменяет память, состоял из девяти пунктов. Мое воображение особенно потрясли два: требовавшаяся в дополнение к справке из отдела кадров характеристика с места работы и сумма, которую надлежало заплатить за осуществление моего желания. Тогда мы еще жили в сознании того, что проезд на транспорте, коммунальные услуги, почта и тому подобное – невеликие расходы даже для зарплаты «молодого специалиста», каковым в те годы человек неизбежно оставался далеко за пределами возраста, в каком сегодня руководят банками и входят в советы директоров крупных фирм. Квитанция же, которую надлежало оплатить, весьма ощутимо подрывала бюджет текущего месяца.
Тем не менее, собрав не без усилий требуемые бумаги (хорошо помню очередь, естественно, с записью и перекличкой в нотариальной конторе) и заплатив взнос, я явилась в загс. Вероятно, дело мое было гораздо сложнее рождения, смерти или создания семьи, поскольку ими занимались рядовые сотрудники, а мои бумаги внимательно рассматривала лично заведующая – дама-гренадер с тяжелой поступью и оперным именем Кармен. Чиновная Кармен изучила мои бумаги, посмотрела на меня строго и протянула желтоватый листок. «Пишите заявление на имя министра юстиции», – и стала диктовать. Послушно дописав до конца «Прошу разрешить мне…», я не без яду полюбопытствовала: «А что, министр юстиции может не разрешить мне носить фамилию законного супруга?» На меня обрушился каскад обвинений. Сначала мне рассказали (прямо как в 37-м году, хотя дело происходило на сорок лет позже), сколько вокруг врагов и как они пользуются любой лазейкой, чтобы вершить свои черные дела и подрывать наш социалистический строй, в том числе могут вступить в брак и изменить фамилию, дабы прикрыть содеянное. В конце тирады получалось, что я уже без пяти минут изобличенный враг, и лучше мне не задавать провокационных вопросов, а ехать подобру-поздорову домой, куда через два-три месяца придет принесенная мною открытка с написанным адресом, приглашающая меня явиться за ответом министра…
Открытка легла в мой почтовый ящик через две недели. Учитывая черепашьи темпы передвижения корреспонденции по Москве, было ясно, что отправлена она была вскоре после подачи пресловутого заявления. Несколько удивленная и пристыженная (надо же, как быстро все решилось!), я поехала по знакомому адресу.
Прием ожидал меня королевский. В те поры чашечку кофе в казенных стенах предлагали, главным образом, в зарубежных фильмах, так что меня всего лишь норовили усадить не на стул, а в кресло, разговаривали даже не вежливо, а скорее подобострастно, короче говоря, контраст с предыдущим посещением был разительный.
Можно было бы долго и красочно описывать гамму чувств, которая читалась на лице моей Кармен, как она тщательно подбирала слова, что давалось ей, привычной к послушно вылетающим из уст штампам, непросто… На этот раз в кабинете суетились еще две дамы, готовые прийти на помощь в трудный момент.
Но если коротко, суть дела была такова. Оказывается, все поданные документы тщательно проверялись («Ну, вы понимаете, где…» – кивок в неопределенном, а точнее – определенном направлении), и выяснилось, что произошла некоторая, ну не то чтобы ошибка, так, недоразумение, которое надо устранить. Свидетельство о моем рождении, как полагается, завершалось строкой «о чем сделана запись от такого-то числа за таким-то номером в книге регистраций такого-то загса». Так вот, свидетельство выдали, а записи нет! Так что, по документам, я не родилась, нет меня, и все!
Меня разбирал смех. Не скрою, приятно было зрелище этих напуганных бюрократок. «И что вы предлагаете делать?» – спросила я со всем возможным ехидством.
«Вы должны написать заявление на имя министра юстиции». Тут я расхохоталась, и они, как китайские болванчики, деланно заулыбались и закивали головами. «И что же писать?» – «Вот мы тут проконсультировались…» – и мне была протянута бумага. Я, конечно же, послушно переписала текст прошения о том, чтобы «привести документы в соответствие с реально существующим положением», то есть попросту числить меня родившейся.
Как только я поставила подпись и Кармен ловким движением спрятала заявление в ящик стола, лицо ее приобрело привычное надменно-торжественное выражение, а в голос вернулись обличительные нотки. «Скажите спасибо, что это вскрылось сейчас, – угрожающе произнесла она, – открытка придет через два-три месяца».
Я не стала уточнять, каких страшных последствий счастливо избежала, и покинула загс под радостное «Поздравляю!» одной из дам-помощниц, встреченных в коридоре.
Через три месяца я буднично, без участия начальства, получила под расписку свидетельство о перемене фамилии. Теперь я могла чувствовать себя полноправным гражданином своего отечества и смело смотреть в глаза любому чиновнику. Вот так, пусть и со второй попытки, я появилась на свет.
Среди шума словаря
«Тоже мне Лев Толстой!..»
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.
Человек пишет стихи, сочиняет музыку, вырезает какие-то штучки из дерева, обжигает глиняные свистульки, составляет букеты – все это созидание, творчество. Когда я попала в Венецию, вместо того чтобы ходить по улочкам и упиваться этим дивным городом, потеряла драгоценный час, если не больше, в мастерской стеклодува – оторваться от таинства рождения вазы было невозможно.
Но любое творчество – обоюдоострый процесс: без него человек, вставший на этот путь, уже существовать не может, оно навсегда остается для него другом-врагом. Даниил Хармс: «Вдохновение и интерес – это то же самое. Уклониться от истинного вдохновения столь же трудно, как и от порока. При истинном вдохновении исчезает все и остается только оно одно».
Объяснить про творчество нельзя ничего. Можно только без конца поражаться высоким примерам, понимая, что никогда не будешь им соответствовать и хоть вдохновляешься этими вершинами, ощущать бессмысленность того, чем занимаешься.
Высокие примеры одновременно вдохновляют и обезоруживают. Вот прочитала я когда-то у Чехова в «Степи» фразу, и как только я ее вспоминаю, всякое желание писать враз пропадает, потому что такого не достичь никогда, и хоть вроде бы к тому и не стремишься, раз ты это знаешь, это будет мешать и тебя мучить. «До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики». Ну, как это можно сказать «До своей смерти она была жива»? Почему это гениально точно? Почему это так глубоко?
Да, творчество – загадка, а потому не поддается объяснению. Вот у Бунина в «Жизни Арсеньева» есть такой эпизод. Герой описывает своей любимой Лике, как поздней осенью ездил с братом покупать на сруб березу: «Я говорил, как несказанно жаль было мне эту березу, сверху донизу осыпанную мелкой ржавой листвой, когда мужики косолапо и грубо обошли, оглядели ее кругом и потом, поплевав в рубчатые звериные ладони, взялись за топоры и дружно ударили в ее пестрый от белизны и черни ствол…» И заканчивает признанием, что хотел бы написать об этом рассказ. «Она пожала плечами: «Ну, миленький, о чем же тут писать! Что ж все погоду описывать!» И простая замена слова природа на прозаизм погода дает такой потрясающий эффект, что сразу воздвигает китайскую стену между героем и героиней.
Да, разумеется (еще раз спрячусь за спину Хармса): «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется». От себя добавлю: «И прозу, конечно». Но в известной степени мера таланта для человека, познавшего искус творчества, второстепенна. Мой старинный знакомый, скромного дарования прозаик, в одночасье расстался с женой. Случилось это так. Осенним утром, напившись кофе, он сел за письменный стол, но не успел закончить и первой фразы, как дверь в комнату распахнулась, и жена раздраженно бросила: «Чеснока нет, а я борщ варить поставила. Давай-ка бегом в овощной!» «Но я только-только сел работать», – попытался отбиться поймавший вдохновение сочинитель. «Тоже мне Лев Толстой, подумаешь, полчасика не попишешь!» – было ему ответом. Он молча собрал чемодан и ушел навсегда. Потому что лекарство, точнее, противоядие от