А недавно мне снилось, что в доме полно гостей (причем не в моем доме, все кругом чужое, но я точно знаю, что здесь хозяйка), и я всех гоняю курить на лестницу. И то и дело кричу: «Смотрите не выпустите кошку!» (это точно как в жизни). Но самое главное: я во сне физически чувствую, как дует, веет холодом по ногам – отсюда и страх, что дверь распахнута.
На прошлой неделе я во сне расхвасталась кому-то, как много вырастила рассады (чем не занималась никогда – не люблю и не умею), стала вынимать из какого-то шкафа пластиковые ящички и вдруг поняла, что давно росточки не поливала, и они, и без того хилые, поникли, безнадежно скукожились. Я хватаю графин (очень красивый, старинный, граненого синего стекла с серебряным, дивно изогнутым носиком) и начинаю лить живительную влагу в иссохшую землю. И будто в учебном фильме, который крутили в школе на уроках ботаники, заряжая огромные бобины с пленкой в жужжащий проектор, прямо на наших на глазах, медленно и плавно листочки расправляются, стебли выпрямляются и растут-растут…
Вроде бы нелепые, немыслимые в жизни детали так органичны, так естественны во сне, а смещение масштабов переживаний – так понятно и непререкаемо.
Иногда сновидения настолько реальны, что я просыпаюсь, совершенно не выспавшись. Обычно это вполне нейтральные сны, но длинные и подробные. И получается, что по ночам проживаешь еще одну жизнь, а вовсе не отдыхаешь, как полагается, то есть, как говорится, «забыться сном» не выходит. Иногда, проснувшись, не сразу понимаю, где сон, где явь. Есть понятие «цветные сны». Я даже не улавливаю его смысла – какие же еще? Какая жизнь, такие и сны. И, собственно, ночные кошмары как раз приходят редко, не чаще, чем, по счастью, случаются в жизни.
Бог миловал: мне не снятся кошмары, ну почти. В житейском смысле, наверное, можно назвать кошмаром один из двух (о втором чуть позже) моих повторяющихся снов, в котором я судорожно собираю чемодан, не нахожу нужных вещей и понимаю, что вот-вот куда-то опоздаю. Это тем более занятно, что в жизни я из тех, кто все делает сильно заранее, ненавидит спешку и патологически пунктуален. Но мне не снятся погони и катастрофы, если приходят в сновидениях мои ушедшие в мир иной родные, то не затем, чтобы позвать к себе, как жалуются многие.
Зато мне очень часто показывают невероятной красоты пейзажи. Совершенно разные: от привычных среднерусских или виденных морских до ледяных вершин или песчаных барханов. Но почему-то первенство принадлежит озерам. Не огромным, а обозримым, больше всего похожим на альпийские.
Теперь о втором сне, который со мной уже скоро полвека. Среди квартир, которые мы в свое время смотрели, собираясь переехать и подыскивая для себя подходящий вариант, была одна – не самая удобная, не самая во многих отношениях удачная, но – бывает такое – квартира моей мечты. Разум победил, и мы от нее отказались. Но вот уже несколько десятилетий она мне снится. Причем сон стандартный: я вдруг обнаруживаю в ней комнату, о которой не знала. Меня охватывает радость: я начинаю планировать: кабинет? библиотека?.. И все время изумляюсь: как это я раньше о ней не знала. Марсель Пруст писал: «На колеснице сна спускаешься в такие глубины, в которые бессильна проникнуть память и подойдя к которым сознание вынуждено вернуться обратно». Любители толкований говорят, что это очень хороший сон. Он якобы свидетельствует о том, что я нахожу в себе до поры дремавшие скрытые таланты и новые возможности.
Но однажды в жизни был у меня сон мистический. Мне снилась комната, в которой я никогда не была, где я в какой-то компании – как часто бывает в снах – странных людей, вроде знакомых, но в чужих обличьях – веду беседу, о чем не помню. Но зато очень ясно запечатлелась сама комната: люстра, мебель, даже рисунок ковра на полу. И в тот же день мне позвонил приятель и рассказал, что набил на лбу шишку, – что может быть глупее – дома, в собственной комнате зацепившись ногой за провод торшера и с размаху влетев в угол книжной полки. «Ну да, – отреагировала я, – хорошо еще, не впаялся по инерции в экран телевизора». Тут мы оба замолчали, потому что в гости он меня никогда не приглашал… Подробный допрос выявил, что это была та самая комната из моего сна. На меня эта история произвела такое сильное и неприятное впечатление, что я заставила его поклясться, что он никому об этом не расскажет.
Бывает, что снятся умершие люди как живые, причем иногда такие молодые, какими я их не знала. Вот недавно снилась бабушка в огромном капоре, как на единственной ее детской фотографии. Мы гуляли в заснеженном саду, и она просила у меня прощения за то, что постирала мою любимую игрушечную собачку Джерри, а та оказалась не сшитой, а склеенной и расползлась. Это действительно было в моем детстве. Но во сне все увиделось наоборот: бабушка стала девочкой, а я – взрослой. Ужас в том, что я не только не простила, но сказала, что не прощу никогда. Куда делось мое великодушие?! Сон, в котором ведешь себя безнравственно, – вот подлинный кошмар, потому что я знаю, как следовало вести себя, потому что я на самом деле лучше, благороднее, потому что мне стыдно. Сон даже хуже яви – ему нельзя приказать вернуться на другую ночь, чтобы попросить прощения, а в жизни не все непоправимо…
Меня в снах поражает всегда не то, что собственно происходит, не странные сопряжения и допущения, воспринимаемые естественно, а с одной стороны – физически осязаемые вещи (как сквозняк, прохвативший ноги) и нравственные радости, страдания или же угрызения совести.
Вопрос о том, как соотносятся сны с дневными переживаниями, меня не слишком волнует. Я вполне убедилась в произвольности любых трактовок. А как мы в юности увлекались запретной фрейдовской теорией, как жадно рвали друг у друга еще, конечно, не изданное в советской России «Толкование сновидений»… И как потом постепенно, один за другим, разочаровывались в ее прикладной части. Она оказывалась не более привлекательной, чем какой-нибудь Мартын Задека, столь знаменитый в пушкинские времена, что «ни Вергилий, ни Расин, Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека, ни даже Дамских Мод Журнал так никого не занимал». Так что ну их, толкования… Поверим Иосифу Бродскому: «И сны те вещи или зловещи – смотря кто спит».
И все же мы придаем значение снам, рассказываем о них, пытаемся проследить, откуда они могли произрасти и к чему ведут. А сны, описанные в литературе, особенно вещие, привыкли числить по ведомству банальностей или красивостей. И если готовы стерпеть библейские сны Иосифа и античные сны Гекубы, то уже «сон Татьяны», потому только, что это Пушкин, а прочее – от лукавого, не говоря уж о всех пяти снах Веры Павловны. Но это универсально: жизнь богаче литературы. О чем-то случившемся реально, но казавшемся невероятным мы говорим: «как в романе», – зато придуманному, где допускаются немыслимые совпадения, не прощаем, говорим «так не бывает».
Мы не готовы поверить, что Вагнер увидел во сне музыкальные темы «Тристана и Изольды», а Менделеев – со школьных лет известную нам таблицу, но к собственным сновидениям относимся с завидной серьезностью.
Слово «сон» обозначает и сновидение, и процесс сна. Так и просится использовать это как доказательство того, что «сна без снов» не может быть. Но, например, в «невеликом и немогучем» английском языке, тем не менее, покорившем весь мир, эти значения разведены в два разных слова, зато «видеть сны» и «мечтать» обозначаются одним словом «dream», а во избежание двусмысленности мечты иногда определяются как дневные сны – «daydream», то, что по-русски, пожалуй, адекватно устаревшему «грезить наяву».
Почему, как правило, между мыслью, с которой засыпаешь, и первой утренней пролегает пропасть? Почему «утро вечера мудренее»? Почему, «восстав ото сна», надо сотворить молитву «прежде всякого другого дела»? Ответ лежит на поверхности: всякий сон – прообраз смерти, ведь во многих философских системах постулируется, что на это время душа покидает тело.
А ночные кошмары хороши тем, что можно «легко проснуться и прозреть», и, стряхнув сон в обоих значениях слова, изумиться: насколько, оказывается, на самом деле прекрасна так непростительно мало ценимая нами жизнь…
Из пункта А в пункт Б
Похвала верхоглядству
Первое, о чем предупредила нас многоопытная переводчица-итальянка: «В Италии uno momento совсем не то, что вы думаете, – это как минимум полчаса, здесь ничего не делается быстро». Правоту ее слов можно почувствовать в любом кафе. Но ритм улицы знаменитых городов Италии никак нельзя назвать неспешным: его задают туристы.
Человек, временно попавший в эту категорию, должен затвердить ряд правил, я бы даже сказала, заповедей. Первая и главная из них – полное подчинение гиду и слепая вера информации. Вот я прочитала в путеводителе, что во Флоренции самое вкусное в мире фисташковое мороженое, и уже считаю делом чести его попробовать. Я даже не пытаюсь вслушиваться в свои вкусовые рецепторы, я просто ем самое вкусное в мире фисташковое мороженое.
«Посмотрите налево, теперь направо. Как не увидели? Увы, мы уже проехали. Я всегда предупреждаю заранее…» Проникнувшись полным доверием к абсолютной компетенции гида (только так, сомнения тут неуместны), готова все воспринимать как истину в последней инстанции и восторгаться дежурной шуткой как остротой, только что родившейся в прелестной головке флорентийки (римлянки, венецианки – все звучит, как песня) и предназначенной только тебе.
Похоже, мы уже перешагнули через ненависть ко всему коллективному и готовы встать выше этого. Нет, пока еще не как японцы, вот группа в одинаковых жилетах, чтобы удобнее было отличать «своих», – прямо дворовая футбольная команда. А впрочем, вон американцы, у каждого на шее веселенький яркий платочек, завязанный наподобие пионерского галстука. И, конечно, все обвешаны аппаратурой, хотя то и дело нас предупреждают, что пользоваться ею нельзя. «Снимать и щелкать здесь запрещено», – говорит гид в музеях Ватикана. Мы улыбаемся, но нельзя не отметить точность формулировки: «снимают» на камеру больше, чем «щелкают» фотоаппаратом.