В антракте (а в первом отделении давали – не знаю, как удержалось в памяти! – Прокофьева «Подпоручик Киже») нас обступили консерваторские преподаватели, желая выразить дяде свои чувства по поводу его маленькой спутницы, то есть меня. Был, конечно же, задан и вопрос, как мне нравится концерт. И, заставив всех на миг замереть в поисках верной реакции, я четко и с нажимом произнесла:
– Дирижер должен быть лысым!!!
Когда прошел первый шок, я мотивировала свое требование, чем, наверное, немало потешила музыкантов. Кстати сказать, дирижировал тогда Кирилл Кондрашин, и не знаю, донес ли кто-нибудь до него мнение профессорской племянницы.
Но рассказываю я это лишь для того, чтобы вспомнить главное. Когда замолк последний аккорд и дирижер, откинув уже рукой пресловутую прядь волос, повернул к залу еще не остывшее от музыки лицо, я увидела в его глазах нечто запомнившееся навсегда, не побоюсь штампа, врезавшееся в память. Это была страсть…
Я всегда боялась страстных увлечений. Несколько раз еще в ранней молодости я была с друзьями на ипподроме. И запомнились мне не дивные лошадиные шеи, выгнувшиеся в полете, не изысканный, почти крылатый взлет перед барьером, а руки человека, стоявшего перед нами у окошечка кассы. Мы дурачились, делая какие-то крошечные ставки на лошадей, клички которых казались нам особенно смешными и нелепыми, ничего не понимая ни в их достоинствах, ни в шансах, ни в тонкостях ставок. А тот человек, одетый в чистое, но явственно потертое пальто, раз за разом пересчитывал деньги, видно, никак у него итог не сходился, а руки дрожали так, что отделить одну купюру от другой требовало большого искусства. Странно, но мы в тот день даже какие-то крохи выиграли. Но больше я не ходила на ипподром никогда.
Да, я боялась страстных увлечений. Но и завидовала людям, отравленным ими. Самый серьезный соблазн для меня был связан с фотографией. Пощелкав обычной «мыльницей» деревенские пейзажи, жанровые сценки наших нехитрых застолий и кота с собакой в умилительных позах, я вдруг стала ловить себя на том, что утратила часть бокового зрения, что вижу мир вправленным в четкую прямоугольную рамку, и все вокруг не течет, как в кино, а застывает отдельными кадрами. Некоторое количество действительно удачных снимков и похвалы со всех сторон уже напугали меня не на шутку. Страх попасть в рабство оказался сильнее страсти. Быть может, пока.
Однажды я шла по Садовому кольцу и краем глаза увидела яркий плакат «Московскому обществу любителей канареек – 100 лет! Юбилейный конкурс на лучшее пение канареек овсяночного напева». Приоткрылась щелочка в неведомый мир, где люди уже целый век обучают невзрачных желтовато-зеленых птичек семейства вьюрковых, отряда воробьиных премудростям «правильного порядка пропевания колен в четко определенной последовательности». Это я прочитала у входа на выставку. В это время рядом остановилась машина, из нее вышел человек средних лет. Он бережно нес небольшую клетку с желтым комочком внутри. Когда он открывал дверь, наши взгляды встретились.
В его глазах была страсть…
Парный портретКомплексы
Комплекс неполноценности – комплекс черт личности, выражающийся в представлениях о собственной никчемности, ненужности, один из наиболее существенных факторов, препятствующих личностному развитию.
Мне не выпало босоногого деревенского детства, когда зимой выходят на улицу по очереди, потому что валенки одни на всех, я не знала жизни в бараке, за отделяющей от соседей занавеской, фабричных труб и по крохам добытой провинциальной культурной жизни. Даже коммунальной кухни и московской окраины не было. В моем пути нет никакой моей заслуги: я все получила по рождению. И очень рано на меня начал давить груз ответственности.
Сейчас, когда таким привычным стало понятие «семейный бизнес», даже странно вспоминать, что «семейственность» еще недавно была понятием ругательным и чуть ли не преследовалась в судебном порядке. В советские времена сын мог наследовать только место отца у мартеновской печи – это даже было почетно, а в сфере культуры родство часто стыдливо прикрывалось, скажем, материнской фамилией. Доподлинно известен случай, когда глава ТВ вычеркнул из довольно длинного списка распределяемых в Останкино выпускников журфака дочь одного из телеведущих. Начальственная резолюция в левом верхнем углу была категорична: «Династии будем создавать на “Серпе и молоте”!».
Но независимо от официоза, разнообразные таланты старших родственников – музыкальные, живописные, литературные – прочно сформировали у меня комплекс неполноценности. Так я и росла: бесталанная.
Конечно же, я не могу никого упрекнуть. Более того, уверена, что взрослые понятия не имели о моих мучениях: детство прошло в любви и даже признании некоей моей незаурядности. Я не подозревала взрослых в лицемерии, но сама-то знала горькую правду… Приходилось отыскивать утешение.
И здесь опять, в который раз, хочется пропеть гимн великому слову зато. Потому что я точно знала, что зато я добрая, не ленивая и обаятельная – муравей, рабочая пчела. Я научилась гордиться этим и успокоилась, что не прославлю свой род, но и не посрамлю его.
Вопреки тому, что гласит справочник по психиатрии, моему развитию, как мне кажется, комплексы не столько мешали, сколько поворачивали интересы в ином направлении, так, чтобы они возможно меньше пересекались с недостижимыми идеалами, чтобы меньше было аналогий и, соответственно, материала для сравнений.
Но другие комплексы, быть может, и не столь глобальные, ежедневно грызут душу и отравляют мне жизнь. И нет большей радости, чем узнать, что ты не одинока в подобных мучениях.
Например, телефон. Это мой злейший враг. Телефонофобия доходит у меня до того, что мне невыносимо тяжело не только совершить реально неприятный звонок, но даже набрать номер любой справочной службы, и, что самое удивительное, позвонить близкому человеку по радостному поводу. За последние годы я выяснила, что от такой же беды страдает огромное количество моих знакомых. И, надо сказать, почти успокоилась и в известной мере свой комплекс задавила.
Или другое. У меня плохая зрительная память. Очень часто, раскланиваясь на улице или на каком-нибудь литературном вечере, я потом мучительно пытаюсь вспомнить, кто это. Однажды после такого вечера я стояла в очереди в гардероб. За мной пристроилась женщина с очень знакомым лицом, которая не только обратилась ко мне по имени, но и на «ты», была в курсе всех моих дел, в том числе последних. Я вяло кивала ей в ответ, кляня нерасторопную гардеробщицу. До сих пор я не знаю, кто была эта достойная дама. Соответственно, мне кажется, что меня не помнят и не узнают, и от этого я то и дело попадаю в дурацкие положения, пытаясь представляться людям, которым известно далеко не только мое имя. Но если кто-то спрашивает меня: «Ты не знаешь, кто это стоит у окна? Такое знакомое лицо, а вспомнить не могу. И самое скверное, что он со мной поздоровался», – а, думаю, ты тоже!
Современная психология знает методы борьбы с комплексами. Но я боюсь излишнего рвения в этой борьбе. Человек без комплексов – машина.
Когда я была девочкой, в нашем доме жили мама с дочкой. Мама – стройная блондинка с голубыми глазами и немного кукольным лицом, что мне тогда чрезвычайно нравилось. Дочь – похожая на мать, но все черты крупнее и оттого несколько расплывшиеся, ширококостная и лишенная материнской грациозности. Почему-то они попадались на глаза чаще, чем другие соседи, и я была уверена в неслучайности наших пересечений. Эта пара служила мне постоянным напоминанием, что я – некрасивая дочь признанной красавицы, и каждая встреча бередила постоянно ноющую болячку. Мучило не подтверждение безусловного факта, а то, что все меня жалеют так же, как я до слез жалела незнакомую девочку. Я не любила выходить на улицу вместе с мамой.
Прошло не просто много лет, несколько десятилетий. И случилось так, что я познакомилась с той девочкой. Ее мамы уже не было в живых, а сама она оказалась слегка увядающей, но все еще очень привлекательной, интересной женщиной.
Гуси-лебедиУгасание
Наша жизнь – росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь – и все же…
У моей няни, по несчастью так и оставшейся в девках, было приданое, из которого в Москву привезла она три предмета: полотенце с мережкой и красными петухами, вышитыми крестиком (домотканое, разумеется), шаль с узорчатой каймой, связанная монашками специально для девичьих сундуков с приданым, и знаменитая перина. Уж как она приволокла эту перину из деревни – не представляю, но в детстве не было слаще забавы, чем скакать по этой настоящей пуховой перине, утопая при каждом приземлении. Я обожала вытаскивать белоснежные пушистые веточки, стараясь сначала сквозь ткань нащупать очин, а потом с трудом протиснуть перышко между плотно пригнанными нитками. Тетя Паня говорила, что пух этот «гусиный, не то лебединый», и мне казалось естественным, что такое оперение имеют сказочные гуси-лебеди, которых не увидишь ни в каком зоопарке. Полотенце с петухами висело много лет у мамы на кухне, не знаю, где теперь, а шаль по сю пору у меня, я оборачиваю ею поясницу, когда схватывает радикулит.
С периной пришлось мне встретиться много десятилетий спустя, в тетипаниной старости. Физически она была еще крепка, но что-то в сознании сдвинулось, и любимым занятием стало просить подаяние. Я всего однажды наткнулась на нее, и с тех пор избегаю этого места, у «Макдоналдса» на Пушкинской площади. Она ходила туда не потому, что денег не хватало: и сбережения были, и пенсия, и родители мои подбрасывали, а так – для развлечения. И эти вот деньги она складывала в полиэтиленовые мешочки, намертво затягивая каждодневную добычу тугим узлом, и прятала под перину. Собственно говоря, это уже была не перина и даже не матрас – грязный полосатый мешок, в котором перекатывались свалявшиеся комья некогда дивного невесомого пуха.