Бэйнс проглотил таблетку, запил водой и вытащил авторучку и блокнот.
— Мистер Синьиро Ятабе, — прочитал Тагоми и бережно положил записку в бумажник.
— И еще одно.
Мистер Тагоми замер с пиалой у рта.
— Деликатный нюанс. Видите ли, этот джентльмен… несколько стеснен в средствах. Ему под восемьдесят. В конце карьеры некоторые из затеянных им предприятий оказались не слишком удачными. Вы понимаете?
— То есть теперь он не богат, — сказал Тагоми, — вероятно, даже живет на пенсию.
— Именно. И пенсия плачевно мала. Поэтому ему приходится немного… подрабатывать.
— Нарушая некоторые мелочные постановления, — подхватил Тагоми. — Ох уж это мне родное правительство и его чиновники-бюрократы. Я понял вас. Пожилой джентльмен получает за консультации гонорар и не отчитывается перед Департаментом пенсий. А для этого нужно, чтобы мы никого не ставили в известность о цели его визита. Пусть считают, что он приехал сюда отдыхать.
— Вы искушены в житейских делах, — улыбнулся Бэйнс.
— Я сталкивался с подобной ситуацией. К сожалению, наше общество не решило проблему стариков. А их число растет по мере совершенствования медицины. У китайцев мы научились чтить и ценить старость. В этом отношении немцы вызывают у нас… Я слышал, они уничтожают стариков.
— Немцы… — промямлил Бэйнс и снова потер лоб.
— Вы родом из Скандинавии и, несомненно, часто бываете в Festung Europa. Даже сюда прилетели из Темпельхофа. Там к ним такое же отношение? Что вы, нейтрал об этом думаете?
— Простите, я не понял, — пробормотал Бэйнс. — Какое отношение? К кому?
— К старым, больным, слабым, умственно неполноценным и так далее. «Какой прок от новорожденного?» — спросил когда-то известный англосаксонский философ. Я запомнил этот вопрос и многократно задумывался над ним. В общем-то, никакого прока, сэр.
Бэйнс что-то невнятно пробормотал. Очевидно, это было проявлением уклончивой вежливости.
— Человек не должен служить орудием для удовлетворения нужд ближнего, — сказал японец. — Разве не так? — Он наклонился к мистеру Бэйнсу. — А какова точка зрения нейтрала?
— Не знаю, — сказал мистер Бэйнс.
— Во время войны я занимал незначительный пост в Китайском регионе, — сообщил мистер Тагоми. — Там, в Ханькоу, находилось поселение евреев, интернированных Имперским правительством. Они жили на средства организации «Джойнт».
Нацистский консул в Шанхае потребовал, чтобы мы их уничтожили. Помню ответ моего начальника: «Это противоречит нашим предстаалениям о человечности». Требование посла было отвергнуто как варварское. На меня это произвело впечатление.
— Понимаю, — пробормотал Бэйнс. «Прощупывает», — подумал он и насторожился. Ему стало легче, голова уже не болела, мысли перестали пугаться.
— Нацисты всегда считали евреев небелыми, азиатами. Но никто из высокопоставленных японцев, даже членов Военного Кабинета, не разделял этого мнения. Я никогда не беседовал на эту тему с гражданами Рейха, с которыми мне доводилось…
— Простите, но я не немец, — перебил его мистер Бэйнс, — и вряд ли могу говорить за них. — Он встал и направился к выходу. Задержавшись в дверях, произнес: — Завтра мы продолжим нашу беседу. А сейчас прошу меня простить. Что-то голова плохо соображает, — На самом деле голова соображала прекрасно. «Надо убираться отсюда, — решил он. — Этот человек слишком круто за меня взялся. Наверное, мои донкихотские разглагольствования в ракете Люфтганзы каким-то путем дошли до японцев. Зря я разболтался с этим, как его… Лотце. Зря. Но сейчас поздно жалеть.
Напрасно я ввязался в это дело. Не подхожу я для него. Совсем не подхожу».
Затем его мысли приняли иное направление.
«Швед вполне мог разговаривать с Лотце в таком духе. Все в порядке. Я не допустил промашки. Пожалуй, я излишне осторожничаю. Не могу избавиться от привычек, выработанных на прошлом задании. Здесь о многом можно говорить открыто. К этому еще надо привыкнуть».
Но этому противилось все его естество. Кровь в венах, кости, мышцы. «Открой рот, — твердил он себе. — Скажи что-нибудь. Любой пустяк. Выскажи свое мнение. Не молчи, если не хочешь уйти ни с чем…»
— Возможно, ими движет некий подсознательный архетип, если вспомнить Юнга.
Тагоми кивнул.
— Понимаю, я читал Юнга.
Они пожали друг другу руки.
— Простите мою назойливость, — произнес Тагоми, спеша распахнуть перед Бэйнсом двери, — За философскими рассуждениями я забыл правила гостеприимства. Прошу. — Он крикнул что-то по-японски, и отворилась парадная дверь. Появился молодой японец, отвесил легкий поклон и взглянул на Бэйнса.
«Мой водитель», — догадался тот.
— Завтра утром я вам позвоню, — сказал Бэйнс. — Спокойной ночи, сэр.
Молодой японец улыбнулся, шагнул вперед и что-то проговорил.
— Что? — переспросил Бэйнс, снимая с вешалки пальто.
— Он обратился к вам по-шведски, сэр, — пояснил Тагоми. — Он изучал историю Тридцатилетней войны в Токийском университете и восхищен вашим героем Густавом Адольфом. — Тагоми улыбнулся. — Но, судя по всему, его попытки одолеть столь сложный язык оказались безуспешными. Очевидно, он пользовался грампластинками. Он ведь студент, а среди студентов, благодаря дешевизне, грампластинки весьма популярны.
Похоже, молодой японец не понимал по-английски. Он с улыбкой поклонился.
— Понятно, — пробормотал Бэйнс. — Ну что ж, желаю ему удачи.
«Боже мой! — подумал он. — Никаких сомнений — этот япошка всю дорогу будет приставать ко мне с вопросами на шведском». Бэйнс с трудом понимал этот язык, и то лишь когда слова произносились правильно и внятно. А тут — японец, кое-как изучивший шведский по грампластинкам!
«Ничего у нас с ним не получится, — подумал Бэйнс. — Но он от меня не отстанет, пока не довезет до гостиницы — ведь ему, быть может, никогда в жизни не доведется встретить другого шведа. — Бэйнс мысленно застонал. — Какие муки нас ждут!»
Глава 6
Ранним утром, радуясь нежарким солнечным лучам, Джулиана Фринк ходила по бакалейным лавкам. Она не спеша брела по тротуару с двумя коричневыми бумажными сумками в руках, останавливалась возле каждого магазина поглазеть на витрину. Спешить было некуда.
«Может, купить что-нибудь в аптеке?» — подумала она и, помедлив, шагнула через порог. До полудня, когда начнутся занятия дзюдо, оставалась уйма времени. Усевшись на стул возле прилавка и поставив на пол сумки, она придвинула к себе пачку журналов.
Листая свежий «Лайф», она наткнулась на статью «Телевидение в Европе: взгляд в будущее». На той же странице — фотографии. Немецкая семья в гостиной у телевизора. «Берлинские передачи идут уже по четыре часа в день, — говорилось в статье. — Когда-нибудь телестанции появятся во всех крупных городах Европы, а нью-йоркская начнет действовать в семидесятом году».
Другая фотография посвящалась инженерам-электронщикам Рейха, которые помогали американским строителям нью-йоркской телестанции. Отличить немцев было проще простого: ухоженные, уверенные в себе, энергичные. Американцы были ничем не примечательны — люди как люди.
Один из немцев стоял с вытянутой рукой, а американцы, напряженно всматриваясь, пытались понять, на что он указывает. «Да и зрение у них лучше, чем у нас, — подумала Джулиана. — Еще бы, двадцать лет отменного питания! Говорят, они видят то, чего никто из нас не разглядит. Это из-за витамина А, наверное.
Интересно, каково это — сидеть у себя в гостиной и видеть на маленьком голубом экране целый мир? Если немцы так богаты, что летают на Марс, почему они не возьмутся всерьез за телевидение? Я бы предпочла прогулкам по Марсу комические постановки. Ужасно хочется увидеть Боба Хоупа и Дюрана.
А впрочем, зачем немцам телевидение, если у них нет чувства юмора? К тому же они погубили почти всех выдающихся комиков. Потому что почти все комики были евреями. В сущности, они ликвидировали индустрию развлечений. Странно, как это Хоупу сходят с рук его шутки? Впрочем, он выступает по канадскому радио, а в Канаде немного посвободней. Но все-таки он смельчак. Взять хотя бы его шутку о Геринге — ту, где Геринг покупает Рим, перевозит его к своему логову в горах, отстраивает заново и возрождает раннее христианство, чтобы его любимым львам было чем заняться».
— Хотите купить журнал, мисс? — подозрительно спросил маленький сморщенный старикашка, хозяин аптеки.
Она с виноватым видом отложила «Ридерз дайджест», который начала было просматривать.
И снова, погруженная в раздумья, Джулиана брела по улице. «Вероятно, после смерти Бормана новым фюрером будет Геринг. Он бы давно возглавил Рейх, если бы не сидел у себя в горах, когда Гитлеру взбрело в голову удалиться на покой. В тот день под рукой у Гитлера оказался проныра Борман. Геринг должен стать фюрером хотя бы потому, что его Люфтваффе разбомбили радарные станции англичан, а потом разделались с королевскими ВВС. Не сумей он настоять на своем, Гитлер, скорее всего, приказал бы бомбить Лондон, как Роттердам.
Но не исключено, что фюрером станет Геббельс, — так все говорят. Лишь бы не страшилище Гейдрих. Он всех нас угробит. Настоящий мясник. Кто мне нравится, так это Бальдур фон Ширах. Из них он один не выглядит психом. Но у него нет никаких шансов».
Она поднялась на крыльцо своего старого деревянного дома. Джо Чиннаделла по-прежнему лежал на животе, свесив руки с кровати. Он спал.
«Почему он еще здесь? Его грузовик ушел. Неужели он опоздал? Похоже».
Джулиана прошла на кухню и поставила сумки на стол, где с вечера оставалась грязная посуда.
«А случайно ли он опоздал? Хотелось бы мне знать… Какой необыкновенный мужчина!»
Он был неутомим, почти всю ночь не давал ей покоя. Но при этом будто не сознавал, что лежит в постели с женщиной. Сжимал ее в объятиях, а мыслями был где-то далеко.
«А может, он просто часто этим занимается? — предположила Джулиана, — Сила привычки: тело работает само, как мои руки, складывающие тарелки в мойку. Извле