Затем он включил нейтронный радар, которым сканировал комнаты Ризы. Он не считал это зазорным, напротив, видел необходимость в присмотре за все более и более неуправляемой дочерью. Особенно сегодня, когда она вытянула из него согласие на трансплантацию таким простым и элегантным методом, шантажируя его возможностью беременности. Теперь, когда она высказала угрозу вслух, ему следовало застраховаться от этого. Ему было прекрасно известно о прошлогодних сексуальных приключениях Ризы, он не имел ничего против, но беременность была недопустима.
Он понаблюдал за ней некоторое время. Она снова была голая и бегала по комнатам, видимо, куда-то собираясь. Он не сомневался, что она готовилась к трансплантации. Кауфман позволил себе полюбоваться ее жеребячьей грацией и тонкостью ее рук и ног. Затем он переключил монитор на запись, и тот продолжал фиксировать каждое движение в квартире, но уже автоматически.
Повернувшись к своему столу, он поднял трубку телефона.
— Я хочу, чтобы за моей дочерью сегодня проследили, — сказал он. — Я думаю, что она посетит банк душ. Не препятствуйте ей, но узнайте, куда она пойдет потом. В особенности, если она отправится к друзьям. Не к подругам, а к друзьям. Нет. Никаких вмешательств, только наблюдение.
Ему казалось, что он слишком осторожен. Тем не менее он хотел, чтобы за ней проследили, хотя бы сегодня. Если понадобится, он прикажет тайно провести внешние контрацептивные меры. Риза может спать с кем и сколько угодно, но беременности он не допустит.
— Дайте мне Франциско Сантоликвидо, — сказал он в трубку.
Это заняло более минуты. Даже Марк Кауфман должен был запастись терпением, когда звонил Сантоликвидо, который был не просто важной персоной, но и главным администратором банка душ, то есть очень важным человеком. Надо было преодолеть огромное количество бюрократических рогаток, прежде чем Сантоликвидо докладывали, кто ему звонит.
На экране дисплея возникло цветущее добродушное лицо. Сантоликвидо еще не исполнилось пятидесяти, у него были светлые волосы и румяное круглое лицо. Это был довольно богатый человек, который влился в ряды бюрократии исключительно из чувства долга.
— Алло, Марк?
— Фрэнк, я хотел предупредить тебя, что моя дочь вскоре заглянет в твой банк подобрать себе личность.
— Значит, ты согласился?
— Ну, скажем так, Риза уговорила меня.
Сантоликвидо засмеялся.
— Она упрямая девчонка. Достаточно сильная, чтобы справиться с трансплантатом. Кого ей дать? Надсмотрщицу? Даму-банкира?
— Напротив, — сказал Кауфман. — Кого-нибудь помягче и поженственней, чтобы скомпенсировать ее агрессивность. Кого-нибудь, кто умер молодым, при печальных обстоятельствах, проведя жизнь, полную любовных страданий. Предпочтительно девушку, прямо противоположного физического типа, менее атлетичную, с более мягкими чертами. Ты слушаешь?
— Конечно. А если Риза откажется от своей противоположности?
— Я думаю, не откажется, Фрэнк. А если все же такое произойдет, дай ей то, что она хочет. Окончательное решение я оставляю за вами обоими.
— Я все учту, — сказал Сантоликвидо, разглядывая Кауфмана с некоторым любопытством. — А ты помнишь, Марк, что тебе самому в этом месяце надо заглянуть в банк. Ты не был у нас почти год.
— Я был так чертовски занят — смерть Пола и прочее…
— Да, я знаю. Но ты не должен забывать о ежегодной записи. Будучи человеком такого высокого положения, ты обязан миру, будущим наследникам твоей личности. Ты должен держаться на высоте и записывать все свои новые ощущения ежегодно.
— Хорошо. Ты говоришь как вербовщик.
— А я и есть вербовщик. Мы уже несколько недель ожидаем тебя.
— Тогда, может я заеду завтра? Сегодня я бы не хотел. Если я нарвусь на Ризу, она подумает, что ее ужасный старый отец шпионит за ней.
— Ладно. Тогда завтра, — сказал Сантоликвидо. — Что-нибудь еще, Марк?
— Еще одна вещь. — Кауфман замялся. — Как насчет личности Пола?
— Никаких решений еще не принималось. Никаких. Мы имеем десятки кандидатур.
— Родитис среди них?
— Я не могу сказать.
— Ты можешь сказать. Я в курсе, что Родитис страстно желает добавить Пола к коллекции своих трансплантатов. Я только хочу подчеркнуть, что такая трансплантация была бы не только неприятна и оскорбительна для семьи Кауфманов, но и…
Рука Сантоликвидо с многочисленными перстнями мелькнула перед экраном.
— Я знаю о твоих чувствах, — сказал он мягко. — Однако желания членов семьи не могут повлиять на решение. Решения банка душ принимаются исключительно на независимой основе, рассматриваются лишь стабильность реципиента и степень его совместимости. Ты знаешь, мы считаем, что наиболее желательным является выход из генетической группы.
— Это значит, ты собираешься отдать Пола Родитису?
— Я не говорил этого. — Тон Сантоликвидо сделался официальным. — Но мы рассматриваем все возможные варианты.
— Я предпочел бы взять дядю Пола сам, и таким образом избавить его от мозгов этого… этого торговца рыбой!
— А как же закон о совместимости? — спросил Сантоликвидо. — Не говоря уже о собственном завещании твоего дяди? Он должен выйти из семьи, Марк. Кроме того, я думаю, что мы не дадим его ни Шаффам, ни Варбургам, ни Леманам, ни Лоэбам. Может мы оставим эту тему?
— Хорошо.
— До завтра, — снова улыбнулся Сантоликвидо. — Как там твоя вечеринка на Доминике.
— Все остается в силе. На Доминике в субботу.
Экран погас. Кауфман чувствовал себя неважно — он плохо сыграл эту партию, проведя лобовую атаку на Сантоликвидо прямо сейчас. Риза расстроила его, и он потерял свои тактические способности. Или это Родитис? Родитис. Родитис. Вот уже десять лет Кауфман наблюдал, как этот маленький хваткий человечек набирал сначала богатство, затем власть, а потом и некоторую часть социального престижа. Теперь же упрямый выскочка намеревался восполнить недостатки своего происхождения, пролезая в самые недра старинной аристократической семьи, захватив подвернувшуюся личность покойного Пола Кауфмана. Марк оскалился. Он был гораздо меньшим снобом, чем ему надлежало быть при таком положении, но мысль о Родитисе, лежащем на хирургическом столе в банке душ, а затем выходящим оттуда с Полом Кауфманом в голове, была невыносимой для него. Его необходимо было остановить.
Собственные три личности Кауфмана беспокойно дали о себе знать. Обычно они были пассивны и послушны и сопровождали его, не обнаруживая своего присутствия, но напряжение этого утра как-то просочилось к ним и разрушило их покой. Он обхватил руками голову.
— Сожалею, друзья, — сказал он трем плененным душам. — Мы отдохнем в субботу. Я очень сожалею обо всем. Проклятый Родитис!
Кауфман снова повернулся к монитору. Рынок стабилизировался, но положение с сырьем было ненадежным. Он просмотрел весь список и быстро продал пять тысяч акций «Пацифик Коаст Пауэр» по 43. Через несколько мгновений они появились на мониторе, но уже по 45 с половиной. Не мой день, подумал Кауфман, покупая их обратно с явным проигрышем для себя. Вовсе не мой день.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Чарльз Нойес просыпался медленно, неохотно, борясь с возвращением в реальный мир. Он лежал один в кровати, которая только-только вмещала его длинную фигуру. Его руки дрожали, веки шевелились. Утро на дворе. Время вставать, время работать. Он боролся с этим.
«Вставай, трусливая скотинка, — сказал Джеймс Кравченко в его голове. — Просыпайся!»
Нойес застонал и сжал веки еще плотнее:
— Оставь меня!
«Вставай, вставай! Петушок пропел давно».
— Ты не должен говорить со мной, Кравченко. Ты должен просто быть здесь.
«Послушай, я не просил, чтобы меня запихнули в твои мозги. Когда бы ты ни захотел отпустить меня, ты знаешь, куда идти».
— Ты не думаешь так всерьез, ты блефуешь. Ты хочешь остаться там, где ты есть, Кравченко. Пока ты не овладеешь мной окончательно и не будешь играть как марионеткой.
Кравченко не ответил. Прошло несколько минут, а его личность молчала. Нойес решил было встать с постели, но затем решил подождать, уверенный в том, что Кравченко начнет понукать его снова. Но в продолжающейся тишине он понял, что решение, а также ответственность за их общее тело все же на нем. Он сбросил с себя одеяло и отключил ночной монитор.
Неподалеку от его кровати стояла склянка с карнифагом. Нойес с нежностью поглядел на нее. Его первой утренней мыслью, как, впрочем, и последней вечерней, была мысль о самоубийстве, точнее о самоубийстве и убийстве. Когда он уйдет, он возьмет Кравченко с собой. Он взял склянку в руки и любовно провел пальцами по ее поверхности. В хрупком стеклянном контейнере находилась смертельная доза вируса, содержащего бета-13 мужской ДНК — репликативной молекулы, действие которой заключалось в том, чтобы заставить клетки тела высвободить автоматические энзимы — вещества, вызывающие гидролиз органических тканей из лизосом — самоубийственных хранилищ, расположенных в клетках. Через несколько мгновений после попадания внутрь карнифаг вызывал цепную реакцию автолиза, в результате которой тело буквально распадалось на части, смерть клеток была полной и всеобщей — карнифаг пожирал их. Это была быстрая, но чрезвычайно мучительная смерть, так как тело превращалось в слизь, начиная с пищевода. Могло пройти от восьми до десяти минут, пока нервные центры перестали бы регистрировать боль растворения. Но самая большая прелесть этой смерти заключалась в ее полной необратимости. Против этого средства не было никакого противоядия и никакое промывание желудка или другой подобный прием не могли остановить процесс, если он начался и затронул хотя бы несколько клеток. Как только начиналась цепная реакция, жертва была обречена. Нойес называл это для себя эффектом Шалтай-Болтая.
Он положил карнифаг на место.
«Давай, глотни его, ну!»
— Очень смешно, Кравченко.
«Я серьезно. Ты что, думаешь напугать меня, размахивая этой смертельной жижей? Как только тебя не станет, я получу новое тело. Может, и ты там окажешься вместе со мной после моей новой трансплантации».