— Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, — вмешался Фарид. — А то неудобно получается.
— Пожалуйста, — добавил я.
Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам.
— Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел.
И он захлопнул калитку и задвинул засов.
Я забарабанил в дверь:
— Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого.
— Я же сказал вам, его здесь нет, — последовал ответ. — Сделайте милость, уходите.
— Дружок, мы не талибы, — негромко, но отчетливо произнес Фарид. — Мы хотим забрать мальчика в безопасное место.
— Я приехал из Пешавара, — убеждал я. — Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот.
Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли?
— Я дружил с отцом Сохраба, — распинался я. — Его звали Хасан. Имя матери мальчика — Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте.
Тишина.
— Я — его дядя.
Заскрежетал засов, калитка приоткрылась.
Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида.
— Вы ошиблись только в одном.
— В чем же это?
— По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом.
— Заман, директор детского дома, — представился человечек. — Прошу в мой кабинет.
Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков.
— Сколько сирот здесь живет? — спросил Фарид.
— Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. — Он печально развел руками. — Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание — здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. — Директор понизил голос: — Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету — и все.
Заман указал на длинные ряды кроватей:
— Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. — Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. — Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер.
Мы шли по бесконечному коридору.
— По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин.
Об обеде, как я понял, и речь не заходила.
Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом:
— Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. — Он сделал шажок в мою сторону. — Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно?
— То есть как?
Глаза у Замана забегали.
— Ступайте за мной.
Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула — вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал.
— Что значит «слишком поздно»?
— Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю.
— Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений.
Заман скрестил руки на груди.
— Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях.
— И кто окажется в опасности?
— Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно.
— Да в чем дело, наконец?
— Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника?
С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось…
В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба.
— Где он?
Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на меня.
— Только не вмешивайте меня в это дело.
— Даю слово.
Директор швырнул карандаш на стол.
— Даже если вы сохраните все в тайне, мне несдобровать. Впрочем, так тому и следует быть. Все равно я проклят за грехи. Но если что-то можно сделать для Сохраба… Я вам скажу, я вам верю. Вы, похоже, готовы на все.
В воздухе повисло молчание.
— Примерно раз в месяц сюда наведывается один высокопоставленный талиб, — выдавил наконец Заман, — и приносит наличные деньги. Немного, но все лучше, чем ничего. Взамен он обычно берет девочку. Правда, не всегда. Иногда мальчика.
— И ты позволяешь? — Фарид придвинулся вплотную к директорскому столу.
Заман отшатнулся к стене.
— А у меня есть выбор?
— Ты же директор. Это твоя работа — следить, чтобы с детьми не приключилось ничего плохого.
— Положить этому конец выше моих сил.
— Ты торгуешь детьми! — взревел Фарид.
— Фарид, успокойся! — закричал я.
Поздно. Быстрое движение — и стул летит в сторону. Директор пригвожден к полу. Колени Фарида упираются ему в грудь, руки сошлись на горле. Бумаги со стола разлетаются по всей комнате.
Заман хрипит. Вцепляюсь Фариду в плечи и пытаюсь оттащить. Не получается. Лицо у Фарида налито кровью, из груди рвется звериный рык:
— Я убью его! Только не мешай!
— Оставь его!
— Задушу!
А ведь и впрямь задушит. У меня на глазах. Надо что-то делать.
— Дети же смотрят, Фарид. Опомнись, наконец!
Шею он ему, что ли, свернул? Нет, обошлось.
Фарид оборачивается и видит детей. Взявшись за руки, они в молчании смотрят на него, у некоторых слезы на глазах.
Фарид разжимает тиски и поднимается с пола. Глядя на поверженного Замана, он смачно плюет ему в лицо. Затем подходит к двери и закрывает ее.
Заман с трудом встает, рукавом вытирает плевок. Губы у него окровавлены. Задыхаясь и кашляя, он натягивает тюбетейку, надевает очки. Стекла не вылетели, только трещинок прибавилось.
Директор снимает очки и закрывает лицо руками.
Долго-долго никто не произносит ни слова.
— Он забрал Сохраба месяц назад, — хрипит Заман.
— И ты называешь себя директором? — опять взрывается Фарид.
Заман отрывает руки от лица.
— Вот уже полгода мне не платят жалованья. Все свои сбережения я потратил на детский дом. Я продал все, что у меня было, только бы этот забытый Богом приют хоть как-то дышал. Думаете, у меня нет родственников в Пакистане или Иране? Я мог бы бежать из страны, как все прочие. Но я остался. Из-за них. — Заман показывает на дверь. — Если я не дам ему одного ребенка, он заберет десятерых. И я не препятствую, да будет Аллах судией ему и мне. Я беру эти мерзкие грязные деньги, иду на базар и покупаю еду для детей.
Фарид смотрит в пол.
— А что происходит с детьми, которых он уводит с собой?
Заман трет глаза.
— Некоторые возвращаются.
— Кто он такой? Как мне его найти? — спрашиваю я.
— Отправляйтесь завтра на стадион «Гази». В перерыве матча вы его увидите. Он единственный носит темные очки, — отвечает Заман. Руки у него трясутся. — А теперь уходите. Дети перепуганы.
Он провожает нас к выходу.
Машина отъезжает. В зеркало заднего вида вижу Замана. Он стоит у калитки в окружении толпы детей, ручонки самых маленьких вцепились ему в пиджак. Очки опять у него на носу.
21
Направляясь в Вазир-Акбар-Хан, мы пересекли реку и оказались на оживленной площади Пуштуни-стана. Когда-то мы с Бабой ели здесь кебабы в ресторане «Хайбер». Вот, кстати, и ресторан. Двери на замке, окна заколочены, на вывеске не хватает букв.
С балки, выступавшей из-под крыши ресторана, свисала веревка, на ней болтался повешенный — молодой парень в окровавленных лохмотьях, лицо синее, вздувшееся. Прохожие старались не смотреть на казненного.
Над прокаленным солнцем городом висела пыль. Площадь осталась позади. На каком-то перекрестке Фарид указал мне на двух мужчин, погруженных в жаркий спор. Один из них, одноногий, держал в руках протез.
— Знаешь, чем они заняты? Торгуются из-за искусственной ноги.
— Инвалид хочет продать свой протез?
— Ну да. Неплохие деньги, между прочим. Будет чем кормить детей месяц-полтора.
К моему удивлению, большинство домов в Вазир-Акбар-Хане оказались целехоньки, и деревья за заборами тоже, не то что в Карте-Се. Даже дорожные указатели — правда, ржавые и покосившиеся — были в наличии.
— Тут еще куда ни шло, — заметил я.
— Ничего удивительного. Все важные особы живут теперь здесь.
— Талибы?
— И они тоже.
— А кто еще?
Фарид свернул на широкую чистую улицу с подметенными тротуарами.
— Те, кто стоит за талибами. Кто думает за них. Арабы, чеченцы, пакистанцы. (Еще поворот.) Пятнадцатая улица, ее еще называют Сараки-Мемана, улица гостей. Это они — гости. Ох и обгадится же вся эта публика в один прекрасный день!
— По-моему, здесь! — вскричал я. — Сюда, сюда!
В детстве у меня был надежный ориентир. «Если заблудишься, — часто повторял Баба, — запомни: в конце нашей улицы стоит розовый дом, он один такой».
Вот он, розовый дом с островерхой крышей, никуда не делся. До дома отца отсюда рукой подать.