Лео мирился со всем этим, потому что так устроен мир – мир, в котором каждому отведено место в соответствии с его стартовым положением в обществе, он понимал это инстинктивно. И еще потому, что все, что он видел с детства, говорило: тебе повезло оказаться за одним столом с людьми поважнее тебя. Он знал, что сам с изъяном – из-за родителей матери, он их почти не видел, но знал, что они из простых. И он с готовностью принял правила игры. Он знал свое место в этих неравных отношениях и в ответ ждал только одного – преданности. Но Тим тут же сдал его, прикрывая свою задницу, при первом же рывке веревки отпустил ее и позволил Лео свалиться в пропасть, стараясь остаться чистеньким.
Лео потрясен собственной наивностью.
– Сядь, – вздыхает Анна. – Мне звонил твой адвокат.
Она знает, что должна потушить пожар, но на самом деле ей хочется вылить в огонь литры бензина. Литры страдания, литры ненависти. Выпускные экзамены начались. Прямо сейчас этот ублюдок Тим заполняет экзаменационные листы. Он получит диплом, поступит в бизнес-школу, будет работать с родителями, все препятствия исчезнут с его пути, и в конце концов он станет владельцем отеля. Его судьба предопределена, удобна, никаких сюрпризов, разве что какая-нибудь авария на гидроцикле или в кабриолете, но это маловероятно. «Жизнь улыбается только богатым, – думает Анна, – для всех остальных она сизифов труд».
– Мэтр Хамади предполагает, что эксперт приедет в июле.
– Я знаю, мам. Никаких проблем не будет. Я оступился, но я не чокнутый. Можешь назвать того, кто никогда не делал глупостей?
Судья назначил психиатрическую экспертизу. Лео придется доказать, что он не склонен к насилию и не опасен. В остальном картина выглядит обнадеживающе: имя Готье исчезло с транспарантов. Нападение на полицейский участок, затем разрушение пропускного пункта на платной дороге и побивание камнями чучела с лицом президента – вот что теперь на первых полосах газет, у журналистов теперь новые герои. Митинги пошли на спад – началась пора отпусков, у студентов – конец учебного года и экзамены. В целом ничто не должно помешать освобождению Лео – разве что неблагоприятное заключение эксперта.
– Лео, тебе больше нельзя драться. Ты не можешь показаться психиатру со следами побоев, у тебя не должно быть предупреждений или еще каких-либо дисциплинарных взысканий. Ты должен быть тише воды.
– Мама… я стараюсь как могу.
Он барабанит по столу указательным и средним пальцами, ногти обгрызены, суставы покраснели и опухли.
Анна медленно запускает руку в вырез платья и достает таблетки.
– Лео, это большой риск для нас обоих. Они могут вызвать проблемы с дыханием, хуже того… К ним возникает сильное привыкание…
Лео ошеломлен. Его мать принесла таблетки.
– И пожалуйста… Постарайся, чтобы никто ничего не узнал…
– Мам, не знаю, что сказать… Я не думал, что ты на это пойдешь. Правда, не думал. Я просто предложил то, что мне тогда пришло в голову, но тут же пожалел об этом… Прости меня… Не нужно было… Ты же безумно рисковала…
Анна его как будто не слышит. Она смотрит на таблетки, лежащие на столе, так, будто только что очнулась и обнаружила, что она последняя воровка и преступница, бессовестно преступившая клятву: «…ни при каких обстоятельствах не использовать свои знания и свое положение для развращения нравов и поощрения преступных деяний. Сдержавший клятву достоин уважения. Нарушивший ее заслуживает порицание коллег и будет покрыт позором»[15].
«Но разве это что-то новое, в конце-то концов?» – думает она. Разве она уже не воровала, не лгала, не предавала? Разве ее уже давно не презирают, разве она не покрыта позором?
Она издает странный звук, что-то среднее между смехом и икотой.
– Я сделала то, что должна была, – наконец отвечает она. – Я сделала то, что делает каждая мать, Лео. Я защитила своего ребенка.
Выйдя за порог комнаты для свиданий, она вновь обретает уверенную улыбку. Охранники смотрят на эту красивую, гибкую, как кошка, женщину, которая желает им хорошего вечера. Для одних это как глоток свежего воздуха в жарких джунглях, другие чувствуют себя неуютно. Ее воздушная, спокойная походка заставляет их задуматься о том болоте, в котором проходит их жизнь, о том, что им никуда не деться от этих толстых стен, от напряжения, страха и шума, от вербального и физического насилия, от угроз: «Мы знаем, где ты живешь, вот увидишь, что мы сделаем с твоей женой, с твоими детьми, с твоей машиной». Никуда не деться от обедов, проглоченных наспех в обществе напарника, от изматывающего, постоянно меняющегося расписания: сегодня с шести утра и до восьми вечера, а завтра дежурить всю ночь, а послезавтра еще что-нибудь, и все это за жалкую зарплату, которая кого-то из них заставит наконец сдаться и сделать глупость, и тогда он окажется по другую сторону решетки – от таких мыслей болото лишь затягивает сильнее.
И вот они, нехотя подписавшиеся на эту работу, потому что ничего лучше не подвернулось, с завистью думают: у этой беззаботной и уверенной в себе женщины выбор был.
Сев в машину, Анна первым делом звонит Юго. Она не тратит время даже на то, чтобы завести двигатель, раскаленные сиденья обжигают нежную кожу бедер, но это неважно, – Юго должен знать: его сын не торгует наркотиками, и Лео может это доказать. Жеро придется признать, что Тим ничем не лучше других и вовсе не находится под влиянием их сына. Тим, этот мерзкий маленький лжец, курит косяки по собственному желанию и заставляет Лео покупать ему траву – сам-то он руки не пачкает, и это у них, кажется, семейное.
Такого Юго не ожидал. Теперь его убежденность дрогнула. Он любит Лео, да, конечно, он любит своего единственного сына, и, когда он слушает жену, ушедшая под воду отцовская любовь выныривает на поверхность, оживает. Теперь он колеблется – противное чувство. Разговор продлился недолго, он по-прежнему сидит в большом кожаном кресле премиум-класса с телефоном в руке и пытается привести мысли в порядок. Что бы Анна ни говорила, Лео не ангел, он избил полицейского, поэтому его держат под стражей, таково основное обвинение, как подчеркнул Жеро во время их последнего разговора. Юго посещает неприятное чувство, будто Анна подталкивает его к действию, заставляет противостоять Жеро, а через него – и Аликс. Жена хочет свести с ними счеты, хочет втянуть его в свою битву ради мести, и он отчетливо видит будущие потери и никакой выгоды. Так поступают женщины: если затронуто их самолюбие, они не отступаются и отправляют на ринг мужей. Лео задержали не за употребление, не за хранение, не за торговлю наркотиками, судью интересует совсем другое. Так зачем поднимать эту тему, не лучше ли просто ее закопать? Анна неспособна видеть вещи в долгосрочной перспективе, но именно в долгосрочной перспективе поддержка Жеро имеет решающее значение. Не может быть и речи о том, чтобы вступить с ним в конфликт, когда они, Готье, уже так ослаблены. Нет, заключает Юго. Никаких идиотских петушиных боев.
Анна поворачивает ключ зажигания, заводит двигатель и включает кондиционер. В салоне слишком жарко, она задыхается, но решает еще постоять на парковке. Она боится, что именно сегодня Лео обыщут, найдут таблетки, их обоих накажут, все рухнет. Она не сводит глаз со входа в изолятор, как будто оттуда вот-вот выскочит надзиратель и постучит ей в окно: «Мадам, выходите из машины, вы совершили правонарушение!» Боль в спине усиливается, Анна думает о матери, которую в детстве затягивали в корсет из кожи и стали, и каждый раз, когда они садились за стол, она напоминала об этом дочери: «Выпрямись, если не хочешь оказаться в клетке».
Клетка.
В окно никто не стучит. Анна решается тронуться с места, отъезжает от тюрьмы, бросая взгляд то в зеркала заднего вида, то на экран телефона, но ничего по-прежнему не происходит – никто не поднял тревогу, и все же она не может перестать беспокоиться. На следующем перекрестке она видит двух женщин, они держат над головой плакат, на котором огромными буквами написано «Вставай!».
Она думает о молчании Юго, о начале и конце, о точках невозврата, думает о тюрьме, о лишениях, об отнятой свободе, о том, как пересекаются, сливаются, растворяются разные представления о человеческих ценностях, и вдруг замечает, что едет медленнее двадцати километров в час.
В аптеку она приезжает с опозданием. Валентин уже ушел, Колин выглядит раздраженной.
– У меня были проблемы с машиной, пришлось вызывать аварийную службу, – лжет Анна.
– Я уже начала волноваться, – отвечает провизор. – Пока вас не было, я разбирала пакеты с возвратами, чтобы помочь вам. И откладывала лекарства, которые следует уничтожить, те, что от мадам Леклерк. У нее там целый склад, вы видели?
Анна останавливает ее:
– Мне не нравятся ваши намеки. Что именно вы пытаетесь мне сказать?
– Да ничего! – обижается Колин. – Просто хотела помочь. Я знаю, как вам сейчас приходится.
«Ничего ты не знаешь, – думает Анна. – Ничего».
Они неподвижно стоят лицом к лицу, и каждая пытается понять другую.
– А еще мне нужен выходной в субботу, – продолжает Колин.
– Вы довольно поздно об этом предупреждаете, вам так не кажется?
– Я много работала в эти дни, мадам Готье. И очень стараюсь вам помочь.
– Правильно ли я понимаю, что должна быть вам за это благодарна?
– В любом случае вы могли бы и помягче быть, – отвечает Колин. – Я прошу выходной, потому что он мне очень нужен. И, честно говоря, я думаю, что заслужила его.
«Она видела, – думает Анна. – Она видела, как я взяла лекарство из-под прилавка и сунула в сумку. И собирается извлечь из этого выгоду».
– Что ж, берите выходной, – бормочет она.
– Спасибо, мадам Готье. Я на вашей стороне, не забывайте.
– Не забуду, будьте уверены.
Она чувствует, как в горле что-то булькает, чувствует подступающую тошноту и… ничего. Что-то застревает в горле, мешает ей, душит ее, и она смотрит, как Колин берет сумку и готовится уйти, довольная, как любой, кто контролирует ситуацию, и Анну охватывает яростное желание ударить ее, размазать, уничтожить тварь, которая решила использовать ее, воспользоваться ее несчастьем, давить на нее, эту тварь, которая хочет подчинить ее себе, унизить, но от двери доносится перезвон – динь-дон, динь-дон, – и это словно утренний душ, ледяной душ, который прогоняет накрывшее ее облако ярости.