Сейчас он не отстает от Лео ни на шаг. Болтает без умолку, комментируя вопли с четвертого этажа, где заключенные с нетерпением ждут своей очереди на прогулку. Адская музыка. Если бы только Лео мог ее выключить, нажать на кнопку «Стоп», но единственное, что он может, – закрыть глаза и нюхать свой рукав. В последний раз мать принесла ему белье, которое успокаивающе пахло лавандой, его футболка до сих пор пропитана этим запахом. Если напрячь воображение, можно представить себе фиолетовые поля, раскинувшиеся вокруг его дома.
– Готье!
Он оборачивается: на другом конце двора охранник, стоя за воротами, жестом подзывает его к себе.
– Это из-за таблеток, – негромко говорит один из заключенных. – Ты спалился, приятель.
Лео колеблется, в его голове проносятся мысли о психологе, о матери, о карцере.
– Я ничего не сделал, – говорит он.
Но надзиратель его не слышит, и Лео приходится подойти.
– Ты выходишь, придурок. Для тебя все закончилось.
– Черт! – вырывается у Лео. – Не может быть.
Г. Л. издали смотрит на него.
– Да нет, может. Ну что, жизнь прекрасна? Тебя отпускают, приятель. Вали в канцелярию, заполнишь бумаги, получишь обратно свои вещи, пройдешь последний обыск и к ужину будешь дома.
– Черт, черт! – повторяет Лео, пытаясь выиграть время и успокоить бешено колотящееся сердце.
Он бросает последний взгляд на тюремный двор, на десятки людей, с которыми он жил, среди которых выживал два с половиной месяца (или два века?). Ему хочется сказать, что он их не забудет, попросить прощения у тех, кого бил, но в реальности все иначе. Тюрьма отказывается от него, она извергает из себя так же внезапно, как и проглотила, он должен уйти, свалить, оставить все позади меньше чем за секунду.
– Ну и в чем дело? Если передумал, все можно отменить, – усмехается надзиратель.
И Лео, бросив взгляд на синее небо, наконец улыбается – по-настоящему, черт подери.
Анна узнает новость в аптеке. Мэтр Хамади звонит ей после обеда: судья подписал постановление об освобождении, Лео скоро выйдет. Ее охватывает пьянящая дрожь. Лео выходит на свободу, но когда – завтра, в выходные, на следующей неделе?
– Прямо сейчас. Он, наверное, уже заполняет бумаги. Вы можете поехать за ним.
Анна вспоминает о стуке в дверь и ворвавшихся в дом людях в черном. Вспоминает, как ждала у здания полиции и в коридорах суда, как ночью ждала, когда наконец получится заснуть, вспоминает иссушенную землю вокруг изолятора, сырость в помещении для родственников заключенных, вспоминает Розалинду, грозу и вино, потоп, трещины, сломанные ветки, она думает о Лео, о Лео, о Лео. Она вновь обретет сына. Отвезет его домой, будет кормить его, ласкать, баловать.
– Сейчас?
– Да, сейчас.
В голове Анны мечутся мысли. Если бы она узнала раньше, то съездила бы за покупками, приготовила бы его любимую еду, проветрила бы комнату, застелила постель и охладила шампанское.
– Думаю, он выйдет через час или два. Но вы должны знать, что это еще не все, – предупреждает мэтр Хамади. – После освобождения он будет находиться под надзором.
И она перечисляет условия: Лео должен будет подтвердить, что снова учится или ищет работу; он обязан посещать психолога; ему запрещено вступать в контакт с пострадавшей стороной; запрещено участвовать в митингах; он обязан немедленно явиться, когда его вызовут в суд, но это будет еще нескоро, следствие идет долго, так что придется набраться терпения.
Анна останавливает ее: все это пустяки, мэтр Хамади, пустяки, мелочи, ведь ее сын возвращается домой! Закончив разговор, она отправляет сообщение Юго, звонит Колин: ей нужно срочно уехать, она забирает Лео, Лео свободен! Колин вздыхает: «Очень рада за вас, что ж, теперь можно выдохнуть». Честно говоря, рада она в основном за себя, начальница наконец успокоится, а то она уже становилась невыносимой со своей подозрительностью, все это уже ни в какие ворота не лезло.
Адвокат сказала: через час или два, но Анна беспокоится, что Лео выйдет раньше и будет стоять один на солнцепеке, с сумкой и билетом на автобус. Она хочет, чтобы первым человеком, кого увидит Лео, выйдя за порог тюрьмы, была она. И первым, что он почувствует, стали бы ее объятия и поцелуи. Она забегает в булочную, покупает круассан и газировку, прыгает в машину и мчится к изолятору. Она подъезжает в то время, когда женщины расходятся, часы посещений закончились, и Анна чувствует себя неловко, боится, что ее узнают, будут показывать на нее пальцем, станут завидовать, но никому нет дела до нее – до женщины, которая стоит одна в стороне от всех. Она повязывает голову платком, чтобы не получить солнечного удара, и прохаживается взад и вперед, чтобы размять поясницу, предотвратить судороги, то и дело смотрит на часы, разговаривает сама с собой, повторяет как заклинание имя сына. Дверь сотню раз открывается и закрывается, но это не Лео, это все еще не Лео, она начинает паниковать: что, если она неправильно поняла адвоката? Что, если все отменилось? Что, если в последнюю секунду они узнали о ее поступке? В голове роятся предположения, но она не решается перезвонить мэтру Хамади, она ждет уже полтора часа, сгорая и изнемогая от нетерпения, но оно того стоит, о да, потому что вот он, наконец, ее любимый сын. Эмоции отбирают у Анны все силы, лишают твердости, сбивают с ног, вот он, прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки, она не может вымолвить ни слова, она плачет и сердится на себя за то, что плачет, она чувствует себя глупо, но Лео вытирает рукой ее слезы и говорит:
– Мама, у нас все получилось.
Анна Лакур ездит в лицей – сначала на местном автобусе до вокзала, затем сорок минут на поезде до города и снова на автобусе. Она встает в половине шестого утра и редко возвращается раньше девяти вечера, потому что уроки русского – в самом конце учебного дня. Выйдя из дома, она бросается бежать – нужно выкроить несколько минут, чтобы привести себя в порядок, пока родители не видят. На дне сумки спрятаны кисточка для макияжа, зеркальце и косметичка, в которой чего только нет. Все это она украла, ведь карманных денег родители ей не дают. Завернув за угол, Анна расчесывает волосы, красит губы, наносит тени на веки и удлиняет ресницы. А затем смотрится в стекла припаркованной машины, чтобы проверить, все ли получилось.
В новой школе она не очень-то вписалась. В обеденный перерыв ученики собираются в столовой или все вместе отправляются в кафе, а она в одиночестве ест сэндвич с курицей, который мама дает ей с собой. Стоит ей выйти во двор, как страх снова поднимает голову, и бо́льшую часть времени она разглядывает ворота, деревья и двери, пока звонок не избавляет ее от мучений. Двадцати пяти километров, отделяющих Анну от палачей, недостаточно, чтобы успокоить ее.
И то, что происходит позже, доказывает ее правоту.
Через месяц после начала учебного года, выходя из поезда, Анна видит его на платформе – вместе с дружками он сидит возле единственного выхода. Знание, открывшееся ей в торговом центре, сила маски – все это вмиг исчезает. Тело Анны застывает, мозг перегревается. Она пытается образумить себя: он ее не заметил, это точно. Она отступает к кирпичной стене, прячется за автоматом со сладостями, садится на корточки и ждет. Поезда приходят и уходят, волны пассажиров прокатываются по платформе, но Змею, кажется, нет до этого никакого дела. Он курит одну сигарету за другой и то и дело разражается хохотом, который отдается в сердце Анны. У нее затекли ноги, ей хочется в туалет. Анна думает о матери – она наверняка волнуется, и об отце – он наверняка сердится. Время от времени она осторожно выглядывает, но компания все там же, сидит, как приклеенная, и тело Анны леденеет.
Она думает об этом ненавистном ей городе, о крошечном городке, где она постоянно сталкивается со своими врагами, из-за чего почти не выходит из дома, не отваживается даже на короткую прогулку. Она начинает мечтать о том времени, когда сможет сбежать отсюда. Она пообещала себе усердно трудиться, поступить в университет и переехать хотя бы в другой департамент, а лучше – на другой конец страны, но ей всего пятнадцать с половиной лет, и все это еще так далеко и туманно. Давление на мочевой пузырь усиливается, она так долго сидела на корточках… Она стискивает бедра, пытается сдержаться, но слишком поздно, жидкость пропитывает трусики, брюки, стекает по ногам в туфли. Анна беззвучно плачет и, когда объявляют о прибытии следующего поезда, встает. Она знает, что должна сделать: покончить с этим раз и навсегда. Хоть бы не было слишком больно, хоть бы умереть на месте, поезд приближается, она хочет прыгнуть – хочет всем своим существом, всей душой, хочет этого больше всего на свете, но не может и стоит там как идиотка, как самая настоящая дура.
Ей приходится отойти в сторону, чтобы пропустить поток спешащих домой пассажиров. Платформа наконец пустеет, и Анна понимает, что осталась одна: монстры исчезли вместе с толпой.
На следующий день она меняет маршрут. Выходит на одну остановку раньше, оттуда до ее станции полчаса пешком. Если бежать со всех ног, можно уложиться в пятнадцать минут. Родители не замечают ни ее раскрасневшихся щек, ни тяжелого дыхания. Они упрекают ее в том, что она где-то болтается после школы, и отец заявляет: пусть ужинает одна, если с приятелями ей интереснее, чем дома.
Анна Лакур принимает наказание, ей все равно, главное – она нашла решение проблемы.
Когда Анна чувствовала, что трещины расползаются, пропасть увеличивается, что становится нечем дышать, она представляла себе, как Лео освободят и они встретятся, обнимутся, будут радоваться. Они будут купаться в бухтах, бродить по рынку среди прилавков с фруктами, слушать музыкантов, играющих джаз под раскидистыми пиниями.
Анна понимала, что это всего лишь уловка, она выигрывала время, чтобы не уйти под воду с головой.
Объятия и радость длились недолго. Анна увидела совсем другого Лео, не того, который семьдесят восемь дней назад вышел за порог дома и сел в полицейский фургон, да и Лео увидел мать совсем другой, не той, которую оставил на обочине дороги ошеломленной, но готовой за него сражаться. Эта перемена не была постепенной, естественной, какие происходят в любом человеке. Перемена оказалась глубокой и резкой – в них самих, в их отношениях. И в Юго.