Подключаю вторую руку – давай же, родная, слушайся меня! Хватаю ящик и выворачиваю содержимое на пол. Резкими движениями раскидываю вещи в стороны. Денег нет. Он все забрал. Все, что я скопила упорным и честным трудом.
Дура, какая же я дура! Прятала деньги в нижнем белье, как будто это не самое очевидное место! Надеялась, что он не станет рыться в упаковках прокладок. Думала, что так хитро все обставила! Он же бывший опер, разве его могла обмануть девочка-подросток? Я только сейчас понимаю всю глубину своей беспросветной тупости и преступной наивности.
Глаза жгут злые слезы. Ведь можно же было отнести деньги к ребятам, оставить у Кирилла или у Белого. Да у кого угодно! Они под ближайшим кустом были бы сохраннее, чем тут!
Грудная клетка болезненно сжимается, я громко стону. Теряю контроль над дыханием. Вдохи беспорядочные и частые, выдохи болезненные и протяжные. Я не сдерживаю еще одного полустона-полукрика. Наклоняюсь вперед и припадаю лбом к полу. Что мне теперь делать? Как я сниму квартиру? Я же не успею заработать столько до лета. И он теперь не позволит мне откладывать деньги, заставит отдавать все.
Это было единственное, на чем я держалась. Моя мечта о собственной нормальной жизни. Меня трясет и буквально размазывает по полу, подкатывает такой приступ тошноты, что я едва успеваю собраться, встать, открыть окно и свесить туда голову. Меня рвет на все нижние четырнадцать этажей.
Отшатываюсь обратно в комнату. Пытаюсь вернуть себе власть над собственным телом. С большим трудом обращаюсь к старому приему.
Синий. Раз, два, три, четыре, пять.
Зеленый. Раз, два. Боже. Боже мой. Три, четыре, пять.
Белый. Раз. Пожалуйста, Лана, соберись. Два, три, четыре, пять.
Желтый. Я наконец выравниваю дыхание. Раз. Вдох короче, выдох в два раза длиннее. Два, три, четыре, пять.
Молодец, девочка. Глажу себя по волосам, хвалю, жалею. Перестаю ругать за то, какой глупой была. Сейчас это не поможет. Беру с дивана футболку, обтираю лицо. Встаю, как была, в джинсах и толстовке на голое тело. Рукава и низ после горки мокрые, но мне плевать. Я иду на кухню. Распахиваю дверь. Мамы нет, отец сидит, упершись локтями в стол. Что-то жует, щурится в телевизор.
– Верни мне деньги, – говорю тихо, но твердо.
Он меня начисто игнорирует, так что я собираю все мужество, чтобы повторить:
– Ты забрал мои деньги. Отдай.
Он усмехается и, не отрывая взгляда от экрана, говорит:
– А ты у дружка своего попроси.
– Ты меня наказываешь? За что? Это мое. Я сама их заработала.
– В этом доме, Лана, нет ничего твоего.
Отец смотрит на меня, и я думаю, что лучше бы он этого не делал. В его глазах такая ненависть, выжигающая все живое. Наверное, она внутри него уже давно все уничтожила.
– Что я тебе сделала?! – повышаю голос в запале.
– Ты дрянь неблагодарная, вот что. Я тебя вырастил! Под моей крышей живешь, ешь мою еду, а теперь с пацанами по подъездам шаришься и бабки от меня прячешь?!
Я смеюсь, и звук выходит каким-то надтреснутым:
– Какую еду, папа?
Он ударяет кулаком об стол. Посуда звенит и вибрирует, но мне уже не страшно.
– Я отдаю почти все, что зарабатываю, я за тобой унитазы мою, я в детском доме была столько раз, что со счета сбиться можно. Ты действительно думаешь, что это нормально? Я же твоя дочь.
Сейчас смеется уже он. Поднимается на ноги и выдает:
– Да это еще неизвестно, дочь ты мне или нет. У матери потом спроси, может, расскажет что-то интересное, – говорит с такой чудовищной издевкой, что у меня в глазах темнеет.
Выплевываю ему в лицо:
– Какой же ты урод.
И отец наконец выходит из себя. Хватает меня за плечо и швыряет в дверь. Я налетаю бровью на угол и ощущаю вспышку боли, которая меня отрезвляет. Впервые пытаюсь постоять за себя и толкаю его в грудь. Он пьян, поэтому теряет равновесие и заваливается на стол, сшибая бутылку. Я бегу в коридор, хватаю ботинки и куртку.
– Лана! – ревет отец разъяренным зверем.
Но я уже несусь босиком к лестнице, прижимая к себе вещи. На седьмом этаже останавливаюсь, напряженно прислушиваюсь. Идет за мной? Нет, все тихо. Будет ждать дома, ведь мне некуда больше вернуться. Он так думает.
Обуваюсь, натягиваю на мокрую голову капюшон и спускаюсь вниз. Выхожу из подъезда и иду туда, где, как мне кажется, буду в безопасности. По счастливой случайности, когда одевалась, я машинально сунула телефон в карман джинсов. Так что я пишу Андрею, что заболела и не выйду на смену.
Дохожу до знакомого подъезда, по памяти набираю код, хоть была тут всего пару раз. Поднимаюсь на восьмой этаж и пишу сообщение:
Кицаева Милана
Можешь, пожалуйста, выйти на лестницу? Прямо сейчас.
В ожидании прислоняюсь к стене и устало провожу ладонью по лицу. После удивленно подношу ее к глазам – там кровь. И когда из квартиры выходит Кир, в домашней одежде, тоже с мокрыми волосами, я всхлипываю.
Глава 37
– Лана? – удивленно говорит он.
Потом смотрит на меня внимательнее, выцепляет взглядом ссадину, которую я и сама еще не видела, мои мокрые волосы, красные глаза. И вспыхивает злостью в секунду. Не на меня, я это понимаю. Но я все равно почему-то выдыхаю:
– Не злись, пожалуйста, – и начинаю плакать.
На лице Разгильдеева отражается какая-то нечеловеческая мука. Он берет меня за плечи и крепко прижимает к себе. Гладит по голове, целует в макушку, позволяет реветь. Когда отстраняюсь, вижу на его серой футболке мокрое пятно от крови и слез.
– Ой, Кир, прости, пожалуйста.
– А ну-ка перестань. Пойдем, – он тянет меня за руку к двери, но я упираюсь.
– Нет, подожди, твоя мама дома?
– Дома.
– Я не хочу. Не могу. Как же она первый раз увидит меня вот такой? – я развожу руками в стороны.
– Мальвина, ты прекрасна. А еще ты вся дрожишь, волосы мокрые, и рану нужно обработать. Заходи.
Я подчиняюсь его уверенному безапелляционному тону, но сгораю от стыда. Особенно когда в коридоре бросаю взгляд на себя в зеркало. Ну и чучело! Успеваю вытереть слезы и красные потеки с лица, когда к нам выходит мама Кирилла. Она кажется мне невероятно красивой. Светлые волосы собраны в аккуратный хвост, глаза живые и добрые, все черты лица тонкие, даже мелкие, но очень гармоничные. И она сразу все понимает. Окидывает меня каким-то странным взглядом, будто делала так уже сотню раз. Но улыбается, говорит мне:
– Здравствуй.
– Здравствуйте, – выдавливаю еле слышно.
– Мам, это Лана. А это Татьяна Игоревна, – неловко заключает Кир.
– Можно просто Татьяна, но на вы. Проходи, Лана, будешь есть?
Я отрицательно качаю головой. Снимаю ботинки и на долю секунды досадливо прикрываю глаза. Они оба замечают мои босые ноги, но ничего не говорят. Чувствую себя блохастым котенком, которого принесли с улицы.
Кирилл берет меня за руку и ведет в свою комнату. Там усаживает на диван и приваливается к закрытой двери спиной. Скрещивает руки на груди. Спрашивает ровно, но я вижу, что дается ему это непросто:
– Что случилось?
– Он, – горло сдавливает, и я тяну воздух в два захода, – он забрал все деньги.
– Которые ты откладывала на квартиру?
– Да.
Я всхлипываю, но не позволяю себе снова расплакаться. Кир смотрит на меня так, будто не верит тому, что я говорю. Но не потому, что я могу врать. А потому что он не может осознать. Как будто эта информация не втискивается в его картину мира.
Он подходит ближе, пальцем поддевает мой подбородок и придирчиво изучает лицо:
– Он тебя ударил?
– Не совсем. Скорее толкнул.
– Лана, у тебя бровь рассечена, а ты его защищаешь?
– Я не… – сглатываю, – я просто хочу объяснить, как было на самом деле.
Разгильдеев усмехается, все еще удерживая меня за подбородок:
– Киса, ты удивишься, но разницы между «ударил» и «толкнул» ни хрена нет, когда речь идет о здоровом пьяном мужике и его дочери.
Я резко подаюсь назад. Парень озвучивает то, что успело выскочить у меня из головы. Его ли я дочь? И есть ли какая-то разница, если нет? По крайней мере, теперь мне ясно, почему он срывал злость именно на мне. Сходство с блохастым котенком становится еще больше.
– Хочешь воды? Или чай? – Кирилл переводит тему.
Я киваю:
– Чай. Кир, а можно мне что-то из одежды? Я толком не успела переодеться.
– Видишь, мы пришли к тому, с чего начинали, – говорит он, распахивая шкаф, – ты все равно сейчас наденешь мои вещи.
Выдает мне футболку и черную толстовку с капюшоном и притормаживает, явно не собираясь покидать комнату. Я замираю. Попросить его выйти? Почему-то не хочется. Смотрим друг на друга, и эти взгляды выходят гораздо более интимными, чем любой наш поцелуй. Я поворачиваюсь к Разгильдееву спиной и медленно вылезаю из своей мокрой кофты. Переодеваться, стоя к нему лицом, я точно не готова, на мне нет белья. Но снова показать ему спину – как будто бы еще более смелый жест.
Я прижимаю его футболку к груди, когда парень делает шумный вдох и произносит с болью в голосе:
– Лана.
Подходит и кладет свою широкую ладонь мне между лопаток. Я зажмуриваюсь. Помимо свежих следов от ремня, которые уже начали терять цвет, там три шрама. Неровные, не очень широкие, наискосок пересекают мою спину. Как если бы меня царапнул Росомаха. Так мне всегда нравилось про себя шутить.
Кир наклоняется и целует меня в плечо, обжигая своим дыханием. Я начинаю дрожать. А он осторожно обхватывает меня руками поверх моих ладоней, прижимающих футболку, и притискивает меня к своей груди.
Так мы стоим целую вечность. Тот, кто управляет временем в этом мире, точно отсыпал нам на эти объятия самых длинных минут.
А потом Кир говорит:
– Я тебя люблю, Лана.
Я содрогаюсь всем телом. А он отпускает меня и выходит из комнаты. Пожалуй, скорее сбегает.
Что он только что сказал? Мне же не показалось? Это ведь не из жалости? Он действительно так чувствует?