Ко второму месяцу лета, если верить тому, что Изочке удалось нечаянно подслушать из разговоров во «всехной» кухне, обнаружилось, что кремлевские врачи ни в чем не виноваты, а все вредные дела против народа затевали дядя Берия, неизвестный НКВД и другие плохие дядьки с буквами вместо фамилий. Тетя Матрена ходила очень гордая, она же так и подозревала.
Пока Берию не разоблачили, он успел выпустить бандитов из тюрем, и в городе стало опасно жить. Ночами злые бандиты раздевали людей на улицах, оставляли лежать на земле голыми и даже убивали. Из-за того, что Берия оказался преступником, летнему пионерскому лагерю его имени, в который Изочка мечтала когда-нибудь попасть, дали трудно-выго-вари-вае-мое имя героя-революционера Нестора Каландаришвили. Этот герой погиб давно, во время Гражданской войны, и ничего вредного уже точно не смог бы натворить.
Судя по всему, в стране начали происходить всякие значительные события, хорошие и не очень. Их-то Наталья Фридриховна и называла «большими переменами». К сожалению, поощрительной раздачей бесплатных шанег для лучшей работы и учебы эти большие перемены не сопровождались.
В жизни Изочки тоже случилось значительное событие: Мария получила деньги за отпуск и решила взять ее на Зеленый рынок.
– Лучше бы, конечно, на барахолку, – сомневалась она, – но вдруг увидят? Барахолка же на другом конце города. А мне дальше проспекта пути нет.
– Что рынок, что барахолка – разницы никакой, везде толкучка, – утешила тетя Матрена. – Все есть, что душа пожелает!
Души желали многого, но основную часть денег Мария отложила на школьную форму и учебные принадлежности Изочке, а главное – на «пойло» – бутылки со спиртом. К зиме она хотела поменять пойло на дрова для прожорливой печки-«голландки». На базаре Мария собиралась купить портфель Изочке, теплые ботинки себе и больше ничего. Прихватили с собой крынку – тетя Матрена заказала сметаны.
Базар находился в переулке недалеко от центра города, где земля была замощена толстыми деревянными плашками. Пока шли, Изочка, по обыкновению, читала вслух вывески. Когда прочла: «Аптека», Мария вспомнила, что ей нужен глицерин. Они кое-как вместе открыли дверь на тугой пружине… и невольно отпрянули назад.
Множество глаз уставилось на них! Черные, серые, карие, голубые глаза без век и лиц таращились с подставок витринного шкафчика с каким-то непередаваемо хищным любопытством. Мария поймала Изочкину руку.
– Не бойся, это протезы. Не настоящие глаза, стеклянные.
– Для чего?
– Их вставляют людям, у которых свои глаза повреждены.
– Как у сторожа в огороде? И человек начинает все видеть стеклянным глазом?!
– Нет, к сожалению, протезы незрячие.
Для красоты, поняла Изочка и осмелилась глянуть в отдельные от людей искусственные глаза. Вот бы сторож вставил себе такой в глазницу, зияющую темнотой, а то носит для красоты крестик, никому не видимый за одеждой…
Мария купила глицерин – жирную смесь, которой мазала руки для мягкости. Пружинистая дверь хлопнула за спиной, и неприятное многоглазое наблюдение за Изочкой прекратилось.
Середину Октябрьской улицы обнесли высокой оградой. Там строился новый каменный обком. Старый, двухэтажный и деревянный, обтянутый красивыми лозунгами, стоял сбоку. Подъезд окружали блестящие «Победы», похожие на китов с картинки журнала «Вокруг света».
– Обком – это об ком? – спросила Изочка.
– Обком – сокращенное слово, – ответила Мария, смеясь. – Областной комитет партии.
О партии Изочка не стала спрашивать. Сама знала, что партией называют начальников, которые ведут советский народ к коммунизму, как раньше всех вел товарищ Сталин. А коммунизм – это светлое завтра.
Сложные вопросы просто и понятно недавно разъяснил Изочке Миша. В светлом завтра, по его мнению, деньги упразднятся за ненадобностью, потому что еды будет сколько хочешь.
– И колбасы тоже? – не поверила Изочка.
– Завались, – подтвердил Миша и изобразил продавца в бесплатном магазине: – Какую колбасу вам взвесить, гражданка покупательница? Ливерную, копченую, молочных сосисок? Может, шоколадных конфет хотите?
Изочку так сильно взволновал колбасно-шоколадный политический разговор, что она не смогла принять игру.
– А скоро наступит завтра?
– Завтра наступит завтра, – сказал Миша строго. – А светлое коммунистическое установится не скоро. – Он задумался. – Лет, наверное, через семь. В следующей пятилетке.
Пришлось поверить на честном слове без доказательств, ведь Миша почти взрослый и обычно не врет.
Изочка с уважением посмотрела на главный дом жизни.
Дальше возвышается белая угловая типография. В ней печатает газеты Семен Николаевич, муж Натальи Фридриховны. За типографией в переулке стоит красивый, тоже белый дом с луковкой-крышей. Мария сказала, что раньше он был церковью с колоколами, в них звонили по праздникам, выходным дням и во время пожара. Рядом до сих пор торчит старинная пожарная башня, и водокачка все еще работает. А в церкви теперь хранятся книги и работают библиотекари. Скоро Изочка, как самостоятельный взрослый человек, придет сюда читать сказки.
Длинный забор отгораживал шумный базар от центра. В огромные ворота рыночно-барахольного царства вливался праздничный людской ручей, а вытекал маленький ручеек.
Старик с белой бородой торговал у ворот самодельными деревянными игрушками. Изочка потянула Марию за рукав: остановимся, посмотрим! Старик улыбнулся добрым беззубым ртом, коричневые руки дернули в разные стороны треугольную лесенку, и вялый клоун, расписанный в красно-белый горох, ожил у Изочки на глазах. Она тотчас забыла о Марии и манящей вперед пестроте. Весь день готова была любоваться веселым клоуном, как он скачет вверх-вниз по ступенькам, вертя шарнирными руками.
Белобородый достал из мешка другие движущиеся игрушки. Медведь с мужичком, оба в соломенных шляпах, начали пилить бревешко настоящей крохотной пилой. Потом рыбак забрасывал в воздух удочку и ловил рыбку с красным хвостиком…
Мария вздохнула:
– Пойдем, доча.
Пыль и гул висели над головами, точно гигантский осиный рой. Зрение, слух и обоняние Изочки напряглись, подстегнутые бешеным наступлением базара. Тут запросто можно было потеряться. Люди вились в толпе, как угри, беспорядочно топтались на месте, толкались, торговались, кричали, смеялись. У забора сгрудились телеги, заваленные дровами и мешками с мукой. Пряно пахло подвяленной на солнце зеленью и смолистым деревом, этот запах смешивался с рыбьим запашком и жирным духом керосина из бочек. Мальчишки с удочками продавали только что выловленных, притрушенных солью тугунков[49] в банках. Женщины с южным загаром насыпа́ли в газетные кульки жареные подсолнуховые семечки и арахисовые орешки. Ранняя белокочанная капуста скрипела в руках продавцов, как снег. Возле пирамиды толстых огурчиков, сложенных светлыми рыльцами вперед, красиво рдели горки диковинных ягод, похожих на крупную рябину.
– Мария, смотри, что за ягоды?
– Помидоры.
Изочка вспомнила помидоры и удивилась:
– Почему маленькие?
– Сорт такой.
– А это что – большое?
– Тыква.
– Купим, а?
– Дорого.
– Мариечка, давай купим! Вдруг там карета!
– Какая еще карета? – не поняла Мария.
– Золушкина.
– Дурочка, – рассердилась Мария. – Скоро в школу, а она в Золушку верит.
– Ты же сама рассказывала!
– То сказка.
– В сказке все понарошку?
– Да.
– Значит, неправда? Совсем-совсем, ни капельки?
– Ох, горе мое почемучное! Цыгане шастают, того и гляди сумку стащат, а тут ты лезешь с вопросами…
– Что будет, если стащат?
– Ничего не будет! Ни тебе портфеля, ни мне ботинок!
…Значит, Золушки не было. И хрустальных туфелек тоже.
Изочка решила вообще больше не разговаривать, но сейчас же спросила:
– Цыгане – воры?
– Цыгане – это народ, – почему-то смутилась Мария. – Среди них есть люди, которые воруют.
– Сумки?
– Сумки, деньги… и слишком любопытных девочек.
Изочка обиделась. Зачем Мария говорит неправду, если цыгане – не сказка? Не может быть, чтобы люди воровали чужих девочек. У них в народе, что ли, своих нет?
В вещевых рядах колобродило и волновалось пятнистое море – лица, лица, столько не увидишь за целый год, уследить невозможно за их перемещением. Они мельтешили, трепетали, плавились в вибрирующем от зноя и гомона воздухе. Девушка в накинутой на плечи новой телогрейке, как больную овцу, качала в руках вывернутый наизнанку кудрявый тулуп. Прямо над Изочкиной головой, чудом не зацепив косицу, пронесли большущую железяку с острыми краями, кажется, плуг. Вкусно пахли дымленой кожей кипы новых торбазов, и вышивка на оленьих унтах полыхала северным сиянием. Мельком оглядев радужные бисерные вставки, Изочка убедилась: «Матушка Майис красивее вышивает».
Чернявый паренек, придерживая велосипед просунутой в раму ногой, потряхивал глянцевой стопкой открыток. Кусок ватмана с приклеенными показательными открытками коробился на руле… Ах! Какие хорошенькие девочки в воздушных платьях! Прелестные котята, щенята, ангелы, красавицы на усыпанных цветами качелях! Изочка сжала мамину ладонь:
– Купим?..
– Зачем? Кому дарить?
– Тебе, Мариечка! Я бы подарила тебе вон ту собачку красивенькую! Или принцессу с веером! Нет, лучше с розами, где «Люби меня, как я тебя»!
– А без открытки не любишь?
– Люблю… А ты?
– И я – без открытки…
На неструганых досках, словно выпотрошенные из тележек старьевщиков, высились груды тряпья, откровенный хлам и военные обноски – выцветшие гимнастерки, кители, солдатские штаны. Солдат на костылях, с бликующей на груди медалью, продавал шинель, меченную темными пятнами то ли пороха, то ли крови. Стоял он на правой ноге, а на левой штанина была смотана чуть ниже колена. Рядом сидел человек с закрытыми глазами и неподвижным лицом, на шее у него висела дощечка, на коленях лежала кепка с несколькими копейками. Изочка прочла надпись на дощечке: «Я оставил глаза на войне» и съежилась от жалости: она-то видела слепого, могла рассматривать его вдавленные в глазницы веки, а он ее не видел…