Весело и беспокойно стало, когда девочки и мальчики стали учиться вместе. Класс потеснили новые парты. Мальчишки носились по коридорам как угорелые, играли в чехарду, чур-не-голю, шумели и вообще всячески портили дисциплину. Мамы девочек на родительском собрании грозились написать жалобу в гороно по поводу «варварского поведения особей мужского пола». Родители мальчиков обещали принять меры.
Собрание проходило в Сталинском актовом зале, который учительница первоклашек в этот раз почему-то назвала Ленинским. Мария заметила: вместо фотографии Сталина с бурятской девочкой Гелей на руках и растяжки с благодарственным текстом о счастливом детстве зал украсился портретами русских ученых и писателей.
На первый взгляд мало что поменялось после самого большого события прошедшего года. Большинство законопослушных граждан, битых чужим горьким опытом, продолжали смотреть на «врагов народа» сквозь призрачную стену отчуждения. Сослуживцы не изводили Марию любопытством и, как правило, не затрагивали в беседах с ней опасных тем. Начальник, напротив, имел привычку с убийственным пафосом разглагольствовать о справедливости сталинской политики, мстя подчиненной за неотзывчивость к попыткам наладить неофициальные отношения. Но вскоре множащиеся приметы наступления нового времени и мрачное угасание начальственных восторгов укрепили в Марии надежду на освобождение. Газеты начали туманно намекать о допущенных в недавнем прошлом ошибках и перегибах власти, избегая, впрочем, имени главного виновника этих ошибок и перегибов. Содержание передовиц сохранилось неизменным, если не считать того, что фамилия покойного вождя в хвалебных абзацах постепенно сменилась на коллективно-бесстрастный ЦК КПСС.
Среди спецпоселенцев бродили слухи о восстановлении в правах, и летом с них действительно сняли большую часть ограничений. Ежемесячную регистрацию в комендатуре заменили проверочной явкой раз в год. Ушла в прошлое административная привязанность к месту жительства. Передвижение и переезды теперь были позволены и за пять километров, и за сто, и за сколько угодно. Но только по республике. Самовольный выезд за ее пределы все так же считался уголовно наказуемым преступлением, хотя о каторге никто уже не говорил.
После необходимых затрат Мария, сколько могла, стала откладывать деньги из каждой получки. Хорошо, что с зарплаты убрали «спецпроценты», однако осталась еще покупка облигаций государственного займа охватом в одну среднюю зарплату в год. Независимо от размера жалованья, любой работник был обязан отчислять это пожертвование на потребности державы сверх подоходного налога. Погасить долг с соответствующими процентами государство обещало гражданам в расплывчатые сроки за счет взимания налогов с тех же граждан.
– Мариечка, зачем ты деньги копишь? – допытывалась дочь.
– Придет время, возьмем горстку земли с папиной могилы и уедем в Литву, – отвечала Мария.
– А почему тебе сейчас нельзя туда поехать?
Мария терялась, малодушно отодвигая неизбежный разговор о позорном клейме, унаследованном дочерью, как наследственный недуг. Надеялась, что скоро «вину» с них снимут и не нужно будет ничего объяснять.
Изочка чувствовала замаскированную сухостью мамину ранимость. Мария предпочитала не отвечать на некоторые вопросы. Если что-то ее настораживало, она никого не подпускала за четко выверенную полосу отстраненности. Даже дочь.
По недомолвкам соседей и отношению некоторых взрослых девочка догадывалась, что они почему-то считают Марию не такой, как все. И на нее, Изочку, смотрят со странным подозрением. В чем их подозревают – непонятно.
Вот в школе Изочка не видела особенных различий между собой и остальными детьми. Вместе с одноклассниками она любила дедушку Ленина и старалась учиться хорошо по его троекратному завету. Радовалась, что ей повезло родиться советским человеком в лучшей на свете стране. Была благодарна партии и правительству, которые распорядились давать школьникам утром по ложке рыбьего жира для здоровья и задаром кормить всех, даже двоечников, горячими шаньгами на большой перемене. Не у одной Изочки при этом горло сжималось от жалости к голодающим в Америке негритянским детям. В голове не укладывалось, как можно угнетать людей за кожу темного цвета.
Слушая рассказы пионервожатого, шестиклассника Алеши о пионерах-героях, Изочка думала, способна ли она на великий подвиг против фашистов. Мальчишки открыто сокрушались, что им уже не дано сразиться с врагами.
– В нашей стране всегда есть место подвигу, – сказал Алеша. – Если человек трудится, как шахтер Стаханов, его называют героем.
Кто-то спросил:
– Фашисты еще существуют или их всех истребили?
Алеша встрепенулся. Его, видимо, тоже огорчало, что он не успел повоевать.
– Нет, не всех. Они разбежались по разным империалистическим странам и прячутся, но их отлавливают и казнят!
– Убивают?
– А что с ними чикаться? Фашисты никого из наших не жалели, и мы должны им мстить! – Алеша воинственно тряхнул русыми вихрами и поднял над головой крепко сжатый кулак. – Кровь за кровь, смерть за смерть!
Мальчишки от радости повыскакивали из-за парт. Класс повторил дружно и гордо, как клятву:
– Кровь за кровь, смерть за смерть!
Одна Изочка не выкинула кулак вверх. Алешин призыв почудился ей не гордым, а страшным. Кровавая клятва пугала, вызывая в памяти чужую боль и смерть – то, что она стремилась и не могла забыть. Вон дядя Паша взрослый, и то не забывает. «Яблоки неспелые, зеленые… и красные – от крови красные, тела с ветками сплелись, косички с бантами… руки, ноги маленькие…»
– У фашистов, наверное, есть дети, – сказала она негромко, но все услышали. – Что люди делают с ними?
– Детей не убивают, – не очень уверенно ответил Алеша, опустив кулак. – Их отправляют в советские детдома для сирот и перевоспитывают, чтобы они выросли, как мы, ленинцами. Когда на земле установится коммунизм, фашистов полностью уничтожат. Фашизм больше не повторится. Останется только в книгах для описания подвигов во время войны.
Изочка кивнула. Тут она была с вожатым согласна: при коммунизме много грозных слов и клятв уйдут из речи.
Должно быть, тети-Матренин Миша поторопился насчет быстрого наступления светлого завтра, но оно точно построится – пусть не скоро, когда-нибудь… Когда-нибудь. Нереально же за короткое время исправить жизнь, надорванную войной. Когда еще вырастут на истерзанной земле яблочные сады…
Глава 2Притча о крысах
Если нижняя отметка градусника зашкаливала за минус пятьдесят, младшие классы не учились. В прошлый раз актированные дни лишили их утренника, но эта зима пока баловала – холода приморозились к милосердной сорокаградусной отметке.
К школьной елке готовились загодя. На уроках труда мастерили бумажные гирлянды, дома лепили маски из папье-маше и шили карнавальные костюмы. Мария с тетей Матреной за полдня наметали марлевое платье, подсинили накрахмаленный подол и пустили по нему серебряные кружевные снежинки. Наталья Фридриховна вырезала их из фольги. Миша размолотил в тряпке стеклянную елочную игрушку и обсыпал полученным блеском клееную вату на картонной короне. Нарядили Изочку, встали вокруг, заахали восхищенно… Редкий приз получила она за костюм Снежной королевы – пачку карандашей «Искусство» в тридцать два цвета.
Соседи накрыли во «всехной» кухне общий стол. Изочка в жизни не видела такого изобилия! В центре стола, возле усеянных ватным снегом елочных веток в банке, возвышались кувшин с брусничным соком, бутылки с вином и шампанским. А вокруг толпились всевозможные блюда и закуски – так же густо, как люди перед трибуной на Первомае.
– Пирожки, рыбный пирог, винегрет, жареные караси, строганина, – взахлеб считала Изочка, – мамины рыжики, картошка с луком, омулевые брюшки, ветчина… уф-ф!
Американский чай в красивых коробках и ветчину продавали перед праздником в киоске рыбтреста по какому-то распределению. Похожая на туго спрессованную свиную тушенку, она была помещена в жестяные банки с прижатым к крышке колечком: дернешь его, и крышка открывается.
– Ой-ей, как буржуи обожремся в пост, Осподи прости, – с осуждающей радостью сказала тетя Матрена и, сложив пальцы щепотью, покрестила себя и еду.
– Садитесь, садитесь, еще старый год проводить надо, – торопила Наталья Фридриховна.
Изочка заранее прокрутила пятикопеечной монетой дырочку в мохнатом инее окна – подсмотреть, как ускачет на олене Старый год и подоспеет Новый: «Год сдан!» – «Год принят!»
Радиоприемник допоздна болтал чьим-то противным мужским голосом, а лишь раздался бой курантов, Семен Николаевич выстрелил в потолок пробкой шампанского, и соседи, подставив стаканы под шипучий фонтан, дружным стуком и криком встретили свежеявленное время:
– С праздником, товарищи!
– С Новым годом!
– Ура-а-а-а-а!
Изочка бросилась к окну, приставила палец к закуржавевшей дырочке. Прижалась лицом – на улице темень, про такую страшновато говорят: «Хоть глаз выколи». Расстроилась, что не успела разглядеть оленей и годовую эстафету, но скоро забыла о них. В душе царило недоверчивое ликование: Мария не прогнала спать!
Взрослые закусывали горькое и красное вино, хохотали над анекдотами Петра Яковлевича. Изочка тоже веселилась – забавно было наблюдать, как трясется от сдерживаемого смеха клинышек его козлиной бородки. Потом густым хором пели могучие песни о Стеньке Разине, казаке с Дона и бродяге из Забайкалья, плясали в коридоре под тети-Матренины частушки и кружились парами под дяди-Пашин патефон…
Народ только-только разгулялся, когда сытые до одышки Мария с Изочкой пожелали всем спокойной ночи. Мария потушила верхний свет и зажгла ночник, но не спешила ложиться, села на кровать в одежде, о чем-то думая. Спать не хотелось, за дверью раздавались призывные взрывы смеха и музыка. Взбудораженная праздничными событиями, Изочка прильнула к маминому теплому боку, дерзнула попросить:
– Мариечка, расскажи, как ты училась.