Директор в упор уставился на учительницу пения выпуклыми глазами странного бурого цвета и, чуть помедлив, невыразительным голосом похвалил:
– Замечательные выступления.
– Спасибо.
Бурые глаза дрогнули, как кусочки подтаявшего студня, и тотчас похолодели.
– Однако не кажется ли вам, что дочери спецпереселенцев не пристало… гм-м-м… лицемерить, распевая патриотические песни?
Ольга Васильевна встала навытяжку, будто страшеклассница на экзамене. Лицо ее залилось алой краской.
– Я думала, нет необходимости объяснять ребенку то, о чем он пока не имеет понятия.
Директор смерил учительницу уничижительным взором, заложил руки за спину и зачем-то принялся крупными шагами измерять кабинет. Шагал, поворачивал у стены и шел обратно. При этом, кажется, разговаривал сам с собой, потому что смотрел отсутствующими глазами в глубь себя, а не на Ольгу Васильевну с Изочкой. И не просто разговаривал. Похоже, заучивал наизусть доклад.
– Гуманность ЦК не знает предела! В попытках оправдать и оправдаться скрыта слабость! Всепрощение ведет к отклонению от чистоты идеи. Принимает макиавеллиевские формы якобы чьих-то заблуждений, разоблачений… Руководители партии как будто не видят происков врага. И он вот-вот явится – с «отмытым» прошлым, с переписанной набело анкетой, и с новой силой начнет свою старую вредительскую деятельность! Врагов освобождают, не требуя от них раскаяния. Подразумевается, что они невиновны, что они – жертвы несправедливости… А ведь самый страшный противник – тот, кто может подорвать страну изнутри!
Директор выдержал паузу.
– Надеюсь, оправдают не всех. Особо опасных оставят здесь, на Севере. Малое наказание для них… Малое! – повторил он жестко, кривясь лицом. – Мы тут живем – и ничего! Пусть и они поживут.
Он резко повернулся к Изочке. От неожиданности она отшатнулась, а он, приблизив к ней большое дрожащее лицо, прошипел:
– Мы должны сделать все возможное, деточка, чтобы вырастить из тебя человека, достойного нашей великой Родины… Мне известно, что ты хорошо учишься. Ты обязана хорошо учиться. А вот до патриотических песен тебе еще следует дорасти, поэтому на школьных концертах петь их не надо. Не надо! Это… – он пожевал длинными губами, подыскивая нужное слово, – кощунственно, деточка. Надеюсь, мать объяснит тебе, почему таким, как вы, нельзя петь советские песни.
Глава 7Журавленок
На небе, словно чернильное пятно на голубой промокашке, расплывалась дождливая туча. Но не тень ее, а ужасная сумеречная тайна неслась следом за дочерью спецпоселенцев, выкатив налитое студенистой влагой око. Тайна готова была взорваться вонючим тухлым яйцом. Тяжкий воздух приближался, холодил спину и выпускал ядовитые пары.
Изочка ничего не поняла из директорской речи. Кроме главного: «Врагов освобождают». Значит, директор, читая свой доклад, говорил и о ней? Слова «самый страшный противник» тоже к ней относятся?
Она знала, что Мария ждет освобождения от ссылки. Гарри Перельман перед отъездом сказал: «Как только освободитесь, дайте телеграмму», имея в виду их обеих – Марию с Изочкой. Но при чем тут, вообще-то, Изочка? От чего ее должны освободить или от кого – она же не в ссылке?..
Кажется, приоткрывалась завеса над темным секретом Марии – причина, о которой она не желала подробно ответить на некоторые вопросы. Например, об их с папой переселении из Литвы…
Чем родители занимались в Литве? Почему папа учился у немцев? А дедушка – неужели он не стыдился собственного богатства? Раз люди трудились на дедушку, получается, он все-таки эксплуататор? Семьи его рабочих тоже голодали, как семьи американских негров, угнетенных за цвет кожи? Но ведь мама сказала: «Они чувствовали себя гораздо свободнее… чем мы»! Куда делась папина большая семья – уехала в Германию к немцам? К фашистам?!
После освобождения Мария, если верить директору, «с новой силой начнет старую вредительскую деятельность». Что же вредного она делала? Один ли директор считает маму врагом, или таких людей много? Кому верить? Кто лжет – директор или мама? За какое преступление дано было ей «малое наказание» жить здесь, где родилась Изочка? Где во всю огромную ширь простирается любимая Изочкина земля?..
Разрозненными кубиками рассыпались заданные никому в никуда вопросы. Черная тень, отбрасываемая войной, презрением, ложью собралась вот-вот накрыть Изочку – тяжелая, будто ступня споткнувшегося великана. Изочка бежала от гигантской ступни, опустив в страхе голову, и не заметила, как налетела на бывшего друга. На своего теперешнего главного противника…
Рыжий Гришка из застенчивого мальчика незаметно превратился в занозистого парнишку. Они давно уже не играли вместе. Но не потому, что Гришка был старше и выше Изочки на полголовы. Их мучило общее воспоминание о смерти Коли-Оратора. А когда с человеком связана боль сердца, его неохота больше видеть. Или, наоборот, появляется желание встретиться и чем-нибудь досадить в неутоленной надежде спихнуть на него часть своей вины.
С тех пор как ввели смешанные школы, рыжий Гришка с тупым упорством начал преследовать Изочку. Он дергал ее за волосы так сильно, что Изочка хотела отрезать косу. Возникая из-за углов школьного коридора, он в упор плевался жеваными бумажными пульками из камышовой трубки, громко кричал в ухо: «Изка-писка!» – и убегал, гнусно хохоча… И вот так совпало, что, когда директор толкнул на нее тень безобразного взрослого мира, Изочка столкнулась с Гришкой. Он часто следил за ней, подкарауливал после школы, но всегда рядом были взрослые или ребята, а тут она оказалась одна…
Одна! Мальчишка аж взвыл от этакой удачи. Схватив Изочку за левую руку, он крутанул с криком:
– Врагиня народа!
Рука хрустнула, портфель выскользнул из пальцев, и в глазах заметались полосы рваного огня. Но прошла секундная оторопь, и вдруг оголенная, очищенная от мыслей боль спалила чернильный кошмар за спиной. Изочка едва не потонула во взрыве яростной напруги и мощи. Издав низкий ликующий вопль, она извернулась гибко, по-звериному, и по наитию пнула Гришку в самое уязвимое у мальчиков место. Вереща подраненным зайцем, он сверзился в дорожную грязь…
Изочку ужалило острое, темным криком раздирающее горло наслаждение победой, но на этом все и кончилось. Испарилась шалая сила. Мелкая дрожь сотрясла ослабевшие коленки и судорожно сжатый правый кулак. Левая рука еще до того повисла сзади под каким-то нечеловеческим углом, наподобие сломанного крыла… Зато Изочка поняла, что никакие Гришки ей не страшны! Пусть попробует напасть хоть целая орава мальчишек, даже хулиганов, она не заплачет, не станет просить пощады. А если будет совсем плохо, подберет камень с дороги и заставит себя проглотить его, чтобы умереть до их… (как это называется?) глумлений.
Изочка видела, что и Гришка не рискнет сейчас еще раз на нее напасть. Он был сломлен не только физически. По бледному, в ржавых пятнах веснушек, лицу пробегали волны растерянности… и вроде бы восхищения.
Наклонившись над поверженным неприятелем, она грозно вопросила:
– Говори, почему я – врагиня народа?
– Потому что твои мамка с папашей – враги, а ты – их дочка. Вот поэтому…
– А почему они – враги?
– Родине изменяли… раньше… – выдавил он еще не отошедшим от травмы сиплым голосом.
Она задумчиво поковыряла носком ботинка втертый в дорогу булыжник. Пытка в плече перехлестывала душевную муку. Снова захотелось пнуть Гришку. Или наступить на него ногой. Жаль, что лежачих не бьют.
– Как, по-твоему, мои «мамка с папашей» изменяли Родине?
– Может, донесения Гитлеру посылали, – предположил он с готовностью.
Булыжник наконец поддался и выковырнулся из земли. Внезапно в памяти вспыхнули слова Марии. Изочка их забыла, а тут они вспомнились легко: «…мы с папой не виноваты перед теми, кто сделал нас несвободными. Мы никого не обманывали, не предавали и ни к кому не испытывали вражды. Ты мне веришь?»
Дочь только сейчас поверила матери. Бугристый ком вопросов-ответов сорвался с души и покатился дальше… дальше… Освободил Изочку.
– Вранье, – твердо сказала она. – А если бы и посылали, то не твое дело.
– Как это не мое?! – возмутился Гришка. – Любой советский человек…
– Ты – не человек. Ты – трус и предатель.
Поджав колени, он приподнялся на локтях:
– Ты ничего не знаешь! Я тогда… Я подумал – пускай папаша меня изобьет… Пускай! А если Коля живой? Я враз побежал в милицию и рассказал про Колю, а про то, что ты со мной была, нет… Милиционеры поехали, нашли его во дворе у Портмонета, всех поймали. Коля… помер…
Гришка судорожно вздохнул, помолчал и продолжил:
– Я бы не побоялся в суде выступить. Но следователь велел молчать, а то кодла ихняя, родня Венькина или Портмонетова, захотит мне отомстить. Так он сказал. Поэтому про меня не думает никто. Парни сами сознались. Ты же никого из них после не видала?
– Нет.
– Ну вот. Надолго в тюрьму посадили, или расстреляли всю шантрапу, может.
– Расстреляли?!
– Ага. Правильно же. По закону.
– За то, что они убили, их убили? Убили потому, что ты рассказал?.. А те, кто их убил, разве не убийцы?
– Выходит, убийцы, – растерялся Гришка. – Но если бы я не рассказал, они бы потом еще кого-нибудь убили!
– Чем эти расстрельщики лучше хулиганов?
– Не знаю…
– Если б мы выскочили из-под памятника сразу, Коля был бы живой!
– Парни и нас могли… Пьяные же.
– А отец? Он тебя избил?
– За лопату по шее дал, и всё. Папаша сам всяких гадов ненавидит. Он с такими, как они, фрицами, на фронте воевал.
Изочка утомленно вздохнула. Не могла разобраться в себе, в Гришке, во взрослых законах, замкнутых в порочный круг: как понять – убить, чтобы не убивали?.. Что-то непонятное творилось в ней, угнетало ее, словно порыв новой боли, хотя плечо, наоборот, меньше стало ломить.
Общая тайна вначале разделила, а теперь связала их скорбно и странно. Задыхаясь, Изочка с силой прижала здоровую руку к груди, откуда, выталкиваемое нахлынувшими чувствами, стремилось вырваться суматошное сердце.