Долго, почти до часа ночи, ждал штабс-капитана Алексеева, помощника командира Талабского полка, который по получении боевой задачи должен был возвратиться в расположение полка на станцию Кикерино и брал меня с собой. Наконец влезли на паровоз и поехали. На станции Кикерино было пусто, стоял только недавно захваченный у красных бронированный поезд, названный «Талабчанином» по имени захватившего его полка. Пошли по улице дачного места, расположенного у самой станции. Во дворе одной из дач, в предрассветной полутьме, я различил два орудия, вокруг них возились несколько солдат и крестьян, впрягая лошадей. «Вот ваш взвод», – сказал мне Алексеев. Вошли на дачу, где был расположен штаб ротмистра Перемикина, командира Талабского полка. На краю стола при свете чадившей керосиновой лампы написал себе на клочке бумаги предписание принять взвод, Алексеев его подписал, и формальности этим были окончены.
Пошел принимать взвод. Около орудий копошились все те же люди, дополняя веревками недостающие части в артиллерийской амуниции и пригоняя хомуты маленьким мохнатым крестьянским лошадкам. Вызвал командира взвода и предъявил ему мое предписание. Это был обтрепанного вида прапорщик, производства времен Керенского, еврей Давид Рабинович. Вторым офицером был поручик Александр Бандысек, которого я даже и не признал за офицера, он заведовал командой связи. Солдат было 12, лошадей 9, но, кроме двух, остальные не годились в упряжку, так как были сбиты во время похода. Телефонов было два, но один не действовал, версты полторы провода. Не хватало постромок, их заменяли веревками. Люди были мало обученные, ничего общего с артиллерией не имевшие, разведчики отсутствовали. Я, по правде сказать, растерялся, совершенно не представляя себе, как можно работать при таком положении. Но делать было нечего. Алексеев предупредил, что на заре назначено выступление, и я начал к нему готовиться. Сделал расчет, причем на орудие при всем желании больше трех человек не приходилось, ездовые были крестьяне. Кроме того, при взводе было 10 крестьянских повозок, предназначенных для перевозки снарядов. В кратких словах Рабинович рассказал мне историю возникновения батареи и ее пленения в деревне Выре вместе с Семеновским полком. Батарея формировалась в Орле как противоаэропланная, командир ее, из крестьян Орловской губернии, набирал солдат из своей волости, об обучении никто не думал, орудия ни разу не чистились, и когда я на другой день приказал это сделать, то вследствие запущенности орудий нам это не удалось. Думали только о том, как бы побольше получить обмундирования, солдаты на этом спекулировали. Но вот командиру пришла роковая мысль сделать разговены на первый день Пасхи. За такое контрреволюционное действие он был смещен и лишь благодаря связям в Артиллерийском управлении не расстрелян. На его место был назначен другой командир. В один прекрасный день пришел приказ выступать для отражения белых банд, наступающих на Питер. Тянули жребий, кому выступать, и Рабинович его вытянул, простился с сестричкой и братишкой и собрался ехать, оставив два орудия в Орле. В Гатчине были присоединены к семеновцам, на другой день во время ночевки в Выре были захвачены белыми. Во время похода от станции Сиверская до Кикерина выдержали бой с красным броневиком. До сего времени бедный Рабинович не мог прийти в себя от впечатлений этого дня. По дороге командир сбежал обратно к красным. Они же кое-как дотащили орудия до штаба Талабского полка, на станцию Кикерино. Около трех с половиной часов пришло пополнение из мобилизованных крестьян Губаницкой волости, всего 10 человек, но уже и это сильно облегчило мое положение. Не успели мы лечь, как пришло приказание за подписью командира 2-го батальона Талабского полка капитана Домогацкого194 собираться в поход.
Ко 2 июня обстановка на Петроградском направлении была следующая: по Балтийской железной дороге наши части находились у станции Кикерино, здесь было спокойно. Севернее, район Губаницы— Клопицы – Ольхово, держали волынцы, дальше, седлая Нарвское шоссе, конноегеря и даниловцы, затем Островский полк и, наконец, у моря отряд ингерманландцев. К этому времени красные, бежавшие почти до самого Красного Села, перешли в наступление, оттеснили жидкое охранение конноегерей и дошли уже до линии Гомонтово, одновременно ведя беспрерывные атаки на Клопицы отборными матросскими частями. Для ликвидации этого движения были выделены 4 роты талабцев, только что подошедший к нам Семеновский полк и мой взвод. Весь этот отряд под командой подполковника Алексеева должен был составить кулак, задачей которого было восстановление положения на шоссе. Через Сумино, Череповцы мы вышли на шоссе Волосово – Терпилицы. В последней деревне был назначен привал, туда же от Волосова к нам подошли семеновцы под командой гвардии капитана Зайцева.
История этого Семеновского полка известна многим, и все сидевшие в тюрьмах Петрограда знают отлично, что этот полк собой представлял. После Брест-Литовского мира и демобилизации Русской Армии все уроженцы занятых германцами русских областей были сконцентрированы в казармах Семеновского полка, часть из них, во главе с некоторыми офицерами, образовала так называемый полк Городской охраны. Дух этого полка был явно противобольшевистский, но власти им дорожили как единственной дисциплинированной частью, которой можно было поручить охрану государственных учреждений, банков и т. д. Семеновский полк представлял крупную вооруженную силу (до 4000 человек), и большевики боялись его. Кроме боевых припасов в самом Петербурге, у них был еще склад где-то около Стрельны. Как иллюстрацию положения, занятого в Петербурге семеновцами, приведу случай с ныне покойным прапорщиком Навроцким, приехавшим из Финляндии на следующей за нами лайбе. Навроцкий служил в полку Городской охраны и очень деятельно работал в организации П.П. Дурново. Однажды он был арестован. Арест произошел на улице, так как власти, боясь семеновцев, не решились его задержать в казармах. Во время пути на Гороховую, 2, сопровождавший его комиссар зашел в лавочку купить папирос, поручив Навроцкого охране красноармейца. Ударом портсигара по затылку Навроцкий оглушил последнего, бежал и скрылся в казармах. Солдаты заявили, что не выдадут его, а через три дня он вместе с членом нашей же организации Неведомским бежал в Финляндию. По приезде в Северный корпус он был снова назначен в Семеновский полк, принял команду пеших разведчиков и уже в чине штабс-капитана был убит под Царским Селом и похоронен вместе с графом Павлом Шуваловым в ограде Гатчинского собора. По отношению к советской власти семеновцы держали себя аполитично и в частичных выступлениях против власти рабочих и матросов участия не принимали, сохраняя себя для более решительного момента, то есть до появления белых под Петроградом. Состав полка тщательно подбирался, комплектовался из кадровых солдат или людей, безусловно антибольшевистски настроенных. Но к весне 1919 года полк был сравнен с прочими советскими полками и был принужден выделить несколько маршевых рот, которые ушли на Восточный фронт и, вероятно, полностью перешли на сторону Колчака. Вследствие этого физиономия полка сильно изменилась, хотя полк внешне и сохранил свой антибольшевистский дух. К моменту перехода полка к нам в нем числилось до 3 тысяч, но, по заведенному в то время порядку, солдаты были опрошены о желании служить в наших рядах. Желающих оказалось не так много, и в общем полк оказался немногочисленным и избалованным стоянием в столице. Впоследствии из отказавшихся сражаться с красными был сформирован третий батальон полка, но до конца он был слабее первых двух, так как солдаты все время вспоминали о своем первом решении не воевать с красными. Выступив из Петрограда, Семеновский полк был отправлен в деревню Выру близ станции Сиверская. В тот же день отправил делегатов к нам, и, перерезав всех своих комиссаров и коммунистов, семеновцы перешли к белым.
В Терпилицах мы простояли два часа. Там происходило типичное для Северного корпуса совещание начальников. Кроме Алексеева, Зайцева и меня, прибыл командир конноегерей ротмистр Грюнвальд (кавалергард), принявший полк от полковника Бибикова. От штаба графа Палена была лишь общая директива, а не приказ. Предстоящие действия, по заведенному порядку, решали по сговору между собой начальники отдельных частей. В Терпилицах я получил двух конных разведчиков от Семеновского полка, так как иначе, будучи единственным конным во взводе, я никак не мог справиться со сложной задачей артиллерийской разведки и руководства стрельбой, притом при отсутствии вполне действующих телефонов. Один из них, Званцов, до моего ранения оставался при мне вестовым. Это был сильный и смелый солдат, бывший пехотный разведчик. Далее наш отряд двинулся через Канарщину на Артюшкино, где оказался пост батальона капитана Ставского. Полковник Алексеев со мной выехал вперед.
Положение на участке было неважное. За этот день красные успели занять деревню Ольхово, чем поставили в крайне затруднительное положение Волынский полк, оборонявший деревню Клопицы от непрекращающихся атак красных, половина Клопиц сгорела, зажженная огнем противника. В близлежащих деревнях, куда бежали погорельцы, стоял рев баб и детей. Деревни Брызголово и Гомонтово были тоже заняты, и цепи красных подходили к Негодицам.
Вечером приехал Перемикин и вызвал меня к себе. Небольшого роста, худощавый, с цыганскими чертами лица, негромким и как будто простуженным голосом он отдавал приказание и намечал предполагаемую операцию – занятие деревни Ольхово. Он вдавался во все подробности и часто ими увлекался. О характере действий артиллерии он не имел никакого понятия, но всегда принимал во внимание все мои возражения. Он был сторонником неожиданных действий, а потому его излюбленным временем для боя была ночь. Крайне бережливый по отношению к своим солдатам, он требовал того же от командиров рот, заставляя их вдумываться в задачу, и был врагом неоправданных результатом дела потерь. Может быть, его бережливость была причиной, отчего он в своих приказах так увлекался подробностями, а быть может, и пристрастие к формам тактических действий. Пришло донесение о занятии красными деревни Негодицы, наши ч