12 июня стал на позицию у хуторов Новое Кемполово. Впереди линию деревень Сельцо – Рутеницы занимали семеновцы, влево у Каськова стояли даниловцы, с ними взвод капитана Тенно, оба его орудия, для отражения прямой наводкой атак броневиков, были поставлены за валом, служащим оградой Каськовскому саду (имение Зеймарн). К счастью, я уже не стоял на шоссе, так как с моим составом взвода я не был способен исполнить такую задачу. Севернее стояли талабцы, две роты которых все еще стояли под Волосовом. Красные бежали до Кипени, а потому на фронте было тихо. Приказано было отдохнуть и воспользоваться этой передышкой, чтобы разобраться в частях. Первую ночь спал как убитый, так как эти почти две недели спал лишь урывками, два-три часа, по большей части ночью, когда было спокойнее. Ведь я, кроме Званцова, ни на кого не мог положиться и бессменно находился на наблюдательном пункте.
Я начал усиленно заниматься своими солдатами. Тут же на позиции обучал их пешему строю, все приходилось делать самому, так как на своих помощников рассчитывать не мог. За последние дни, во время наступления, я кое-чем поживился: случайно подобрал брошенную двуколку и повозку, а также походную кухню. Кроме того, особенно радовался захвату трех верст провода, так как имеющийся у меня провод был ниже всякой критики. Но всего этого было мало, в артиллерийском деле невозможно обходиться случайной добычей. Кроме того, я ощущал сильный недостаток в опытных солдатах-артиллеристах, так как своим молодцам я не доверял и не без основания подозревал их в саботаже во время стрельбы. Такое явление, что после пристрелки, при переходе на поражение, я получал снаряды по наблюдательному пункту, убеждало меня в том, что это делалось нарочно, но мои офицеры, боясь мести солдат, не боролись с этой изменой.
В первый же день стоянки я отправил поручика Бандысека к командиру дивизиона, находящегося при графе Палене, полковнику Афанасьеву, в рапорте своем я назвал себя, согласно предписанию, данному мне от штаба Талабского полка, командиром взвода при этом полку. Прочтя мою надпись на рапорте, полковник Афанасьев узрел в ней желание «самоопределиться» и ни одно мое требование не удовлетворил. Меня поведение Афанасьева глубоко возмутило, ему надо было сперва разобраться в обстановке, в которой я начал формирование своего взвода. На его месте я сам связался бы с моим взводом – ведь у меня не было никакой возможности ни съездить к нему, ни кого бы то ни было послать, не имея средств передвижений, кроме одной моей лошади, и будучи на взводе «и воеводой, и водовозом». Другой рапорт написал непосредственно командиру Псковской артиллерийской бригады полковнику Исаеву, к рапорту приложил письмо, в котором изложил все свои нужды и просил извинения за непосредственное обращение, такое же письмо написал и брату. Письма принесли результаты: мне прислали людей, среди них опытного телефониста Федорова и подпрапорщика Винка, из местных чухон. Понемногу батарея пополнялась, потихоньку налаживалось хозяйство, вместо двух разведчиков было уже три, и число телефонистов доведено было до 5. Все это шло ужасно медленно из-за отсутствия спаянности между людьми, отсутствия опытных старых солдат и полной неспособности так называемых офицеров. Штаб Перемикина стоял в мызе Белой, по делам раза два ездил туда. Жизнь в штабе протекала оригинально: никто, кроме адъютанта поручика Машукова, не имел права входить к командиру полка, ел он всегда в одиночестве, подавал старик слуга, и во время принятия пищи никто не допускался. Для меня делалось исключение, однажды во время завтрака он долго беседовал со мною с глазу на глаз, то есть говорил он, я же больше слушал. Он мне рассказывал историю возникновения Талабского полка. После работы на Юге России Перемикин перебрался в Петроград, здесь, ввиду опасности быть арестованным, ему пришлось определиться в полк, формируемый Булак-Балаховичем. По словам Перемикина, таких полков предположено было формировать 11. Эти формирования были организованы штабом генерала Шварца196. Многим хорошо известно имя генерала Шварца как человека, пытавшегося под лозунгом «Армия вне политики» воссоздать Русскую Армию для борьбы с немцами, занявшими в то время Прибалтику. При приближении белых эти полки должны были перейти на их сторону. Планы эти держались в секрете даже от большинства офицеров, а потому, для сохранения своего лица перед красными, Балахович усмирял крестьянские бунты в окрестных деревнях. Попав к Балаховичу, Перемикин вскоре бежал в Псков и через некоторое время, хитростью и подкупом достав у немцев пулеметы, перебрался на Талабские острова (озеро Пейпус), жители которых посылали депутатов к белому командованию, прося взять их под свое покровительство. Кучка добровольцев с островов и несколько человек учащейся молодежи послужили кадром для формирования Талабского полка. Перемикин жил на островах под фамилией Орлов, на противоположном берегу стоял его брат (войсковой старшина), находящийся до поры до времени у красных. Связь между братьями была полная, так что в отношении вооруженных действий со стороны красных бояться не приходилось, зато трудно было с продовольствием, и из-за этого чуть однажды не произошел бунт. После разгрома Северного корпуса под Псковом Перемикин со своим отрядом благополучно выбрался с Талабских островов и присоединился к формировавшимся в то время эстонским белым отрядам. Солдаты верили Перемикину и любили его, так как он был храбр, но и осторожен и очень заботливый командир. Он знал значение продовольствия для психики солдат, и это дело поставил великолепно. Офицеры его ценили и боялись. Другие полки обвиняли Перемикина за то, что он, щадя своих солдат, отходил, не предупреждая соседей. Возможно, что это случалось, хотя я лично этого ни разу не наблюдал. Перемикин высказывал мне свой взгляд, что он всегда предпочитает, не цепляясь за местность, быстрым отходом вывести в случае неудачи свою часть из-под удара и тем ее сохранить. Он считал неправильным отход на виду у напирающего и имеющего успех противника. Собственно говоря, это прием партизанский, пригодный для отряда, имеющего самостоятельную задачу и действия которого не связаны с действиями прочих частей фронта. Еще более крайним выразителем этого взгляда был Балахович, у которого, как я говорил в предыдущем очерке, каждый боец в случае неудачи выбирался самостоятельно. Полной противоположностью в этом отношении был полковник Ветренко, который тренировал свой Волынский полк на упорной обороне, и действительно, волынцы зубами держались за свои позиции. Волынский полк в основе и по роду действий был регулярным полком, правда, слегка медлительным и осторожным в наступлении, но упорным в обороне. Талабцы смело наступали, но были менее устойчивы при обороне.
В это время попытка привести армию в порядок отразилась и на артиллерии – я получил первый приказ по артиллерии, в котором фронт разделялся на артиллерийские участки. Мой взвод этим приказом присоединялся к 4-й батарее Псковской артиллерийской бригады. Немедленно поехал явиться командиру батареи капитану Петренко197, взвод которого стоял у села Губаницы. Самого Петренко я не застал, он уехал в Ямбург и Нарву по делам и «немного отдохнуть», как мне сообщил его старший офицер штабс-капитан Бернов198. Дело в том, что Петренко на днях под Лисином (юго-восточнее Волосова) потерял орудие. Деревня защищалась двумя ротами талабцев, и для борьбы с броневиком по личному приказанию Ветренко одно орудие 4-й батареи было поставлено в цепи. Талабцы были выбиты артиллерийским огнем красных из деревни. Петренко пытался спасти орудие, но вся прислуга разбежалась, и ездовые, бросив лошадей, удрали. Началось разбирательство этого дела, но трудно было решить, кто виноват. Ветренко ли, отдавший приказ, Петренко ли, потерявший орудие, или талабцы, бросившие его. Под командованием Перемикина это вряд ли случилось [бы] – он предоставлял артиллерийским начальникам полную свободу действий. Большинство пехотных начальников, мало что смысля в нашем деле, требуют неисполнимое и изводятся, когда им доказываешь противное. Но Ветренко нет оправдания, он сам бывший офицер конной артиллерии, получивший Георгиевский крест за отбитие огнем орудий, во время последней войны, атаки венгерской кавалерии. Ставить орудия в цепи можно было со старыми русскими Императорскими частями, но это лишь в редких случаях позволительно делать. В условиях, в которых нам приходилось действовать в Северо-Западной армии, это преступно.
Принят я был в 4-й батарее любезно, но я сразу почувствовал, что мое наличие при орудиях взвода было офицерам не очень приятно – я был старше их и невольно становился им поперек дороги. Вопрос этот я немедленно предложил капитану Петренко при первом же его посещении моего взвода и прямо сказал, что если стою кому-нибудь на дороге, то могу перейти в батарею брата, которую он формировал в Ямбурге. Петренко от прямого ответа отвильнул. Пользы от присоединения к 4-й батарее я извлек мало, разве только, что мне прислали 5 лошадей, но лишняя инстанция затягивала получение необходимых вещей. Но тень какой-то самостоятельности я все же сохранил. Например, офицеры, присланные мне вместо предположенных к отправке в тыл Рабиновича и Бандысека, являлись с предписанием в 4-ю батарею, но в «распоряжение штабс-капитана Гершельмана».
В боевом отношении стояние на позиции у хутора Ново-Кемполово было однообразно. На второй день нашего стояния красные вели пристрелку по нашим деревням и зажгли деревни Сельцо и Рутелицы. Наша застава в мызе Сельцо (имение Корф) была оттуда выбита. Я также вел пристрелку, между прочим, по нашему имению Анташи. Прибыл офицер Даниил Владимирович Яницкий199, и я смог отправить Рабиновича и Бандысека.
18 июня я получил приказание от командира батареи перевести свой взвод в район деревни Медники для обстрела участка впереди деревни Мурашово, занимаемой 2 ротами Талабского полка под командованием поручика Горика. Красные первые два дня моего стояния у Медникова держали себя спокойно, лишь атаки на правый фланг нашей группы все продолжались. К этому времени наши части, отойдя от Лисина, остановились у деревни Заполье – здесь кончался правый фланг нашей группы, упираясь в труднопроходимые леса, тянущиеся по берегам реки Луги и далее в Гдовский и Лужский уезды.