Со станции я однажды поехал навестить батарею брата. У него был тихий участок, и офицеры батареи, кроме одного дежурного, коротали время в деревне Смолеговицы. К брату приехали из Финляндии два наших молодых офицера л. – гв. Конной артиллерии Николай Зубов215 и Иван Унковской216, брат последнего был там же добровольцем в команде разведчиков. Идя мимо кладбища деревни, я заметил на нем непривычной формы каменные кресты. Это были так называемые «шведские кресты», поставленные на шведские могилы в те времена, когда в этом краю велась вековая, упорная и кровопролитная борьба между Россией и Швецией. Эти вписанные в круг высеченные из камня, со своеобразным узором кресты разбросаны во многих местах С.-Петербургской губернии.
Будучи на станции, я побывал, конечно, тоже и у полковника Ветренко. Я его впервые видел в обстановке штаба дивизии, только что ему доверенной. Ветренко привел кадры 53-го Волынского полка из Киева в Псков, где, еще до поражения Германии, предполагались русские белые формирования. В Киеве в то время формировались воинские части лишь украинские. Как офицер Генерального штаба, он был грамотный начальник дивизии, упорный в бою командир и лично храбрый. Кроме желания получить от него поддержку в моей борьбе за 2-й взвод, мне хотелось получить о нем более полное впечатление. Он меня встретил просто и дружественно, при нем жила его жена, тут же вертелся и его четырехлетний сын. Деловой разговор был закончен, подали чай, и жена поддерживала беседу. Как это часто бывает с людьми, не жившими в Петербурге и не представлявшими себе размеров столицы, она начала мне называть несколько фамилий своих знакомых, спрашивая, не знаю ли я их. Я ответил отрицательно. Полковник, желая, по-видимому, поставить точку на болтовне жены, неожиданно «пошутил»: «А ты их откуда знаешь? Верно, когда была в б…… (публичном доме)?» Я обалдел от неожиданности, но «мадам» Ветренко не смутилась. Можно было поразиться грубости нравов, царящей в семье начальника дивизии. Один из ординарцев рассказывал мне подслушанный разговор: «Ленька (так звали сынишку Ветренко), что ты ищешь?» – спросили мальчишку. «Ах!..… (последовала матерщина) Мундштук потерял!» – отвечал сынок. (Мне до сих пор не хочется верить рассказу гвардии капитана Джаврова217, командира 1-го батальона Красногорского полка, о судьбе Ветренко. Джавров его встретил с женой и сыном на Брест-Литовском вокзале, это было незадолго до второй войны. Его поляки высылали в Совдепию по обвинению в шпионстве в пользу советов. – А.С.Г.)
С 21 июля началось оживление на левом фланге нашего участка, а именно на нашем стыке со 2-й дивизией у Мокрой Дедины. Пришлось установить постоянное дежурство на этом участке, так как из Хотыниц наблюдать это место было невозможно. Но так как атаки красных происходили только ночью, то обыкновенно мы приходили на дежурство около 8 часов вечера и оставались всю ночь. Мы чередовались с Андреевым, то есть один дежурил в Мокрой Ледине, другой в Хотынцах, больше офицеров не было, и должен сказать, что в то время Андреев был моим единственным и неустанным помощником. На участке Мокрой Ледины стояла 9-я сотня волынцев, она была составлена из добровольцев Ямбургского уезда стараниями военного чиновника Успенского. Бежал он из Сестрорецка при помощи заведующего тамошней большевистской разведки графа Симонича (ныне расстрелянного красными). Симонич во время войны состоял в русской свеаборгской разведке. Впоследствии поступил в красную разведку и, как знаток Финляндии, был назначен в Сестрорецк. По-видимому, он работал на две стороны, и его агенты в Финляндии, Дак (Дембовский), Ленц и Брокман, доставляли сведения в белые организации, но возможно, что некоторые сведения о Финляндии давались ими и красным. Всю данную ему Симоничем сумму денег Успенский истратил на формирование своей сотни. Командиром был штабс-капитан Полянский218, просидевший 6 месяцев в псковской тюрьме и не расстрелянный лишь благодаря тому, что все 6 месяцев симулировал сумасшествие. Дежурство из ночи в ночь проходило по шаблону, но в то же время весьма оживленно. Опишу одно из них. Иногда посмотреть, «что такое бой», в гости к Полянскому приходили сестры из полкового лазарета. Полянский был очень гостеприимный хозяин, остроумный и неистощимый собеседник. Он презабавно пел всевозможные песенки, часто своего сочинения, играл на гитаре и на скрипке, причем великолепно подражал на ней пению канарейки и соловья. Тут же стоял граммофон. Около 12 часов ночи (по большевистскому времени 3 часа утра) с опушки занятого красными леса слышалась команда: «Прямо по белым б…… пальба взводом! Батальон, пли!» – и начинался сущий ад. Бегом, под градом пуль, мы отправлялись на свои места – Полянский к бомбомету, я к телефону. Одновременно начинался артиллерийский обстрел красных. Между прочим, в одну из этих ночей наш стол с недоеденным ужином был разнесен в щепы артиллерийским снарядом красных. Трудно описать ощущения такого боя, который состоит из непрестанных нервных толчков от пролетающих пуль, рвущихся снарядов, взблесков разрывов. По телефону передаешь команду на батарею, но прямой связи нет, а потому пользуешься полковым телефоном. Из штаба полка по тому же телефону справляются, что происходит на участке, ругаешься, чтобы не мешали стрелять, ругаешь батарею за медленный огонь. Грохот стоит такой, что собственного голоса не слышишь. Через полчаса все затихает, но лишь для того, чтобы через полчаса снова возобновиться, и так раза три за ночь. В моменты затишья беседуем с Полянским, делимся впечатлениями, доедаем ужин. Потерь почти не было, однажды все же Андреев был легко ранен в ногу. Или Полянский, вооружившись граммофонным рупором, начинает «дразнить» красных. «Красные, что же вы молчите? Переходите к нам, довольно вам за жидов сражаться. У нас белый хлеб, а у вас вобла». Наконец красные не выдерживают, и слышится ответ: «А у нас есть махорка». – «Махорка! Мы курим лишь английские сигареты». – «Дай закурить!» – слышится голос от красных. «Сейчас!» – кричит Полянский, и вместо сигареток летит 6″ бомба. На время все в лесу затихает. Но не надолго, Полянский их снова задирает, разгово кончается руганью с красной стороны, и для вразумления снова летит 6″ бомба. Подходит Успенский и умоляет прекратить переговоры: «Спать пора». Около 4 часов все затихает, и мы снова закусываем перед сном. Настроение радостное и бодрое – этой перестрелкой мы купили себе спокойный сон до утра. Утром и часто весь день тихо, можно беспрепятственно бродить открыто по окопам, и я возвращаюсь в Хотыницы, не опасаясь получить пулю в лоб.
Днем было по большей части тихо, и я занимался делами батареи. Ходил по деревне, говорил с крестьянами, раздавал им получаемые мною от Н.Е. Маркова прокламации. Когда мы отступали, я, идя в замке батареи, разбрасывал эти листки по дороге. Раз получил приглашение от семьи моего наблюдателя Худикова «откушать» у него дома, он был из Хотынцев. Семья его была крепкая и крайне антибольшевистская. После дежурств в Мокрой Дедине ложился на наблюдательном пункте и крепко засыпал, но выспаться все же редко удавалось.
Однажды после моего дежурства в Ледине меня навестил командир дивизиона капитан Макаров, с которым пришлось выяснять многие назревшие вопросы. Между прочим, и о положении в батарее штабс-капитана Георгия Иосифовича Квятковского, который вернулся в батарею. По правилам, все офицеры, попадавшие к нам в армию из красной, подлежали суду чести, после чего шли в части, где еще не сразу попадали на должность, а отбывали известный срок под наблюдением своего начальника части. Я настаивал на том, чтобы по отношению к Квятковскому не применялись бы такие правила, и я заявил о своем намерении назначить его старшим офицером батареи. Во всей истории с Ревельским полком он не был виноват, а свою преданность нашему делу доказал своим переходом со взводом к нам. Мое мнение восторжествовало, и Квятковский занял свою должность. Он был симпатичный, но очень простой человек. Уже в эмиграции мне говорили, что он был сыном хуторянина Юга России, кончил Киевский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. К сожалению, он был крайне невезучий человек, и часто при его дежурствах на наблюдательном пункте батарея попадала в какие-нибудь трудные обстоятельства, поэтому я избегал посылать его в рискованные предприятия. Одновременно с ним, около 20 числа, в батарею прибыл штабс-капитан Иван Иванович Демидович219 и поручик Александр Васильевич Орлов220, последний был ливенцем. Батарея пополнилась, и у меня явилась возможность послать Андреева на помощь Айону.
1 августа я был вызван временно командующим Волынским полком подполковником Бирком, который сообщил мне о переходе на новую позицию, а возможно, что и окончательном отходе за Лугу. У деревни Килли, как оказалось, красные, обойдя эту деревню, атаковали находящиеся там части конноегерей, сбили их и начали наступление в направлении Тикописи. Веймарн успели эвакуировать, и на совещании в штабе корпуса был решен отход за Лугу.
На нашем участке отход обошелся вполне благополучно. Начали мы его в 9 с половиной часов утра. Стреляли до последней минуты, так как у Мокрой Ледины показалась красная кавалерия, но она скоро скрылась, и мы снялись с позиции совершенно спокойно.
В деревне Коложицы собрался 11-й батальон волынцев, к которому мы присоединились. Мимо деревни Ястребино мы двинулись на деревни Беседы, Выползово, где встретили Конную батарею с Вятским и Красногорским полками. Далее шли на Забелье – Юрки и перешли Лугу через Муравейный мост. Перейдя реку, мы остановились. Здесь собрались части двух дивизий, штабы, артиллерия, обозы. Теснота была неимоверная, так что, протянувшись немного по дороге, пришлось остановиться прямо в лесу.
Перехода этого я очень боялся, считая его испытанием для большинства моих солдат их преданности нашему белому делу. Батарея к этому времени состояла главным образом из уроженцев Петергофского и Ямбургского уездов. Гдовский уезд, а в особенности местность около озера Самро, где живут «самряки», – совершенно чуждый русским, чухнам и эстонцам, составлявшим большинство населения первых двух уездов. Я был почти уверен в побегах, к счастью, мои опасения не оправдались. Ни один человек не отстал и не исчез, весь ненадежный элемент бежал раньше, и батарея стала, по-видимому, действительно белой.