В трех десятках верст от города шел фронт, и месяцы стоял он на месте, извиваясь. Переплетались голод и террор, каждое утро с оберточной бумаги кричала о мировой революции «Правда»: бастуют английские рудокопы, в Баварии республика советов, против интервенции рабочие всех стран. Замерло все, притаилось – о союзниках говорили, о Колчаке, считали дни.
Неожиданно город был взят. Утро началось обыкновенное, лавочник сказал:
– Пригнали красноармейцев из России, – и стало больно от этих слов.
Высоко показались аэропланы, затрещала на крышах пулеметная стрельба.
А после полудня поспешно закрывались магазины, опускали железные шторы. Улицы почернели от народа, были бледные, тревожные лица у всех. Беспорядочно двигались солдаты, верхами, пешком, громоздились телеги. Кричали исступленно, били лошадей. Раздались выстрелы на бульваре, прохожие бросились в подъезды – многие двери были на запоре. Сразу стало пусто. Лишь две девушки в папахах набекрень с винтовками за плечами еще долго кружили переулками – они попали в тупик. Жуткое время надвинулось.
Уже смеркалось при входе войск. Конный проскакал, первая редкая цепь прошла на торопях. С опаской, робко сначала выходили за ворота люди, вновь запрудили тротуар.
Громкими криками встречали солдат; запыленные, в касках, проходили ряды, звучали шаги. На перекрестках собирались толпы, передвигались – казалось, они чего-то ждут.
На углу, у суда лежал навзничь труп, уткнувшись, на нем были высокие сапоги. Из разбитого черепа выступил мозг грязной губкой, запеклась лужа черной крови.
– Так им и надо, злодеям, – проговорила женщина и ткнула ногой.
Провели улицей двоих, один был бородатый и большой, а другой маленький и сморщенный. Он смешно припрыгивал, и в руке его болтался котелок красной тусклой меди. Бежали следом мальчишки, крича:
– Коммунистов поймали, комиссаров!
Кольцом обступили стрелка. Измученный, молодой, почти мальчик, он грустно опирался о винтовку.
– Наша рота первая пробилась и захватила переправу под огнем. С полуночи шли не отдыхая.
Продвинулась девушка и подняла черную вуаль, зарыдала:
– Почему раньше не пришли вы? Убили братьев моих, на прошлой неделе – обоих.
Закусив губу, она ушла – и расступилась толпа, давая дорогу. А молодой солдат оправдывался виновато:
– Не могли мы наступать, не было снарядов тогда.
Хлестнули по воздуху выстрелы, стреляли из домов, где-то близко совсем. Сгорбились люди и расходились.
– Ведь это немцы пришли, – неожиданно отчетливо явилась мысль, зародилось смутное чувство.
Ночью горело. В черном небе за окном полыхало огненное зарево и погасло на рассвете.
Город превратился в лагерь. Все полно было войск, площадь заставили фургоны, по улицам ходили патрули. Женщины казались нарядней.
Набирали добровольцев в Русский Отряд, тянулся по двору длинный черед. Офицеры были в погонах, гимназисты, студенты, красноармейцы жались боязливо. Говорил веснушчатый вихрастый солдат.
– Так я не скрываю, что у них служил. По мобилизации шел, тверские мы. Отлучился я это время из роты, да и отстал, а тут стрельба пошла. Всю ночь я в канаве пролежал и выйти боюсь, уже наутро пошел прямо на караул. Так и так, говорю, что хотите, то и делайте, а я еще под Варшавой воевал. Ты коммунист? – спрашивают. Ну а какой я коммунист, разве такие они бывают. Твое, говорят, счастье, иди к нам поступай, белым хлебом кормят. Я и пришел, я сам тверской, Кашинского уезда – может, знает кто.
– Господа, адмирал Колчак Самару взял, – крикнул артиллерийский подпоручик, вставая на носки, – вот газета! Да здравствует великая, единая Россия!
Ответили радостно и громко. Мальчикомандиреалист отвернулся, в глазах его были слезы.
На лестнице замолкли голоса, скрипели ступени. Закрылась дверь. У окна сидел полковник, откинулся на стул назад, играя пером, – я подошел к столу:
– Студент, в войсках не был.
– Завтра с вещами в двенадцать часов. Следующий.
В больнице лежал отец, он сильно изменился. Что-то новое было в знакомых до боли чертах, может быть, тени у глаз.
– Плохо со мной, – сказал он. – Если случится что, помни, ты старший.
– Папа, я записался в отряд.
Долго молчали. Пахло из сада зеленым листом, и впервые почувствовалась весна. Золотыми квадратами ползло по полу окно и удлинялось.
– Ну, иди с Богом. Может, не увидимся больше.
– Не надо, папа.
Отец перекрестил меня широким крестом, мы поцеловались. Жгло в глазах.
На следующий день, в обед, нас построили во дворе, выравняли. Тяжело опустился полковник с крыльца, замерил все. У ворот пригорюнилась баба.
– Чины нашего отряда подчиняются уставу до семнадцатого года. Война ведется нами до полной победы над большевиками. Увольнение возможно только по инвалидности или при расформировании.
Он остановился, мы стояли неподвижно.
– Согласны вы служить?
– Согласны, – раздалось среди тишины.
– Поздравляю вас с зачислением в отряд.
Он сделал несколько шагов. По шеренге прошло движение, и глубоко вздохнула грудь.
– Кто старший по чину?
Выступил вперед штабс-капитан и козырнул.
– Вот списки. Доставьте добровольцев в штаб.
– Слушаюсь.
Он сделал полуоборот.
– Направо, шагом марш!
Мы повернулись и пошли. На небе было большое блестящее солнце.
В польских лагерях жили русские солдаты, им было некуда идти. Тянулись дни.
В офицерском бараке от скуки вольноопределяющийся писал дневник. Скверный был у него почерк, с одного взгляда ничего не понять, и не любил он, когда заглядывали через плечо в его тетрадь.
Вот отрывки этих записей.
«Пятница, 2 мая. Не знаю, что делать дальше. Хочется домой, хотя бы взглянуть, что там. У Ковеля, говорят, можно перейти границу – но ведь не вырваться назад. А остаться нельзя. Чувствовать и переживать этот кошмар – и молчать, не в силах помочь. На Родине быть чужим. Боже, когда это кончится? Вечерами сжимается сердце от песен.
Воскресенье, 4-го. Отношение к русским враждебное, выбраться бы скорей. Возле Пинска формируется офицерский отряд, но не тянет туда, все равно не будет толка.
Среда, 7-го. Хорошо выспался. Познакомился с русской девушкой, вышло это нелепо. На нее напала собака, стараясь ухватить зубами платье, а она беспомощно озиралась – пришлось вмешаться мне. Может быть, глупо, но я снова почувствовал себя мальчишкой.
Пятница, 9-го. Во сне я видел батюшку. Он прошел мимо меня с винтовкой, и я не мог его окликнуть: был связан рот. Будь что будет, свой долг перед Россией я выполню. А если вернусь домой, то сумею в своих поступках дать отчет. Только бы встретить всех живыми.
Понедельник, 12-го. Итак, решено. На юг пробраться не удалось, но записался в армию генерала Юденича. Завтра предполагается отправка во взятый Петроград, маршрут – Либава, Данциг, Гельсингфорс.
Четверг, 15-го. Нашел земляка, он не так давно оттуда. О родных ничего не знает, все там изменилось, и улицы называются по-иному. При нем тронулась Волга. Вечером я бродил с Галиной по полям, она рассказывала о себе, и не понять, что было в детстве и что вчера, – она и теперь ребенок и на белом свете одна. Мать умерла, отца расстреляли, а ночью ушла и ищет какую-то тетушку.
Понедельник, 19-го. Записался в западную группу армии генерала Юденича. База – Либава. Этот фронт неважный, но везде можно пользу принести. Все равно, только бы ехать.
Суббота, 24-го. Был у всенощной. Галка говорит, что молится о радости жизни. Когда она вдруг замолчит, хочется погладить ее по волосам.
Вторник, 27-го. Все сидим на месте, и кажется, что не будет конца. Годы проходят, а нет ни знаний, ни опыта – когда же жить? А если нам не суждено, то с честью бы погибнуть за святое дело. Ведь уже четырнадцать месяцев, как мы не то беженцы, не то пленные, не то еще черт знает что. Предлагают ехать на Мурман, но все равно не отправят, да и подальше от англичан.
Четверг, 29-го. Едем в армию. Эта весть всех встрепенула, не верилось даже. Вчера на толчке продал лишние вещи, некоторые будут не нужны и чтобы не возиться. И тут же проигрался в лото – случилось в первый и последний раз. Вечер провел с Галиной, она опиралась на мою руку, и сердце ее билось громко. Она не хочет оставаться и собирается с нами сестрой или добровольцем, только волос ей жалко. Отец бы позволил, и ее не узнают, потом заплакала.
Вторник, 3 июня. Встал рано, написал письма, настроение было неопределенное. К радости примешивалась грусть разлуки с близкими теперь людьми. На вокзале нам выдали деньги. На небе не было ни облака – дай Бог, чтобы наш путь и вся последующая жизнь были таковы. Начинает темнеть. Пробегают поля и леса. Кажется, что едем после долгого отсутствия домой. А закроешь глаза – и на самом деле так».
Майское наступление окончилось, части с боем отходили, сдерживая натиск превосходящих сил. Армия возросла и завоевала тыл. По всему фронту шли упорные атаки противника.
13 июля, в воскресенье утром, мы прибыли в Ямбург.
Солнцем был залит вокзал, напирала толпа, горели нарядные разноцветные платки – грянула музыка. Зазвучали медные трубы, барабанный бой, звенели бубны. На путях бежали, спотыкаясь о рельсы, шумели, строились, замолкали и равнялись ряды, поворачивались головы. Ухал выстрел, раздалась команда:
– Смирно!
Эхом перекатилось издали, все приближаясь:
– Слушай, на караул!
Беззвучно блеснули и застыли винтовки, заиграли на них лучи. На платформе, окруженный офицерами, командующий встречал войска, почтительно наклонился адъютант в белых аксельбантах. Поднималась к высокому небу молитва Русской армии.
– Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык.