«Та-та-та», – сорвал три выстрела пулемет на той стороне, и по веткам чиркнула пуля.
– Кто идет?
– Свои, дозор.
В полевом карауле на даче топили забором камин. Серым пеплом затягивались угли, колыхались тени. Лежа на локтях на полу, непонятно и путанно говорил о правильной жизни солдат.
– Ну, правду все равно не найти. У Бога она.
– Так зачем ты живешь тогда?
– А черт его знает! Это одно рассуждение.
Шли вдоль берега в ельник, приостановились. Не шевелились деревья, зашумели вдруг и снова стали неподвижны. В заводи вздрагивали светляками звезды. Вынырнула, унырнула с тихим плеском рыба.
– Та-тах!
Загорелась красная вспышка, сделалось темнее, пронесся выстрел и еще долго звучал под водой, перекидываясь с берега на берег. Не спеша тот отдернул затвор, опустил винтовку, и дальше пошли.
– Ты что все позади идешь? Не уйду.
– Да. Не уйдешь.
– От них не бегал и от вас не убегу.
Над болотом было влажно и тихо, плыл месяц серебряным рогом. Оторвалась тень и покатилась. Стороною следовал волк, осторожно хоронясь.
– У них-то лучше, что к дому близко. Все как-то тянет.
Корчила рожи поваленная сосна, волосами вились растрепанные корни. В елях, в колючем можжевельнике, прятался секрет. Загибалась река, мурлыкали, ластились к берегу волны, плыли по воде раскаты далекой стрельбы. Задувались звезды одна за другой. Упала подгнившая ветка.
– Кто идет?
– Свои, дозор.
Светлела ночь, зеленели черные листья. В лесной трущобе в яме потухал костер, тянулся по воздуху голубой дымок. Укутанные шинелями лежали солдаты вокруг, прапорщик, согнувшись, обхватил колени руками и далекими глазами глядел вперед.
– Донесете поручику: у меня сегодня ночью перебежал унтер-офицер вплавь, с поста. При смене нашли только винтовку.
30 августа, в субботу, вольноопределяющийся записал в дневнике:
«Вчера утром наша батарея обстреляла противоположную деревню. Попадания были хороши. А перед полуднем стали бить по заставе, и первые четыре снаряда разорвались возле избы. По телефону было слышно, как наблюдатель корректировал огонь, но успели его прервать. Почему-то он считал, что хутор на том берегу. Контужены капитан и один из стрелков. Сегодня в нескольких местах были попытки большевиков перейти реку, но везде отражены».
Того же дня, вечером:
«Правее прорвались большевики. Часть полка отошла, мы также собираемся, чтобы не быть отрезанными».
Посты и дозоры, три смены по два часа, а через сутки в полевой караул вперемежку со второй ротой – кто их знает. Из деревни мы перешли на хутора.
Хозяева были чухонцы. Вспугнутой курицей носилась старуха с утра – за всем не доглядеть, – потом устанет и сядет у печки. А старик болтался больше так. Молчит, молчит и вдруг подойдет и вынет трубку.
– Ползут там, ты начальнику скажи. Как бы не было чего.
– Ничего не будет, это смена у них.
Поднимались за рекой обгорелые трубы, как пни. Утром, в обед и под вечер спускались оттуда бабы и девки за водой, а они не могут не говорить. Вся деревня нам была знакома. А одна была девка, Марфушка, так та приходила белье полоскать. Ну, не выжимать же его молча, зато и речиста была – язык без костей. Крикнешь:
– Марфа, что слаще меда, скажи?
– Бабий подол тебе, озорник. – Уж она отгадала, а будь ближе – отогрела бы мокрым жгутом.
Раньше и с красноармейцами был у нас разговор. Выйдет, бывало, маленький прапорщик на берег и во все горло зовет: эй, кто там, поговорим. А там в кустах покажется высокий человек в кавалерийской шинели, комиссар. И пойдут они лясы точить на разные политические темы – тут тебе и революция, и старый режим, и золотые погоны, и Западная Европа, и Америка. Прапорщик был как кипяток – сначала будто ничего, а потом как забурлит, как вскинется. Комиссар же походил на веретено – ему все пункты подавай, во-первых и во-вторых, и наматывает, и наматывает. А мы лежим начеку, винтовки на боевом взводе – на всякий случай. Только как дойдут они до точки, прапорщик махнет рукой и отойдет: черт с ним со всем. А комиссар бы рад, да мы не даем: довольно, стрелять будем. Так всегда эти разговоры и кончались перестрелкой. По правде сказать, прапорщик смешной был: короткий, в куцей шинели. Говорил он нескладно, путаясь в собственных словах, – наберет их полный рот и подавится. Но мы его постоянно считали правым.
– Тот что баба, – говорил густобородый солдат второй роты. – Ты ему слово, а он тебе десять. А что толку в бабьих словах?
В то время мы выменивали также табак. Мы станем на этом берегу, они на своем. Сначала сговоримся, что давать, а потом начнутся пререкания, кому переплавляться – нам, добровольцам, нельзя, а они все мобилизованные.
– Эй, кто там у вас прячется в кусты?
– Да это часовой.
– Так пускай выйдет и положит винтовку.
Тогда переплывал красноармеец, в одной фуражке. Вылезет из воды, весь мокрый, станет навытяжку и руку к козырьку:
– Здравия желаю, ваше благородие. Так что явился в ваше распоряжение…
– А ты бы остался у нас, что тебе там делать? Верно, ефрейтор?
– Никак нет, младший унтер-офицер. Только нельзя мне – у них брат.
Табак был у него в фуражке, сало и хлеб он завязывал в узел на спину и отправлялся обратно.
Но потом утонул перебежчик, другого ранил поручик, не стало комиссара-соловья, и части против нас сменились – мы стали брать друг друга на мушку, и были потери.
И вот мы однажды пообедали, поспали на сеновале и вышли на реку. Знойный день был и ни ветра. Свистнула пуля, и раздался выстрел. Кто-то сказал:
– А может, они так стреляют, зря. Мы ведь им неизвестны.
– И то правда. А ты втолкуй!
Мы засели в окопе, положив винтовки на вал.
– Товарищи, а товарищи!
– Щи, – ответило эхо.
– Товарищи!
– Щи.
– Ну, ребята, стреляй. По кусту бей, там он сидит.
Мы дали залп, и выстрелы зазвенели в ушах. После одной обоймы зашевелился куст.
– Чего вам? – донеслось через реку.
– Ага, заговорил! Ты какой губернии?
– Псковской.
– Земляк, значит!
– Чево?
– Земляк, говорю! А уезда?
– Порховской.
– Ага! А я Островской! Слышишь, Островской!
– Знаю.
– А как же, ты земляк мне, и вдруг комиссарам служишь, а? Нешто ты не понимаешь, что не православные они, а?
– А вы за помещиков идете.
– Это вас коммунисты смущают! Коммунисты, говорю, смущают! А мы за это самое, как его, Учредительное собрание стоим! Чтобы весь народ, значит, собирался! И чтобы земля крестьянам была! Земля, говорю, чтобы крестьянам была!
– Слыхали мы эти сказки, товарищи, пора забыть. Еще Керенский баял.
– Керенский дурак, слышишь?! А я тебе хоть и земляк, а не товарищ! Это ты брось!
– А как тебя, господином называть? Так теперь господ нету – вышли все.
– А вот мы тебя сейчас поучим, раз ты обращения не понимаешь! Стреляй, ребята, патронов не жалей!
Пошла стрельба. Сначала мы, потом из деревни ответили, вправо кто-то затрещал, вмешался пулемет, и по всему участку началась перестрелка. Умолкнет, раздастся одинокий выстрел, другой, и снова все загремит. Только под вечер кончилось, когда затенились склоны. Тогда вышла баба с ведром и черпнула воды.
– Эй, тетка, как живешь?
– А вы, товарищи… земляки, – поправилась она, – не стреляйте, пожалуйста, в окна, такая к вам просьба от нас. Вот давеча бабу поранило и девку, а одну так убило совсем. А солдаты вам велели сказать, что не сидят они в избах – есть у них блиндажи.
– А девку-то какую убило?
– Ивана Петрова Марфушка, брательника держала на руках. Так вы уж постарайтесь.
8 сентября, в понедельник, вольноопределяющийся записал в дневнике:
«Вчера вечером тяжело был ранен один из старых добровольцев, надежды нет. Пуля пробила подсумок и разорвала патроны. Было темно, шли редкие выстрелы, и вдруг раздались залпы. Я побежал на берег – часовой лежал в кустах, по животу его ползли желтые огни. Он крикнул: все спокойно!»
Нас разбудили ночью. Впотьмах разобрали винтовки и вышли на улицу. Нависло небо овчиной, накрапывал дождь. Мелькали солдаты черными тенями, где-то в избах горели янтарные огни. Слышались сдавленные голоса, отдаленные выкрики.
– Становись, скоро ли там?
Возрос и замер шум. Слились плечи. Кашлянул кто-то.
– Кто чужую винтовку взял? – раздался тонкий голос в стороне.
– Какой ты солдат, – ответил бас. – Солдат бабу может перепутать ночью, а винтовку должен знать.
Хочется спать, дремлешь, опираясь на штык. Зябко.
– Что за дурак построил нас в самой грязи?
– Тише, не рассуждать в строю!
Это взводный. Зацокали, захлопали удары подков, храпнула лошадь. Поздоровался кто-то.
– Вот и начальник, должно быть, ефрейтор.
Снова тихо, путаются мысли, слипаются веки.
– Винтовку убери! Глаза выколешь, черт!
– Первая рота, шагом марш!
Задвигалась темная масса, оторвалось плечо. Смешались ряды, с лязгом сцепились штыки. Привычным шагом мы пошли. Пропел на задворках петух, собака брехала. Во дворах молотили хлеб, и пахло ржаной соломой. Потянулось поле черным простором.
– Вот тебе вместо отдыха и набег. Как будто только мы и есть.
– Говорят, без первой роты разведчики не идут. Да и то, куда им.
Светлел восток, по небу разливалась липкая муть. Резче выделялись винтовки, плечи и каски солдат, выступали темные обочины. Сапоги выплескивали лужи.
– А мне так кажется, нарвемся мы, что не узнаем своих.
– Мне бы только сапоги там найти, одно название осталось.
– А мне бы куртку кожаную, комиссарскую.
– Гостинец бы достать Клавдюшке, это где мы ночью были. Эх, девка!
– Покажут там тебе такую Клавдюшку!
У перекрестка свернули на поля, прыгали через канаву по одному. Расплывалась земля, вязли ноги, тяжелыми сделались сапоги. Как-то сразу выползла, раздвинулась землянка из полутьмы. Вилась проволок