а, потухал костер. Дремавший солдат вскочил, подхватив винтовку руками. Брызнули и рассыпались искры. Столпились, присели солдаты, офицеры собрались у огня. Загорались погоны, проваливались рты. В низкую дверь вышел, нагнувшись, батальонный командир, красный от пламени.
– Прапорщик, вы с добровольцами первой роты перекинете мост через быки. Займете деревню и двинетесь дальше.
– Быки пристреляны, нам лучше на лодках перейти.
– Прапорщик, я вас не спрашиваю, а приказываю.
Прапорщик повернулся и отошел от костра, разом потускнев. Хмурыми были в сумраке лица солдат, падали тяжелые капли.
– Все мы добровольцы, по назначению надо.
В тумане пошли как в молоке, сыро было и глухо. Огромные призраки вставали и расплывались, вырастали неожиданно они. Не было ни звука, одни шаги только. Хрустнула ветка под ногой – громко, нет, чуть слышно.
– Ванька, это ты?
– А что?
– Так, ничего.
Забурлило впереди. Оторвалась, зашуршала и комом плеснулась земля. Черной глыбой дымился бык.
– Не кури, ты, дьявол, увидят!
В мокрой траве, над обрывом легли. Наклониться хотелось и слушать. Бесформенным пятном поднялся навстречу часовой и вздрогнул:
– Пора.
В тягучем рассвете, беззвучно скользя, подавались лодки – из канавы наверх и вниз под откос, дальше от берега по камням и к быку. Корягами протягивались руки. Холодела зеленая вода, занозилась ладонь.
– Тише, в воду не бросай.
Вдруг хлестнул выстрел, как удар бича, шаром пробежал над рекой. Раскатистое эхо проснулось в лесу. По телу побежали струйки. Долгое и жуткое настало молчание. Хлопнул снова выстрел, загремел железом залп. Сорвались, зарокотали пулеметы. Сжались, остановились солдаты, задвигались. Крик стоял:
– Доски, доски, давай!
– Оглох ты, дьявол!
– Доски, доски, давай!
Как от молнии упала кудрявая береза с высоты, низко пронесся черный, громадный звук, шлепнулся в воду. С ревом вырвался столб, разлетелись брызги.
– Мина, – коротко сказал кто-то в возникшей тишине.
Спадал туман, бурела та сторона. Текла вода, в заворотах кружила, глотала. Плющились о камни пули. Ржавыми котлами громыхала река.
– Не глуши ты под самым ухом, черт! Куда бьешь?
Нестерпимо было стоять, хотелось в камень врасти и спрятаться. Лопнуло небо голубой полосой, брызнула и покачнулась серая завеса, клубясь. Вспыхнул солнечный свет. Швырком пронеслось над головой и глухо, как в бочке, рвануло впереди: ударила наша батарея – мы бросились вперед…
18 сентября, в четверг, вольноопределяющийся записал в дневнике:
«Вчера выдавали белье, отбитое у большевиков, мне досталась рубаха. Все сильно обносились, но не хотят раздевать убитых. Землянку мы кончили и уже перебрались в нее, печку думаем принести из деревни. Большевики по обещанию не мешали работе, и мы их похвалили. Кругом много грибов и ягод: я варю варенье».
Настала поздняя осень, и мы ушли в землянки в лесу. Пролетели журавли, и паутина перетянулась везде. Все побурело, в яме помутилась вода. Шелестел непрерывно дождь. Ночи наступили темные, ощупью ходили дозоры. Не смолкала ругань, ежась от холода, выжигали рубахи над кострами. По небу носились рваные тучи, набухла река. Топорщились захватанные карты. Единственную книгу выкурили до корешка – это была «История цивилизации» Бокля. Задремав у очага, взводный опалил усы.
В землянке второго взвода было тесно, но тепло. Трещали в печке дрова. Только изредка ветер с воем прорывался в трубу, выедая дымом глаза или сквозь плетеную дверь хватался за ноги студеными руками.
– Закутай двери, черт! Вестовых нету!
– А ты, хоть ефрейтор, не ругайся – всяких мы видали. Ну и холод.
– Беда. Замерзнем, как раки.
– Не замерзнем, а в наступление пойдем. Чай у вас есть?
– Ты не шуми, пришел и сиди. А чаев у нас нету – не трактир. Смирнову сказывать сказку.
– Что я за рассказчик? Так только слыхал, как люди говорят. Вот был у нас отделенный, в ту еще войну, точно по книге читал. И медаль имел. Впрочем, я не отказываюсь.
Он затянулся, бросил окурок в огонь и пихнул поленья сапогом. Раздумчиво спросил:
– А про что сказывать? Про то, как нанимался солдат работником к попу, про то, как женился солдат на королевской дочери, как обманул солдат черта – много их.
– Нам поскладней.
Он задумался, все молчали, потом встряхнул головой и заговорил нараспев, на «о» – был он с верхней Волги.
«– Шел солдат из похода в бессрочный отпуск. Шел он и думал горькую думу. Пять лет служил он верой и правдой, а нет у него ничего: ни кола, ни двора и голову негде приклонить. Долго шел он разными дорогами, и настала ночь. Завернулся солдат в шинель и лег под куст.
Только идет это мимо странница, к земле пригибается.
– Солдат, тебе холодно?
– Нет, в шинели тепло.
– Солдат, отдай мне шинель.
– Шинель – казенная вещь и не имею права, а вот тебе три копейки.
Отдал солдат последний алтын, а сам дальше пошел и попал на мельницу. А мельница не простая была – валит деревья ветер, а крыла не шелохнутся. Сразу всякому видать – нечистая тут сила, а солдату хоть бы что. Не такие дела приходилось делать.
Перекрестился солдат и постучался. Стучал он, стучал, а никто не откликается. И решил солдат выломать дверь. Налег он и двинул плечом, а она только затрещала. А наверху отворилось окно и выглянул мельник.
– Кто там жив в поле человек? – кричит.
– Пусти, – отвечает солдат, – ночевать, добрый человек.
– Нет на свете добрых людей и ночевать не пущу. А коли хочешь, служи у меня работником.
Видит солдат – податься ему некуда, подумал, подумал и говорит:
– Отворяй.
И поступил солдат в работники на мельницу».
– Тише, стреляют.
– Ванька в дозоре, не может он без стрельбы.
– Ты поди, узнай.
Поднялся нехотя Степанов, пробираясь по ногам. Упала винтовка.
– Спокойно, говори!
«– И поступил солдат в работники на мельницу. Служба легкая была, а уговор простой. Надо ему, солдату, ходить вокруг котла круглый год, а заглядывать нельзя. А жалованья был положен бочонок медных денег.
Помылся в бане солдат, надел новую рубаху и стал ходить. День ходил, второй ходил. Сначала скучно было, потом привык: ходит да посвистывает. Полгода ходил он и не утерпел.
«Дай, – подумал, – загляну».
Поднял крышку солдат, а котел пустой. Только открыть он открыл, а закрыть не может, что-то не пускает. А мельник тут как тут.
– Нарушил ты, солдат, зарок, – говорит. – Но если хочешь, служи еще один год – за серебро.
И опять заходил солдат вокруг котла. Целый год ходил, и осталась только неделя. А к котлу так и тянет. Солдат старается подальше, а рука поднимается сама – а там опять ничего.
– Ну, солдат, – говорит мельник, – если хочешь, служи еще третий год, заслужишь золота бочонок.
И третий год ходил солдат вокруг котла. Он весь год проходил, не заглянул и пошел за расчетом. Видит мельник – делать нечего, и выкатил бочонок. А под ним пол так и ходит, гнется – червонцы одни.
– Бери, – говорит, – солдат, все твое. А то, коли хочешь, я тебе три слова вместо них скажу. Аюбое выбирай.
Подумал солдат, подумал и проговорил:
– Сказывай слова, все равно пропадать.
А мельник:
– Вот тебе три слова – солдат, иди домой.
Плюнул солдат, накинул на плечи котомку и пошел».
– Ловко, однако.
– Э, черт, в свою землянку не попадешь! Что за дьяволы тут винтовки понаставили, чтоб им черт!
Холодом раскрылась дверь, просунулся в черное отверстие штык и от дождя мокрая каска. Это вернулся дозор.
10 октября, в пятницу, вольноопределяющийся записал в дневнике:
«Погода плохая, идет дождь. Большевики два раза устраивали демонстрации. Мы сменяемся и завтра наступаем – дай Бог успеха и здоровья».
В ночь на 11 октября мы пошли в наступление. О нем уже две недели говорили крестьяне окрестных деревень – они до снега хотели вернуться в избы из леса. Мы его также ждали; зазимками приближалась зима. Тогда же слышно стало о танках, а что за танки, никто толком не знал. Спорили о том, как перейдут они реку: мосты не выдержат, а вброд – зальет. К тому времени пришло английское обмундирование, и весь полк стал другим.
Днем нас сменили с заставы, вечер провели мы на хуторах. Догорала заря, когда мы вышли из леса. Стоги сена чернели, на полуобнаженных ветвях качались красные гроздья рябины, клочилась зелень. Все полно было людьми, дорогу заставили телеги, паслись в стороне стреноженные кони. Навстречу прошла девка за водой, качая бедрами. Остановилась, засмеялась, отвернулась. Звенели на коромысле ведра. Прапорщик стоял на крыльце, заслоняя от солнца рукою глаза.
– Ну как, ребята, застоялись – размяться пора.
Составили винтовки, скинули подсумки. В сумерках разложили костры. Вздрогнули тени, отступили. Кучками собирались, освещенные снизу. У солдат на груди были большие белые кресты.
– Приказ такой, чтобы своих узнавали. И вам дадут.
– Это у вас в обозе не знают своих, у нас они все наперечет.
Пахло дымом и навозом, гомон стоял от голосов. Переобулись, надели чистое белье. Подсумки набили патронами. Растопырив пальцы, набирала баба хлеб в подол.
– А вы-то как будете, родные? Тоже ведь не легкое дело у вас.
– Что с ним тащиться! Черт его знает, что будет.
В темном углу под навесом громким шепотом прощался с девкой фельдфебель. Лебедино белела рука. Разбирали, чистили винтовки, примыкали штыки. На корточках кипятили чай в котелках, поставив их на кирпичи. К костру подошел поручик – черная угловатая тень его вытянулась и переломилась на заборе.
– Ну, как моя рота? Не хуже первой стала?
– Молодцы, господин поручик. Только далеко им до нашей.
– А вот увидим. У меня все старые солдаты.
Ночью пошли, долго ждали сбора. Вызвездило, пропадала дорога во мгле. В лощине у реки нас неожиданно обстреляло орудие и так же внезапно замолкло. Мы разбились по лодкам, по одному спустились к воде корнистой тропой. Пахло прелью. Вспыхивали стволы винтовок, погасали. Низко над лесом стояла зеленая звезда, дрожал ее отблеск в тусклом зеркале реки. Неумолчно шумела вода, тихо плескалась прибрежная волна. Смутный шорох был кругом. Хотелось прислушиваться и неслышно ступать. Донесся выстрел с той стороны, огненной лентой взвилась, рассыпалась в черном небе ракета. Все разом встрепенулось, загудело.