– Что мы за пулеглоты, всех не переловишь.
– А ты плюнь, на черта они тебе.
Щелкают пули, взбивая пыль. Вдруг какая-нибудь неожиданно громко ударит в землю и войдет в нее.
– А еще первая рота, добровольцы тоже!
– Не вашему брату учить нас. Артиллерист, туда же!
– Приставлен к орудию и крути там. А где не спрашивают, не суйся. Так-то!
Посреди дороги стоял прапорщик, лицо у него было строгое. Он тряхнул головой:
– Первая рота, вперед! За мной!
Прапорщик повернулся, побежал. Полы серой шинели широко развеваются по ветру. Дрогнула грудь. Мелькает орудие, подводы, солдаты остаются позади. Впереди широкая дорога, за ней небо встает голубой стеной.
– Кавалерия идет!
Над прыгающим пулеметом возятся солдаты, что-то невнятно кричат.
– Первая рота, налево в цепь!
Путаются ноги в вязкой траве, спотыкаются, скользят.
– Чертово поле! На то дорога, чтоб бежать, один черт!
Взводный упал, с головы слетела каска. Встал, бежит дальше. Тонкие русые волосы поднимаются ветром.
– Влево, влево бери!
Раскинулась по полю цепь. Залегла, перебежала дальше. Испуганное взглянуло снизу лицо. Подуло пулями.
– Первая рота, вперед! Не ложись!
Осталась цепь за нами, их стало жаль. Стучит сердце молотком, радостно и жутко.
– Влево, влево бери!
Тяжело бежит Степанов, закусив губу. Иванов дико кричит широко раскрытым ртом, захлебываясь. Подпоручик высоко размахивает тростью:
– Эй, Степашка, хорошо! Знай наших!
Обдала холодом щеку пуля, кто-то упал. Не встал. Кто?
– Влево, влево бери!
За изгородью выросли солдаты с винтовками в руках, они в серых папахах. Все сразу смешалось – выстрелы, крики.
– В штыки их, сдавайся, ура!
Они поднимают руки, закрывают лицо и падают мешком, еще палец нажимает спуск. Только мозг отлетает тряпкой. Встало близко совсем белое лицо со страшными глазами, как у серны, и пропало. Кто его убил – не все ли равно. В селе шла беспорядочная стрельба.
– Каменный сарай, сарай занять!
Загоготал пулемет, захлебнулся, замолк. Из-за угла за домом стреляют в упор, прижавшись к стене. Длинными прыжками убегает солдат, далеко отбросив винтовку. У околицы остановились, прерывалось дыхание.
– Дальше не ходить, – голос поручика сорвался.
Впереди овраг, по мосту движется серая масса. Мы стреляем вниз.
– Броневик уходит, бей по нему!
– Эх, гранаты бы!
– Поставить пулемет, никто не уйдет!
Мелькает черная мушка, накаляется ствол, с лязгом выскакивают гильзы. Поручик зажал щеку. Алая кровь струится по пальцам, тяжелыми каплями падает.
И вдруг стало совсем тихо – желтеют поля, горит на солнце зеленоватая церковь, синее небо в белых облаках. Прожужжала большая муха, и лопнула тишина, как туго натянутый пузырь. Стучат винтовки, отбивают пулеметы дробь, крики сливаются в гул.
– Ура-ра-ра-а!
Село было взято, по бурьяну спустились в овраг и вышли на дорогу. Песчаное поле было кругом, вереском поросшее. Красный командир идет навстречу, папаха слегка набекрень.
– Звезду сними, тебе говорят!
– Я старый офицер.
– Как вы смеете это теперь говорить?
Потупились глаза, отвисла прыгающая губа. С песней мы вернулись, пыльные, грязные.
– «Взвейтесь, соколы», – звенящим с легкой дрожью голосом запел прапорщик.
– «Взвейтесь, соколы, орлята. Полно горе горевать».
Звучит, несется песня, шире становится шаг, тверже нога.
– «То ли дело, то ли дело под шатрами в поле лагерем стоять».
Пустынно село. Лежат убитые с ощеренными ртами, черная кровь и желтые мозги. Взнузданный конь водит по воздуху широкими ноздрями. В носилках жалобно тихо кто-то подвывает.
– Какой роты?
– Первой, в живот.
– Пристрелите, все равно уж.
– Жить будешь, домой отпустят.
Провели пленных. Они жмутся кучей, быстро исподлобья озираются вокруг. Болтаются руки.
– Перчатки снимай!
– Что ты, ему холодно будет.
– Не надо тогда. Надевай обратно.
Мы стояли у забора, обшаривал кто-то солдатские мешки. Подошел прапорщик, тряхнул головой – спадали на лоб длинные волосы.
– Это вся рота?
– Вся, господин прапорщик. Больше не осталось.
Ружейный залп раздался. Глухие, короткие выстрелы за сараем – черная работа войны.
– Целую бригаду, говорят, разбили. Генерал благодарил нашу роту.
– Да, показали себя.
Долго стучали в избу. Мелькнет в окне пугливая баба и спрячется.
– Не бойся, мать, все кончено. Воды бы нам.
– Чево пужаешься, тетка, не разбойники какие мы, за правду идем.
В это время отделенный, рябой ефрейтор, протянул мне лист бумаги. Лист был белый, почтовый, с голубкой в углу. Крупными детскими буквами были набросаны стихи, загибались книзу строки.
– Читай, ты лучше грамоту знаешь.
– Где ты взял?
– А черт его знает. Нашли, отобрали.
Стихи говорили о розах, о любви. Нескладные, смешные стихи. «Твоя Таня» – это подпись. Я знаю эту Таню: худая девочка в коричневом платье, белый передник, большие, спрашивающие глаза. «Решите мне задачи по алгебре», – сейчас скажет она и улыбнется. Когда она улыбается, у нее ямочки на щеках. Но это не та ведь Таня. А может быть, и та, такая же – та Таня тоже любила смешные стихи.
– Слева по дороге идут!
Пробежал часовой, запыхавшись, держа винтовку за ствол, впереди себя.
– Первая рота направо, в цепь! Пулеметчики, вперед!
Мы побежали. На дороге раскинул руки убитый. Подбородок был детский, заостренное смертью лицо. Раскрылись застеклившиеся глаза. Не ему ли Таня писала стихи – может быть, и ему, такому же. Я перепрыгнул через него. Крепко рука сжимает винтовку.
Прямой тракт пролег по полям. Без начала, без конца – все идти по нему, идти. Солнце перевалило за полдень, багряное садилось. В закате кровавились белые стаканы телеграфных столбов, проволока золотилась. Хрустел щебень под ногами, на дорогу падали большие тени. Сбились ряды, растянулись. Неумолчно вполголоса рассказывал кто-то позади, поддакивал другой. Назойливо долетали слова, кружились, пропадали. Не хочется говорить в такую пору, помолчать хорошо. Кажется, будто все это уже было когда-то, только когда?
Небо сгущалось, меркло, когда на дороге стала деревня. Отделилась разведка, быстро ушла вперед. Избы слились в одну кучу, ближе прижались друг к другу, покорно ожидая неизвестной судьбы. Выстроились роты, подтянулись ряды, прибавили шаг. В деревне не было красных, и крестьяне попрятались. Босая девчонка в белом платке стала посередине улицы и с пальцем во рту пристально, исподлобья уставилась на нас.
– Проглядишь глаза, егоза, на парней зариться будет нечем!
– Белые пришли, – заголосила вдруг девчонка, со всех ног убегая.
Что-то пропало в окне. В калитку со двора выглянул мальчишка в большом, упавшем на уши картузе.
– Где староста у вас, парнишка?
– Какого старосту вам?
– Да ты что, старосту не знаешь, брат!
– Староста у нас помер, теперь председатель.
Вынырнул, как из-под земли, лохматый мужик, подвернулся, завертелся, заюлил, словами засыпал:
– Малый он, не смыслит. Что староста, что председатель – ему одно. А вам что надо?
– Подводы сменить, отец.
– Всех коней угнали, вот те бог! Какие там подводы – у Ивана Митрича разве.
Погладил бороденку и снял шапку, повертел ее в руках, крякнул и громко, через улицу, крикнул:
– Кобыла у Ивана Митрича где?
– Где? В подводах, чай, сам же назначал, – звонко, по-бабьему откликнулось напротив.
Мужик почесал затылок, надел шапку опять и развел руками.
– Вот слушай: чтобы подводы были, не то искать пойдем сами.
Издали тихий, как вздох, донесся орудийный выстрел. Дрогнуло, пронеслось, загрохотало. Снова ухнуло, заухало. Улицу вымело. За темными полями мигали зарницы, небо бороздили снаряды долгими полетами. Мы переходили с места на место, вышли за деревню, путаясь в заграждениях, зашли за гумно. Высоко в воздухе лопалась, сверкая, шрапнель: с грохотом рвались где-то в стороне гранаты. Кто-то закурил. Из скрещенных ладоней вырвалось неожиданно белое пятно света и озарило снизу лицо.
– Вот оно, брат, как. А ты думал, голыми руками возьмешь? Нет, брат!
– Ничего. Вот танки придут, мы им покажем.
– А ты их видал, эти самые танки? То-то и оно, брат, не то еще будет.
– Прорицатель какой, сущая ворона. А на черта нам эти танки, без них обойдемся!
Над головами завыло жутко, близилось, росло, ткнулось – настало пустое мгновение, втянулись головы в плечи, ожидая удара. Оглушительно рванул за гумном разрыв, затряслась земля. Тяжелое безмолвие окутало деревню, упала ночь.
– Вот и все, а ты испугался.
– Погоди, брат, и ты попугаешься.
Набились в избу, с краю. Неровно, трепетно светилась лучина, завертываясь красным углем, вспыхивала в большом зеркальном трюмо. Надрываясь, плакал ребенок, и молодуха, почти девочка, с веснушчатым лицом, подкачивала и уговаривала, то с сердцем бранила его. В углу копошился над сбруей широкий мужик.
– Вы добровольцы, надо быть?
– Добровольцы. А тебе на что?
– Да так, строги гораздо. Солдат не такой.
Выступили ночью, под звездами. Белым платом ложилось на улицу окно, и блестели винтовки при переходе через свет в темноту. Кривился оконный крест на зеленых шинелях. За околицу вышли на дорогу, было холодно со сна.
Темная стояла ночь, осенняя. Светлел под ногами тракт, по небу стлалась дорога Млечного Пути. Поднимались черные столбы, и уходили вспять, мигали высокие звезды. Кучками шли, повзводно, щетинились штыки. Обманчивые тени возникали – двигался кто-то, исчезали. Крутилась мысль, все возвращалась, топталась на месте и не поймать ее было словами.
– Ты видел окопы, самый бетон? Вот тут бы им и держаться.
– Наша теперь берет. А где тот парень, что собирался к нам поступать?
– В разведчики приняли. От матери прятался он на задворках.