Тяжелый сапог стал на солому у головы, пахнуло мокрой кожей. Обдала холодом лицо пола шинели.
– Этих вперед клади.
– Он помрет по дороге.
– Все равно.
О ком говорят: обо мне, о том, кто лежит рядом? Я не вижу его, но знаю, он здесь. За столом солдат с красным разорванным рукавом медленно в такт раскачивает туго забинтованную руку. Это Герасимов, фельдфебель третьей роты, – но его, может быть, нет. Так показалось. На кровати, под образами, корчится, дико воет чье-то тело, мечется в лампаде огонек – но, может быть, и этого нет. Ничего нет. Но тот, кто лежит рядом, он есть. Непрерывно, захлебываясь, точно нарочно, он стонал:
– А-а-а.
Мелькнул сапог, отвисла рука. Жгучая боль клещами защемила бок.
– Тише!
Темно, фыркает лошадь. Говорят не то близко, не то далеко.
– Куда мне таких?
– Не рассуждай, ты!
Это был подводчик. У него большая лохматая борода, такую бороду я где-то видел. Но где?
– Сдвинь их, они свалятся. Какой бестолковый!
На лицо упала рука в шершавом рукаве. Кто-то застонал, и не узнать было – я или тот, кто лежит рядом.
– Н-но, трогай!
Дернуло, тряхнуло. На дороге у канавы сидит мужик в кумачовой рубахе, распоясавшись, и бьет на щебень камни. Удар и треск – и падает за куском кусок. Равномерно сгибается оттопыренный палец на ноге.
– Но, но, черт, что стал!
Кипит на столе самовар. Белыми клубами вырывается, шипя, пар. Чайник все тот же, старый, над голубой каймой надтреснут край.
– Вам чай покрепче?
– Нет, я ранен.
– Это ничего. Только сахару возьмите больше.
Темно и пыль во рту. Наклонилось бородатое лицо, и пристально смотрят глаза.
– Пить. Дайте пить.
– Где я ночью пить достану в поле?
Зеленое поле, вдали лес, и в горле горячее дыхание. Согнувшись, рядом бежит солдат. Он выпрямился, выронил винтовку и упал, откатилась фуражка.
– Вперед, вперед, ура!
Заколыхалась под ногами трясина, выступила вода. За кочками залегли. Обтер затвор и всунул обойму, нужно переставить прицел. Размахнувшись, ударил кто-то палкой по спине.
– Это прикладом. Но они ведь далеко, в лесу.
Ночь, вздыхают пушки, идет далекая стрельба, скрипят подводы, на небе белые звезды.
– Что мы стоим?
– Там бой, слышишь?
На лице рука – того, кто лежит рядом. Она холодная.
– Подводчик, руку убери!
– Господи, бросить все и бежать!
– Подводчик, руку убери!
Грохоча вертятся колеса – большое черное, маленькое блестящее. Напряженно гудит ремень и шипит. И так без конца, и вдруг пропало.
– Слава богу, выехали на дорогу.
– А куда мы идем?
– В город.
Да, рука, она холодная, и ее нужно снять с лица. Тот, кто лежит рядом, умер.
– Подводчик, руку убери!
Ухватились руки за жесткую траву. Небо, как в детстве, голубое. Выдвигая винтовку вперед, отползает солдат в зеленой шинели. Тонкий, точно на нитке, слышится стон, кузнечиками чиркают пули.
– Разбили их, теперь им не удержаться.
– Нам все равно, только бы в подводах не угнали.
– А все-таки.
Солнце заходило в крови, ветер кучил облака, вставал туман. Чавкнула, чмокнулась сочная пуля. Скованы ноги, свинцом налита грудь, пальцы перебирают стебельки.
– А-а-а.
Тот, кто лежит рядом, умер – один, в темноте. Жабой подпрыгивает на лице холодная рука.
– Подводчик, руку убери!
Серый душный коридор, а за ним провалом пустота или Бог. Хорошо, если светло и женщина держит руку и смотрит в глаза.
– Подводчик, руку убери!
Качнулась и снова упала холодная рука. Аипкая кровь связала рот и заструилась по губам. Раскаленные гвозди разорвали бок. Испуганно обернулся подводчик и дернул вожжами. Застучал камнями распоясанный мужик. Часто, часто.
Темно, фыркает лошадь. В ночи вырезаны золотые окна, как глаза. Пересохли губы, тяжело дышать. К подводе подошли, заговорили далекими, глухими голосами.
– Двоих привез.
– Один помер дорогой, другой был жив.
– Осторожней, под ноги бери.
Холодная рука скользнула по щеке и бессильно упала, качнулся сапог с приподнятым носком. Это был тот, кто лежал рядом, он не имел лица. Теплым дыханием обдала лошадиная морда, свет окутал глаза.
Над изголовьем склонилась сестра. Белеет косынка, совсем близко темные глаза. Она улыбнулась:
– Легче стало?
– Хорошо, сестрица.
Хорошо лежать в белых мягких подушках, лежать без дум. Закроешь глаза, и что-то струится, кружится, как пылинка в солнечном столбе, и кажется, что кто-то сучит длинную нитку веретена. Только крюк мешает, черный крюк посередине потолка – все смотришь на него. И ночи страшно, ночи, когда щемит, ноет бок, когда тело горит, когда стонут кругом и уносят завернутые в белые простыни тела. Но ночь проходит, наступает утро, и все стихает – только крюк по-прежнему чернеет.
– Слыхать, большую победу одержали ваши. Войну, может, кончать скоро. Дай им Бог, а то житья не было при красных – спички и те по карточкам выдавать стали. Да хорошо, давали бы, о прочем не говорю.
Это нянька. У нее морщинистое лицо и заскорузлые ладони. На соседней кровати тяжело заворочался раненый и приподнялся на руках:
– За Россию умираем.
– Нельзя вам, ложитесь.
Идет обход. Толстый шумный врач в белом халате наполнил собою палату.
– Ну как, все здоровы?
– Все.
– Молодцы!
– Дайте закурить, господин доктор.
– Курить нельзя, а вот коробочку от папирос – подарю. С картинкой.
У соседней кровати он остановился. Нагибаясь, вполголоса заговорил фельдшер:
– Ранение в живот, тяжелый случай. До вечера.
Они прошли дальше. Там раненый офицер, он перешел от красных. Молча лежит он часами, беспокойно водя рукой по груди. Когда совсем тихо, слышится бред солдата в углу о гнедой кобыле:
– Запахать нужно, будет мороз.
Сумерки вползают в окно, синеют стекла, по углам роятся темные тени. Исчез крюк, и вспомнилось бессмысленное слово. Кровать качнулась и поплыла.
Вдруг вздрогнуло тело. Яркий свет горит, стоны, громкие голоса.
Веет холодом в раскрытые двери, и выносят носилки.
– Няня, что случилось?
– Отходят ваши.
На соседней кровати в смятых подушках лежит пожелтевшее обточенное лицо.
– Отходят, няня?
– Отходят, отходят, милый, давай одеваться. Снарядов, сказывают, нет, или подкрепление не пришло. Нам эти дела непонятны. За шею обними меня. Не дал вам Бог, скоро и тебя возьмут.
В дверях столпились солдаты, толкаясь и шумя, схлынули разом. Кто-то, подняв руку, крикнул:
– Последняя подвода уходит, кто может – иди пешком.
Вскочил раненый, выбежал на середину, уцепился за стол, пошатнулся. Его подхватили, уложили, держали.
– Я сам дойду, пустите. Пустите меня.
– Всех возьмут, никого не оставят.
– Яс краю сяду, боком. Мне бы только опереться рукой.
Холодно, кто-то стонет в углу. Закрыты двери. У стола сидит нянька, подперев ладонью лицо.
– Няня, скоро за нами придут?
– Скоро.
Глухо пробили часы в коридоре. Раз.
– Скоро, няня?
– Скоро.
Открылась дверь, беззвучно вошла сестра. Стала в ногах.
– А эти?
– Этих оставили, не было подвод. Слабые они.
Отвела глаза, потупилась. Частой дрожью задрожала нога.
– Сестрица, говорите, бросили?
– Не бойтесь, я пойду узнаю. Может быть, подводы найду. Вас ведь только трое.
Она ушла. Отхлынула кровь, и стиснулись зубы, лежал не двигаясь. Нянька оправляет пустые постели, кто-то стонет в углу. Подошла, украдкой сунула яблоко в руку:
– Внучка прислала тебе. Я ей говорила.
– Страшно, няня.
Она склоняется и выпрямляется над кроватями, стряхнула градусник и смотрит на свет. Глухо бьют часы в коридоре. Раз.
Вернулась сестра:
– Я вам правду скажу. Поезд ушел, в городе войска нет.
– Сестрица, дайте яду.
– Не надо. Белые могут вернуться.
– Нас добьют.
– На поле добивают, здесь госпиталь.
– Сестрица, не уходите. Не отнимайте руку.
Тихо, совсем тихо. Кто-то стонет в углу, скрипнула половица, дрогнуло окно. Ни мысли, ни жалобы – было пусто все.
– Можно их раздеть. Покойника почему не унесли?
Погашен свет, тускло теплится зеленая лампада на столе. За окнами ночь, как черная вата. В гуле ветра слышится с перебоями торопливый стук пулемета, тяжело ложатся разрывы. Ноет бок, и тянутся нити от него к вздрагивающему свету. Туже натягиваются, вяжутся в крепкий узел. Не мигая смотрят глаза. Что за чепуха?
– Заверни курить, санитар.
– Так доктор не позволил ведь.
– Какой тут к черту доктор!
– И то правда, чего их слушать, докторов.
Дрожит от лампы на столе круг света. Санитар наш, ярославский, он огородником был. Борода козлом, изжеванная. Поправил фитиль.
– И Ивана Вановича знал, как же. Барин, а чудак – веселый был человек.
Кто-то стонет в углу, губы слиплись жаром.
– Кто здесь?
– Я, пятой роты.
– Тебе не страшно?
– Что делать…
Щемит бок. Над головой закружился, заскрежетал огромный жернов. Сквозь дым приблизилась нянька, черными губами зашептала:
– Скоро. Я видела вашего начальника разведки. Скоро вернутся. Молчать велел. Тебе одному говорю. <…>
Мутнеет темное зеркало окна, в синем тумане колеблются черные прутья. Четко вьется крюк на потолке. Куда ни смотришь, все возвращаются к нему глаза. Соседняя кровать затянута до изголовья одеялом.
А наутро пришли они. Пятеро с винтовками, со шпорами, в красных фуражках. Испуганно встрепенулась дремавшая нянька.
– Белогвардейцы где?
Быстро вошла сестра, заслонила собою кровать. Розовые зайцы бежали по потолку, шарили ищущие взгляды.
– Оставьте их, товарищи, они тяжелые все.
– Мы только посмотрим на них. Какие такие они.
Жмутся в раскрытых дверях сиделки, сторонится сестра. Один отделился, подошел, нагнулся и смотрит в глаза страшными серыми глазами. Примкнут к винтовке стальной штык.