упреждения оказались верными, и потому еще, что к непосредственным бойцам я был гораздо ближе, чем они.
Князь Ливен все не приезжал, хотя у нас его все с нетерпением ждали и верили, что он выручил бы свое детище из дальнейшей гибели. Прибывшие из Парижа письма князя Ливена читались нарасхват, но сам он из-за плохого состояния раны не приезжал. Этим воспользовались наши недоброжелатели и, когда мы стали около эстонской границы и не были в состоянии не только перейти в контрнаступление, но и удерживать позиции в наступившие морозные ноябрьские дни, тут штаб корпуса, с разрешения армии, попробовал поставить нового начальника Ливенской дивизии (теперь пятой).
Сперва приехал генерал Перемыкин, потом командовал полковник Бобошко, но ни один из них армии уже не спас. Дни пребывания армии около эстонской границы были для войск ужасны. В пределы Эстии армию не пускали – в это время в Юрьеве заключали мир, – а держаться не было ни сил, ни возможности.
В момент армейских, политических, стратегических и тактических неудач из армии начинают уезжать сперва генерал Родзянко, потом Юденич, его начальник штаба генерал Вандам, генкварт генерал Малявин и пошло, и пошло. Что-то хотел сделать генерал Глазенап, но он оказался человеком несерьезным – в результате быстро вылетел из пределов Эстонии. В Риге он выругал эстонцев так, что они, обозлившись, все вымещали на еще не разбежавшейся бывшей армии, затрудняя и жизнь и возможность выбраться из Эстии. Латыши тоже стали внимательней относиться к чинам армии, имевшей таких несерьезных руководителей. Развал армии дошел до апогея. Кое-как кто-то из агентов «тети», за цену всего, что было в армии ценного, чуть ли не включительно до обручального кольца на руке и креста на груди, добился выпуска нас на территории Эстонии, и тут пошла косить армию вошь.
Через границу нас пропускали с условием сдачи оружия. Под предлогом розыска оружия нас обыскивали, и во время обыска эстонцы брали все, что им нравилось.
Не приходится говорить о том, что они делали с вещами, которые были на повозках, но, обыскивая персонально, они сдирали золотые часы даже у таких лиц, как командир корпуса генерал Арсеньев. В этом случае, чуть ли не при помощи «тети», часы были отданы, но в общем жаловаться было некому, а потому и царил произвол.
Я, сдав дивизию 18–20 ноября 1919 года, выбыл окончательно из строя и потому еще, что и женка, и Юрочка, которые не хотели больше со мной расставаться, после «прелестной» жизни под владычеством большевиков в Риге заболели, и я хоть раз имел возможность о них позаботиться. К сожалению, это было уже поздно для Юрочки. 1 декабря он умер; похоронили его в Нарве. Умер он от воспаления легких, простудившись во время отступления.
…Мы нелегально (без ведома эстонских властей) жили в Нарве у сердобольных людей до тех пор, пока это было возможно. Тиф в Нарве и вообще в расположении армии свирепствовал ужасно. Люди умирали, как мухи осенью. Тут было что-то ужасное. Два раза перебираясь с одного пункта расположения в другой, мы все же относительно прилично устроились. Я продолжал числиться командиром бригады, но отказался от всякой работы с лицами, подобными Глазенапу, а таких за последнее время в армии набралось более чем достаточно. Поселился я в центре интернированной армии, но все же в 14 верстах от своей, теперь 5-й дивизии (все-таки наименование «Ливенская» уничтожили – сменою начальников дивизии). Начали поговаривать о перевозке солдат армии по всему земному шару (в Бразилию тоже предполагалось), но уехать удалось лишь «балаховцам» (это авантюрист, но о своих работниках заботится до конца) и отдельным лицам, имевшим какие-нибудь документы, доказывающие их принадлежность к какому-нибудь вновь образовавшемуся государству. За неимением иного выхода, некоторым пришлось отправиться в Совдепию «на милость победителя». По большей части такие приходили прощаться со слезами на глазах. Участь этих лиц, как слышно, была незавидной, а ведь среди ушедших были прекрасные люди, мечтавшие не о большевистской России. Некоторых же эстонцы безжалостно выгоняли за свою пограничную проволоку и таким образом отдавали их в руки врагов. Протесты даже иностранцев почти не помогали. Особенно нетерпимо к русским относился старый русский офицер полковник Тениссон, командир 1-й Эстонской дивизии. Другие были более или менее сдержанны. Мир Эстонии с Совдепией был заключен. Северо-Западную армию послали в леса и болота на работы и поставили в такие условия, что каждый бежал куда мог, лишь бы уйти вон из пределов своей бывшей союзницы Эстии, которой в свое время оказали очень большую помощь. В это время ко мне началось форменное паломничество. Все хотели выбраться куда угодно, лишь бы не сидеть в Эстии. Веру в армейское начальство потеряли, так как каждый начальник считал почему-то за благо обманывать армию разными обещаниями. Я тоже ничего сделать не мог за весьма редкими исключениями. Ко мне приходили отчаявшиеся люди и говорили: «Вы нас вывезли из нашей родины, вы и дайте нам возможность туда вернуться». Большинство людей в отряде было из Латвии. Я имел возможность оставить Эстию еще в январе 1920 года – у меня были необходимые документы и в консульстве были необходимые указания, но «удрать» от тех, кто со мною шел в опасные минуты боя, я не решился и вот остался среди тифа с женкой для того лишь, во-первых, чтобы хоть словом, а иногда и делом кое-кому кое-как помочь, во-вторых, чтобы пробовать стучаться всюду и искать какого-нибудь выхода, и, в-третьих, чтобы никто мне здесь, в Латвии, не смел бы сказать, что я их бросил. Так до 15 февраля 1920 года я работал в самом центре бывшей армии, после же 15 февраля мы перебрались в Юрьев, где мне было легче работать, так как из Юрьева я имел возможность ездить по всей Эстии без особых на то разрешений, в случае же надобности мне эти разрешения выдавали из штаба 2-й дивизии, кроме этого, здесь же, в Юрьеве, были мои хорошие офицеры, решившие мне помогать. В марте 1920 года я был на Русском съезде в Ревеле. Здесь в качестве товарища председателя я работал по улучшению положения русских людей, а по закрытии съезда в Юрьеве работал в Комитете эмигрантов, где был казначеем и где мне удалось многое сделать для своих чинов.
Провожало нас из Юрьева очень и очень много народу; провожали нас очень тепло: жене поднесли много цветов, и мы тронулись в беженском поезде на Ригу.
К. Ар-скийГенерал-партизан Булак-Балахович273
Неписаные законы войны всегда выявляют «легендарных героев». Таковыми иногда бывают заслуженные военачальники, иногда простые солдаты типа Кузьмы Крючкова в Первую мировую войну. Наряду с проявленным действительным военным талантом и храбростью, подвиги их с течением времени обрастают все более и более фантастическими подробностями.
Во время Гражданской войны в Северо-Западной армии таким «героем» был, как сам он себя называл, «атаман крестьянских и партизанских отрядов батько Булак-Балахович». Однако, в отличие от других «легендарных», имел он, помимо поклонников, немалое число недругов, приписывавших ему всевозможные злодеяния и рисовавших его как авантюриста и чуть ли не разбойника.
Цель настоящей статьи на основании имеющихся материалов из истории Северо-Западной армии попытаться объяснить ряд ошибок, допущенных этим безусловно незаурядным человеком.
Его биографические данные очень скудны. С достаточной точностью можно лишь проследить его военную карьеру: в Первую мировую войну Станислав Никодимович Булак-Балахович пошел добровольцем и в 1915 году за боевые заслуги был произведен в прапорщики. В начале 1916 года направлен в партизанский отряд Лунина. В конце войны был тяжело ранен, вынесен с поля боя и отправлен на лечение. В конце 1917 года вступил в полк, подчинившийся большевикам, и был избран командиром полка. Посланный из города Луги для борьбы с организующейся Белой армией, полк Балаховича под Псковом у станции Торошино перешел к белым и сразу же начал активные действия против большевиков. При переходе Балахович был произведен в ротмистры, а за удачный набег на город Гдов, где было захвачено казначейство, склад оружия и 7000 пленных, произведен в чин полковника. В короткий срок из пленных он организовал пехотную дивизии и ею командовал. По прибытии в армию генерала Юденича, в начале наступления на Петроград, был произведен в генерал-майоры.
Любопытно то, что, несмотря на личную недисциплинированность Балаховича, впоследствии вызвавшую обострение отношений между ним и другими генералами, в его отряде была железная дисциплина. Солдаты его боготворили, и именно они составляли легенды о своем «батьке». Любили его за предприимчивость, за заботы о своем отряде, за то, что в боях он всегда был среди своих солдат, воодушевляя их своим примером.
Прекрасные отношения были у него с бок о бок воевавшими эстонскими войсками. Видимо, и им импонировала храбрость и лихость «батьки». Благоволил к нему и Главнокомандующий эстонской армией генерал Лайд онер, неоднократно оказывавший ему свое содействие.
После ухода немцев Псков был занят советскими войсками, однако ненадолго. В мае 1919 года эстонские части заняли Псков, а через неделю в город вошел отряд Балаховича, заменивший эстонцев, ушедших на отдых. До этого полк Балаховича вел непрерывные бои с красными под Псковом, но и из Пскова он почти ежедневно выезжал за город, вступая в бой с большевиками, и всегда возвращался с добычей: отбитым оружием, возами с провиантом и пленными. Из числа последних многие вступали в отряд «батьки», равно как и жители Пскова и его окрестностей. Прием в отряд был крайне прост и основан на практике Запорожской Сечи: пришедшего добровольца «батько» спрашивал: «Большевиков не любишь?» – «Нет». – «За национальную Русь сражаться согласен?» – «Согласен». – «Ну, тогда заполни анкету и отправляйся в казармы».
В своих книгах В. Горн («Гражданская война на Северо-Западе России») и Г. Кирдецов («У ворот Петрограда»), уделяя много страниц Балаховичу, в сгугценно мрачных тонах описывают его пребывание в Пскове, подавленное настроение жителей и стараются представить его как некоего Соловья-разбойника, садиста и создать впечатление, что там, где прошел «батько», его сопровождает плач и скрежет зубовный…