Но другой историк, Нео-Сильвестр, в своей беспристрастной статье «Батько Булак-Балахович» описывает псковские события в несколько ином освещении:
«…Головы всех повернулись к началу улицы, где показались верховые балаховцы, сдерживающие толпу, а за ними конвойные с ружьями наперевес. По середине улицы шли пять смертников с перевязанными назад руками. Позади на вороной лошади ехал батько со свитой. У первого столба шествие остановилось… шествие двинулось в нашу сторону, и я видел все, что происходило. У фонарного столба балаховцы остановились. Конвойные тащили к фонарю упиравшегося парня лет 25 и поставили его около столба. К нему подъехал батько.
– Коммунист?
– Был, а теперече не коммунист, – ответил смертник.
– Все так говорят, когда попались. В Бога-то веришь?
Спрашиваемый молчит.
– Граждане, кто берет на поруки этого человека? – обратился батько к народу. Общее тягостное молчание… – Так, значит, никто не хочет брать его на поруки? – И батько поднял кверху хлыстик – роковой знак «повесить».
Балаховцы быстро накинули петлю на несчастного, но последний вдруг с каким-то остервенением освободился от пут и рванул петлю, причем сорвал ворот рубашки, обнаружив загорелую грудь, на которой висел медный крестик.
– Отставить! – прогремел батько. – Откуда у тебя крест на груди?
– Матка повесила, когда в солдаты уходил, – глухо ответил смертник.
– Счастлив ты! Знать, молитва матки твоей дошла до Бога! Ты свободен! Отпустить его! – приказал батько, трогая поводья.
Толпа дрогнула: по ней, хранившей до сих пор гробовое молчание, прокатился одобрительный гул, обратившийся быстро в подлинную овацию по адресу батьки.
– Правильно! Ай да батько! Оно действительно, молитва матери великое дело! – раздавалось в толпе.
– Ур-а-а! – вдруг прокатилось по улице. Батько ехал с довольной улыбкой на лице, держа руку под козырек. Он хорошо знал, что в глазах народа он сделался героем».
Каковы же были отношения генерала Балаховича с высшим командованием Северо-Западной армии?
Как истый партизан, Балахович признавал только собственную власть над своими войсками, что позволяло ему, при известных обстоятельствах, действовать без промедления, используя благоприятные моменты. Само собой разумеется, что старые кадровые генералы, привыкшие к субординации и безоговорочному подчинению, не могли примириться с подобным своеволием, тем более что при малочисленности армии и отсутствии резервов это могло вызывать самые неблагоприятные последствия. По свидетельству В. Горна, генерал Юденич говорил о Балаховиче: «С военной точки зрения он преступник, но все же молодец, полезен в теперешней обстановке».
Ко времени наступления армии на Петроград отношения генералов с Балаховичем достигли высшего напряжения, и сильный нажим на генерала Юденича заставил его отдать приказ об аресте Балаховича и некоторых чинов его штаба, а также о разоружении его личной сотни. Исполнение приказа было поручено полковнику Пермыкину, который весьма тактично это и выполнил. Однако арест этот был весьма несвоевременным и имел для Белой армии пагубные последствия: Балахович из-под ареста бежал к эстонцам, а вслед за ним покинули фронт и его войска. Командир эстонских частей на этом участке фронта полковник Пускар заявил, что один держаться больше не может, и отошел по направлению к Изборску. Учтя это, большевики усилили нажим, и 26 августа Псков был ими занят.
24 августа генерал Юденич подписал приказ об исключении Балаховича из списков армии. В. Горн, со слов генерала Юденича, передает, что генерал не хотел подвергать Балаховича длительному аресту, так как считал, что сам он не скверен, но окружающие его – сплошь уголовные преступники. Изоляция Балаховича имелась в виду на время очистки его от этих негодяев… Юденич хотел отпустить Балаховича в Литву, но полковник Юзеф Балахович, брат «батьки», сказал Юденичу: «Не отпускайте его, он вам поклянется, что бросит интриги, и, когда будет обещать, честно будет верить, что исполнит, а потом встретит кого-нибудь и опять повернет все вверх ногами, уж очень он безволен». Арестом Балаховича были недовольны англичане и генерал Лайдонер.
Несомненно, темным пятном на биографии Балаховича лежит арест генерала Юденича в Ревеле, накануне предполагаемого отъезда генерала в Гельсингфорс, в ночь на 28 января 1920 года. Однако дело это настолько неясно, что установить степень участия в нем Балаховича чрезвычайно трудно. Сведения, которыми мы располагаем, грешат не только разногласием, но и явным неправдоподобием. Так, супруга генерала Юденича в своих воспоминаниях говорит, что в номер гостиницы, занимаемый генералом, ворвались «с десяток партизан Балаховича, с ним во главе, в эстонской форме… Приехав на вокзал (с арестованным генералом Юденичем), уже не застали там поезда, идущего прямо на Москву. Пришлось взять стоявший на вокзале, идущий только до границы… Так эстонскому правительству и не удалось или выполнить один из пунктов мирного договора с большевиками, или что-то выторговать от них ценою выдачи генерала Юденича».
Как правильно указал в своем письме в редакцию «Часового» полковник Генштаба Эстонии В. Саарсен: «Мирный договор с Советами доступен как в русском, так и в эстонском тексте, и в нем нет и не могло быть ни одного пункта, где бы говорилось о выдаче кого-либо Советам. Да и практически не было никакой возможности кого-либо отправить «прямым поездом в Москву», ибо такового прямого поезда в Москву не было уже потому, что мост через Нарову был взорван, и движение по нему возобновилось гораздо позже».
Вполне понятно, что договора о какой-либо выдаче существовать не могло, так как эстонские политические деятели прекрасно понимали, какой это имело бы резонанс во всем мире и какая опасность возникла бы для только что народившейся республики. Пример Ялты в то время еще не был продемонстрирован.
Ошибки А.И. Юденич можно лишь объяснить тем нервным состоянием, в котором она была во время ареста мужа.
В 1920 году Балахович предложил маршалу Пилсудскому помощь в начавшейся войне с большевиками. Около 10 000 офицеров и солдат были перевезены в Брест-Литовск, где очень быстро была сформирована Русская Народная армия, которая все время пополнялась пленными и была доведена до 2000 человек. Русская армия входила в состав польских войск до заключения перемирия с большевиками. Балаховичу был сохранен чин генерал-майора. В Польше, как и в Белой армии, войска Балаховича проявляли чудеса храбрости, и им поручались самые ответственные задания. Как иллюстрацию, можно привести воспоминания генерала Матвеева, описанные им в частном письме:
«Когда началось польское контрнаступление от Вислы, войска Балаховича шли в ударной группе армии ген. Сикорского и им была дана серьезная задача взять г. Пинск. И Пинск был взят к вечеру 15 августа (ст. стиль). Всю ночь с 15-го на 16-е красные беспрерывно атаковали Пинск, желая отбить его, но безрезультатно. Из Пинска успел выскочить только командующий армией со штабом. В наших руках осталась вся санитарная часть, интендантство, 15 миллионов рублей в разной валюте и бронепоезд. Все трофеи, кроме 5 тысяч сапог, мы сдали польскому командованию, сапоги же я приказал распределить по полкам. Этот эпизод имел решающее значение: не возьми мы Пинск, польское контрнаступление могло бы не удаться, так как красные переформировывались в Гродно и начали наступление на Варшаву. Когда мы взяли Пинск, г. Кобрин был в руках 15-го красного кавалерийского полка, командир которого, не зная, что Пинск занят нами, по телефону сообщал нам обстановку, и это продолжалось до утра.
В приказе по армии ген. Сикорский выразил нам благодарность, а маршал Пилсудский позднее принял Балаховича у себя во дворце. В 1921 г. ген. Балахович сказал мне, что Пилсудский распорядился награждением крестами «Виртути Милитари» ген. Балаховича, Юзика и меня, но кресты до нас не дошли».
Такой явный недоброжелатель Балаховича, как представитель польского правительства при русских формированиях К. Вендзягольский, который сам сознается, что «он (Балахович) ни в какой степени не был героем моего романа», должен был признать: «Боевые действия дивизии Булак-Балаховича, которую он сам, а за ним его офицеры называли «армией», заслуживали чуть ли не ежедневных похвал и отличий русского военного начальства, так как, по справедливости, ни дивизии в целом, ни ее подразделениям, включая единичных всадников, нельзя было отказать в совершенно исключительной, почти фантастической отваге, предприимчивости и решительности, распаляемой, очевидно, ежедневно какой-то особою ненавистью к большевикам, не как к обыкновенному противнику, а как к личному заклятому врагу».
Однако в Польше, как и в Северо-Западной армии, не было недостатка в людях, старавшихся представить войска Балаховича как сборище головорезов и бандитов. Обвинения были все те же: казни и грабежи. Конечно, балаховцы не давали пощады коммунистам, и в особенности чекистам.
Что же касается грабежей, то, несомненно, таковые имели место. Оставив в стороне историю средневековых войн, вспомним только наше столетие. Неповинны ли в грабежах были армии всех воюющих народов во время Первой и Второй мировых войн?
После заключения Польшей мира с Советами десятки тысяч русских офицеров и солдат были интернированы «в хотя и гуманных, но формально принудительных лагерях», как пишет К. Вендзягольский. Конечно, понятие «гуманный» весьма широкое. Во всяком случае, у сидевших в польском лагере Тухоль (прежде лагерь для военнопленных) понятие о гуманности несколько иное.
Благодаря содействию знакомого по Белой армии офицера генерал Балахович приехал в Беловежскую Пущу, где, сделавшись директором лесных разработок, имел возможность помогать своим соратникам, вызволяя их из лагерей и предоставляя работу. В 1939 году Балахович был мобилизован в польскую армию и участвовал в обороне Варшавы.
Детали трагического конца генерала Балаховича до сих пор не выяснены с достаточной точностью. Уже вскоре после того, как он обосновался в Беловежской Пуще, на него было организовано покушение, но по оши