«Смешение рас и народов, — откашлявшись, обратился Объемов к растительной аудитории, — можно уподобить стихийно-насильственному переливанию крови без предварительного ее клинического анализа на резус-фактор, группу и различные заболевания. Результат подобного переливания — в лучшем случае бесплодие, то есть жизнь без продолжения жизни, в худшем — смерть». Эх, огорченно посмотрел в зал, знал бы раньше, что вы растительные, привел бы примеры из биологии — из Менделя, Вавилова, дедушки Мичурина… да хотя бы Лысенко! «Ничем хорошим, — быстро продолжил Объемов, не обращая внимания на зловещую тишину в зале, — это не закончится ни для тех, кому перелили, ни для тех, кого перелили. (Эх, надо бы — привили!) Каждый народ, — он с изумлением обнаружил, что это последний тезис (ему почему-то казалось, что их больше), — выбирает свой путь в небытие. Русский народ уходит в небытие не шелохнувшись!» И вдруг после паузы — не по писаному, а от себя (лающим каким-то, словно это он был с песьей головой, голосом): «Потому что небытие, тьма, хаос, смерть — колыбель новой жизни! Чтобы по-настоящему воскреснуть и преобразиться, нужно по-настоящему умереть!»
Возможно, подсолнухи в объемистом бассейне тоже не шелохнулись. Объемов забыл, точнее, никогда не задавался вопросом: как действует на растения электричество? Полусон, подобно космополитической созерцательности на разодранном, с прыгающими белыми блохами-буквами занавесе, исчез, растворился в моторном гуле и лязгающих шлепках по асфальту. Поднявшись с кровати и приблизившись к окну, Объемов увидел, что по шоссе мимо гостиницы на приличной скорости движется колонна бронетранспортеров, а замыкают ее два танка. Сверху они напоминали гигантских поторапливающихся жаб.
Наверное, учения, пожал плечами Объемов, до западной границы рукой подать, НАТО, враг не дремлет, ночная проверка боеготовности. Он разобрал кровать, разделся, повозившись с кнопками на радиочасах (пару раз хотелось грохнуть об пол), установил будильник на восемь утра. Потом сунулся задвинуть шторы и тут же испуганно отшатнулся от окна.
Перед гостиницей, размалывая воздух винтами, висел вертолет, обшаривая прожектором, как длинной желтой рукой, фасад. Объемов на мгновение ослеп, забился пойманной рыбой в занавесках. Прожектор пронзил его лучом, как острогой. Объемов присел на корточки, ощущая себя нарушителем. Чего — он и сам не знал, но на всякий случай затаился в неудобной позе, пережидая, пока желтая рука отлепится от окна. Господа, это уже слишком, пробормотал он, опасливо выглядывая из-за шторы.
Из чрева вертолета тем временем свесились канаты. По ним заскользили вниз спецназовцы в блестящих шлемах и каких-то серебристых, как у космонавтов, скафандрах. Неужели, изумился писатель Василий Объемов, будут штурмовать гостиницу? Так сказать, в учебных целях.
Он выключил свет, лег в кровать. Хотелось сделаться незаметным, а еще лучше — несуществующим. Он успел заметить короткие автоматы у спускающихся по канатам спецназовцев. Близость вооруженных людей его всегда тревожила. Определенно, в дружественной Белоруссии что-то происходило. Зачем, вспомнил Объемов, они читали по радио Свифта? Какая была в этом необходимость? Заменили Свифтом «Над всей Испанией безоблачное небо»? Куда понеслась колонна бронетехники и примкнувшие к ней танки?
Объемов подумал, что, окажись он в Умани в августе сорок первого года, он бы ни за что не пошел на базар, где Гитлер приценивался к подсолнухам. А вот дед Каролины пошел и удостоился благосклонного внимания фюрера. Можно сказать, обзавелся охранной грамотой. Это тот самый парнишка, которого Гитлер трепал по голове, должно быть, говорили немцы, румыны, полицаи и прочие коллаборационисты, выпуская его из гестапо после облав. В конце войны, конечно, это уже не работало, точнее, работало в сторону возмездия. Было дело, наверное, врал парнишка, вытирая кровавые сопли на допросах уже в советских комендатурах, но я вцепился в его подлую руку зубами, в меня стреляли, я чудом уцелел, две недели прятался в подсолнухах… Потому-то, угрюмо и самокритично подумал Объемов, он получает от немцев и хохлов две (!) пенсии и шустрая завуч в очочках души в нем не чает. Меня-то уже давно все бабы послали, а пенсия…
И, как говорится, сглазил.
В дверь негромко, но требовательно постучали. Привычно струсив и растерявшись, Объемов все же сообразил, что спецназовцы не могли так быстро добраться до его этажа, а если и смогли, то не стали бы размениваться на вежливый стук, а вышибли бы дверь ногами. Похлопав по карманам куртку (на месте ли паспорт?) и задавленно прохрипев: «Одну минуту!», Объемов надел штаны и открыл.
— Не ждал?
Отодвинув его плечом, в номер решительно шагнула… Неужели Каролина?
— Сам пригласил!
Она тихо, без лязга, прикрыла за собой дверь.
— Я? — опешил Объемов.
Внешность Каролины претерпела существенные изменения. На ней был белый, до плеч парик. Каролина походила в нем на вернувшегося из боя и снявшего шлем с забралом немолодого средневекового рыцаря-альбиноса. На носу угнездились небольшие кругленькие очочки. Похоже, преследующая в Умани деда завуч (по Фрейду) не давала ей покоя.
— Девятьсот седьмой номер. Сам сказал.
— Да? И что?
Он случайно наткнулся взглядом на свое отражение в зеркале. Ему стало стыдно. Никакого женского интереса увиденное в зеркале существо не могло пробудить. Даже у зачем-то надевшей парик и очки буфетчицы Каролины.
— А то! Снимай штаны и ложись!
Она торопливо стянула с себя черные брюки, оставшись в растянутых (повседневных, по инерции отметил Объемов) трусах. Помнится, похожие трусы (с поправкой на тогдашние стандарты женского белья) были на учетчице писем журнала «Пионер» Свете, когда Вася Объемов, задерживая дыхание, чтобы не потерять сознание от крепкого запаха девичьего пота, раздевал ее… Он уже не помнил где, но точно не в мастерской художника-перепелятника. В университетской общаге на Ленинских горах — вот где! В соседней комнате еще гремел «Jesus Christ Superstar». Хелен Редди выводила ангельским голосом: «I don’t know how to love Him», а Васе кощунственно слышалось: «I don’t know how to love her».
За брюками последовала блузка. Грудь у Каролины выглядела более привлекательно, нежели исхоженные, в голубой сосудистой сетке, ноги. Ну да, рассеянно подумал Объемов, они все время на марше, а грудь — она барыня, отдыхает…
Немного подумав, Каролина освободилась и от трусов. Растянутые, они легко слетели на пол перед дверью. Он нагнулся, чтобы поднять, но Каролина запретила: «Пусть лежат где лежат!» Шмыгнула в кровать под одеяло. Кто же поверит, на лету просканировал ее обнаженное тело Объемов, что ты блондинка, кого ты хочешь обмануть дурацким белым париком? Подложившая под голову сразу две подушки, Каролина сейчас напомнила ему притворившегося бабушкой волка из сказки Шарля Перро. А я, стало быть, Красная Шапочка, грустно подумал он. Какой из меня охотник?
— Очки… — пробормотал, входя в роль, Объемов. — Они… чтобы лучше меня видеть?
— Я вообще-то обхожусь, — пояснила с подушек Каролина. — Только когда смотрю накладные или читаю… Быстрей! Ложись! — Ей явно было не до сказок.
— Я, это… в трусах, — зачем-то проинформировал он.
Поведение Каролины было странным, но чего в нем точно не звучало — так это сексуального мотива. Наверное, так раздевались разнополые узники концлагерей перед газовой камерой, подумал, снимая штаны, Объемов. Только ведь она… не собирается умирать, посмотрел на тревожно прислушивающуюся к звукам в коридоре Каролину, у нее есть какой-то план. Все это игра, а я…
— Совсем не нравлюсь? — скользнула оценивающим очкастым взглядом по объемовским трусам Каролина.
Никакого самовозрастающего объема внутри них не наблюдалось. Тишь да гладь, можно сказать, космический вакуум. Вопрос быстрой и страстной близости на повестке дня не стоял.
— А еще такая фамилия… — нервно хихикнула Каролина.
— Какая? — присел на край кровати Объемов.
— Какая-какая, Объ… — Она обхватила его за плечи, потащила под одеяло.
— Объемов, — поправил он.
— Какая разница? — И Каролина впилась в его губы сухим, как перестоявшая на буфетном столе салфетка, поцелуем.
За дверью послышались приглушенные мужские голоса, шум лифта. Потом снова стало тихо. Лифт проехал мимо девятого этажа.
— Все должно быть натурально, — скомкала поцелуй, как использованную салфетку, Каролина, — иначе они не поверят. Но я не уверена, что у нас получится. Когда ты последний раз спал с бабой?
— Давно, — честно признался Объемов. — Коплю силы.
— И как копилка? Сильно пополнилась?
— Хочешь проверить?
До него вдруг дошла нелепость и какая-то издевательская карикатурность происходящего. Главное же — отведенная ему унизительная роль.
— Какого хрена? — заорал он, увернувшись от попытки Каролины снова заткнуть ему рот сухой салфеткой. — Чего тебе надо? Зачем ты здесь? Что все это значит?
— Лешка, мой муж… — едва слышно, умоляюще приставив палец к губам и указывая другой рукой на дверь, прошептала Каролина. — Он… здесь. Прилетел. Только он… не Лешка.
5.
— Прилетел?
Объемов, как ни странно, мгновенно вспомнил семейную историю Каролины — вдовы погибшего, точнее, пропавшего без вести шестнадцать лет назад пилота, вместо которого на военном кладбище похоронили манекен в форме майора ВВС Белоруссии. На его пластмассовое лицо еще положили фотографию растворившегося в небе Лешки. Героический муж Каролины велел напарнику катапультироваться, а сам увел самолет подальше от поселка в поле с подсолнухами. Люди не пострадали, а вот подсолнухам, наверное, досталось. Но останков Лешки, если верить вдове, среди обломков не обнаружили. Дальше шел какой-то конспирологический бред про испытание секретного — то ли биогравитационного, то ли пространственно-временного оружия.
— Они, — снова прислушалась к происходящему за дверью Каролина, — его ищут. Не могут найти, поэтому хотят через меня.