Белая буква — страница 22 из 25

Обратный билет из Братиславы стоил дешевле, чем из Вены, и Объемов решил сэкономить. За пять евро доехал на автобусе, не заметив границы, от венского автовокзала Эрдберг до братиславского аэропорта, который местные славяне называли по-простому — Иванка.

Пока Объемов бродил по Иванке (он прибыл с большим запасом времени), искал табло, интересовался номером регистрационной стойки, покупал в duty free (опять же из экономии) бутылку иорданского арака, стоившую дешевле виски и даже местной сливовицы, опустился непроглядный туман. Мир за пределами аэропорта как будто перестал существовать. Фары машин, как тупые спицы, скользили по непробиваемому белому полотнищу. По громкой трансляции объявили, что в связи с нелетной погодой аэропорт закрывается на восемь часов. Машины, мерцая стоп-сигналами, красными бусами повисли на шее ведущего в город шоссе. Здание стремительно опустело.

Объемов в бешенстве (как гранату) выхватил из сумки бутылку. Он взял в duty free последнюю — из холодильника. Охлажденный и встряхнутый арак цветом и видом был один в один с поглотившим все туманом. Лечить подобное подобным, вспомнил Объемов бессмертный афоризм, напряженно размышляя, чем будет закусывать пятидесятиградусный арабский самогон?

После шибанувшего в нос анисом арака настроение улучшилось. Даже некая прелесть открылась Объемову в сидении в братиславском аэровокзале, в то время как многие его собратья по перу и думать не могли о путешествиях по Европе. Достав из сумки книгу Иоахима Феста «Гитлер» с черно-белой фотографией фюрера на обложке, он переместился поближе к окнам, где было светлее. Не то чтобы его сильно интересовал преступник номер один — книга случайно попалась на глаза, когда он собирал дома сумку. Тут обязательно будет про Вену, рассудил писатель Василий Объемов, задумчиво взвешивая на руке солидный том (его всегда удручали лишние вещи в багаже).

Он начал читать Феста в самолете, но быстро заскучал. В Вене вообще хотел оставить «Гитлера» в гостиничном номере, да постеснялся. Люди из отеля могли подумать, что он случайно забыл важную для него книгу, и передать ее организаторам съезда. Те — дальше по цепочке в российское посольство. Там бы начали выяснять, кто такой Объемов и как он попал на съезд? Книгу, понятное дело, ему бы не вернули, а вот ненужную известность, как фашист, он бы, точно, приобрел. Хотя, в силу малозначимости его личности для работников российских загранучреждений, это ничем Объемову не грозило.

Кроме него у окон в опустевшей секции расположились две женщины: молодая негритянка с торчащими из головы, как разноцветные карандаши, дредами и одетая не по возрасту — в джинсах и кроссовках — пожилая представительница белой расы. Приглядевшись, он определил, что тугая, с трудом удерживающая себя на месте, пританцовывающая в кресле темнокожая девушка не чистая африканка, а, скорее всего, плод любви негра и южноамериканской индианки (или, наоборот, краснокожего индейца и черной как уголь негритянки). Его как будто опалило пламя этой любви — так живо вообразил себе Объемов сцену близости родителей девушки. Она была произведением другого мира, и тот был мощнее и первобытнее мира Объемова. Он с тревожной грустью подумал, что морально и физически изношенная белая плоть не выдержит напора этого мира.

Мысль просквозила стороной, как косой дождь (по Маяковскому). У Объемова не было инструментария, чтобы ее развить, довести до логического абсолюта, а главное, сделать выводы и определить пути решения проблемы. Все обрывалось в вакууме между выводами и путями решения проблемы. Решение отсутствовало. Обобщенной белой плоти было предназначено существовать (доживать?) вне решения. Неужели, отстраненно ужаснулся писатель Василий Объемов, закон вечности в том, что нет ничего вечного? Миллионы лет по Земле ходили динозавры, и где они? Какая разница, какого цвета люди будут ходить по Земле через сто или двести лет? Тем более что меня-то уже точно не будет…

Вздохнув, он вытянул ноги и погрузился в чтение Иоахима Феста.

«Интересная книга?» — вдруг услышал мелодичный, с акцентом голос. Оторвавшись от книги, он увидел, что старуха в джинсах и кроссовках сидит напротив него в кресле, уставившись в черно-белую фотографию Гитлера на обложке.

«Как вам сказать, — растерялся Объемов, — слишком много второстепенных подробностей, и еще мне не очень нравится перевод. Вы… говорите по-русски?» А что, если, с раздражением подумал он, забыть этого Феста в аэропорту, чтобы никто ко мне не приставал!

«Говорю, — подтвердила старуха, — но больше читаю. Отец вывез мою мать из Совдепии. Она жила в Омске, а он служил в Чехословацком корпусе, который захватил всю Сибирь и похитил золотой запас Российской империи. В Чехословакии при Масарике русский был в ходу».

Объемов внимательно рассмотрел неожиданную собеседницу. Не такая уж она оказалась и старуха. У нее было довольно гладкое, слегка помеченное пигментными пятнами подтянутое лицо, серые прозрачные глаза в птичьих лапках морщин и седые, словно заиндевевшие, волосы, забранные сзади в мотающийся плетью хвост. В аэропорту было тепло, но рядом с этой дамой ему стало холодно, как будто она шагнула из холодильника, забыв прикрыть за собой дверцу. Молодая старуха, вспомнилось гениальное определение Достоевского. Старуха, вернувшаяся с холода, перефразировал название знаменитого романа Джона Ле Карре Объемов. Дух каждой нации, вспомнил он мудрые слова этого писателя и шпиона, находит отражение в характере деятельности ее разведки. И, не удержавшись, снова перефразировал: «Дух каждой нации находит отражение в характере деятельности ее старух». Интересно, подумал Объемов, какая нация отражена в характере деятельности этой старухи?

«Я слышала его в Праге весной тридцать девятого, — кивнула на фотографию старуха, — но тогда он выглядел старше. У него были мешки под глазами и дергалась щека».

«Это фото… — зашелестел страницами Объемов, — тридцать второго года, за несколько месяцев до прихода к власти».

«Мне было пятнадцать лет, я стояла с цветами на Парадном дворе в Граде, а он говорил из окна. В тот год была ранняя весна, яблони и груши в садах вокруг Града цвели. Он, наверное, видел из окна. Теплый ветер засыпал двор розовыми и сиреневыми лепестками. Мне было совсем не холодно».

«Вы помните, какие это были цветы?» — задал странный вопрос Объемов.

«Белые гиацинты. Отец дал мне букет. Он хотел, чтобы я их подарила Гитлеру (у нее прозвучало: «Хитлеру»), но он тогда не спустился на площадь».

«Вы… по отцу немка?» — предположил Объемов.

«Он был наполовину судетский немец, наполовину словак, — ответила дама. — Меня зовут Алгбета».

«Василий, — представился Объемов, — жду рейса на Москву. А вы?»

«В Амстердам. Оттуда в Йоханнесбург, это в Южной Африке, и обратно».

«Не ближний свет», — уважительно заметил Объемов. Какое-то у нее алфавитное имя, подумал он, и сложное происхождение. «Южная Африка — прекрасная страна», — продолжил светскую беседу.

Спрашивать, кем был озаботившийся букетом белых гиацинтов для фюрера отец Алгбеты, он не решился. Точно не Юлиус Фучик. В общих чертах Объемов знал историю возникшей в тридцать девятом году, когда вермахт вошел в Прагу, независимой Словакии — союзного Третьему рейху марионеточного государства, а потому догадывался, почему эта дама летит в Южную Африку. Она была с той стороны.

«Южная Африка давно не прекрасная страна, — ответила Алгбета. — Я прожила пятьдесят пять лет на ферме в Северном Трансваале. Сейчас это провинция Мпу…маланга, кажется, так. Я лечу в Йоханнесбург, чтобы оформить передачу местной общине земли и того, что осталось от фермы. Они ее год назад сожгли, а моего мужа Юхана убили. Он успел уложить двоих из старинного трофейного винчестера. Дед Юхана добыл его у англичан в битве при Кимберли сто лет назад во время Англо-бурской войны. В подвале был огнемет, только Юхан не успел его заправить горючей смесью. Дочь сейчас живет в Голландии, но ей не дают гражданства, потому что мы не урегулировали имущественные отношения с правительством Южной Африки. Они недавно приняли закон о… Как это по-русски? Компенсация за утраченное имущество для белых. Ее дают в том случае, если белый южноафриканец отказывается от всех претензий и разбирательства дела в международных судах. Тогда что-то выплачивают. Вырученных денег нам, пожалуй, хватило бы на полгода жизни в Словакии. В Голландии — нет, там все дороже».

«Могу только посочувствовать, — вздохнул Объемов. — Это называется перестройка».

«Возможно, — не стала спорить Алгбета, — но ферму не перестроили, а сожгли».

«Вы помните, — он отложил книгу в сторону, — что произошло с Советским Союзом?»

«Я пережила много перестроек, — сказала Алгбета, слегка, как показалось Объемову, дернувшись лицом при упоминании Советского Союза. — Чехословакия, Словакия, снова Чехословакия, наконец, Южная Африка…»

«Значит, у вас есть опыт. — У него возникла мысль угостить алфавитную даму араком. — Вы знаете, что надо делать».

«Делать?» — переспросила Алгбета и… продолжила на немецком.

«Нихт ферштейн», — полез в сумку за бутылкой Объемов.

«Люди, не способные собрать силы для битвы, должны уйти, — вернулась на русский Алгбета. — Это не мои слова, — уточнила, видя, что он не знает, как ответить. — Его! — ткнула пальцем в фотографию на обложке. — Он так сказал из окна Пражского Града».

«Какие люди? Куда уйти?»

«В никуда, — ответила Алгбета. — Силу, которую он имел в виду, уже не собрать. Вернее, ее не позволят собрать. Однако она все равно соберется и… уничтожит тех, кто мешает ее собрать».

«Он вам нравится, — повернул Феста обложкой в сторону Алгбеты Объемов. — Вы сожалеете, что у него не получилось».

«Я его ненавижу, — не дрогнула Алгбета под пронзительным взглядом фюрера. — Он разрушил мою жизнь. Но был момент… на площади в Граде. Мне было пятнадцать. Не знаю, как это звучит на русском… Скрытый оргазм, да, я его ощутила. Тот теплый весенний ветер с сиреневыми и розовыми лепестками… как будто влетел мне под юбку… С тех пор я в бесконечном полете, — добавила мрачно, — только уже без оргазма. После войны — по лагерям. Потом через Аргентину в Южную Африку. Сейчас из Южной Африки в Словакию, а может, в Голландию, не знаю».