С тех пор много воды утекло. Время — судья суровый, безжалостный. Был когда-то Архип Степанович молодым да стройным, теперь располнел, волосы поседели, на мясистом лице, словно оленьи тропы, морщины, морщины… Многие в совхозе его не любили — за черствость, за безмерную грубость, за надменность… Но, как бы там ни было, дело свое он знал, потому и терпели его высокомерие и бахвальство. А он — чем больше на него наград всяких, премий сыпалось, тем выше нос задирал.
Сейчас, в палатке Кадара, он говорил гладко, ни разу не запнулся. По бумаге не читал. Судя по его оценке, дела в бригадах обстояли неплохо. Потери в целом небольшие, и руководство надеется, что государственный план совхоз выполнит с честью. Потом долго распространялся о дисциплине, назвав Степана дезертиром.
— Сохранность поголовья в вашей бригаде, как всегда, — хорошая. Вы славно потрудились, — при этом он выразительно посмотрел на Кадара. А Гена удивился: «Как же так? Они ведь не смогли от волков отбиться… Потери, безусловно, есть, и немалые… Почему Урэкчэнов молчит об этом?» — Теперь дело за сдачей мяса. Руководство уверено, что вы и тут не упустите завоеванных позиций, что деловой выход будет высоким, — такими словами он закончил свое выступление, вытащил платок и обтер вспотевший мясистый нос. Гена улыбнулся, вспомнив о прозвище Урэкчэнова — «Деловой выход». Тот в каждом докладе обязательно упоминал о деловом выходе тугутов[14].
— Ну как, не подкачаем? — Кадар обвел всех испытующим взглядом.
— Какой разговор! — откликнулся Кеша.
— Конечно! — весело добавила Кэтии, и Гена заметил, как бригадир обернулся в ее сторону, как заблестели у него глаза.
— Завтра жаркий денек предстоит. Надо будет перегнать стадо в кораль, отделить тех оленей, что пойдут в госзакуп…
— Заодно и контрольный пересчет сделаем, — сказал Урэкчэнов.
— Это само собой, — кивнул Кадар.
— Ну, если вопросов нет, можете расходиться, — распорядился заведующий фермой, — Мы тут с Кадаром прикинем предварительно…
— Архип Степанович, я опять о Степане, — прервал его Гена. — Спросить хочу…
Урэкчэнов нахмурился, но все же сказал:
— Спроси, коли сумею — отвечу.
— Вы говорили, что Мучитов, мол, конченый человек…
— Да, говорил.
— Не рано ли такие выводы делать?
— Нет, не рано! Некогда нам с пьяницами возиться. Нам план надо давать! О Продовольственной программе слыхал?
— О программе слыхал. И полностью одобряю. Но… не спешим ли мы? Как бы нам в погоне за планами и в самом деле человека не потерять!
— Знаешь что… — досадливо сморщился Урэкчэнов, — давай сегодня об этом не будем… Ей-богу, не до того…
— Ладно. Сегодня не будем, завтра не будем. Нам всегда некогда, когда речь о судьбе человека идет, — вспылил Гена. — А послезавтра посмотрим — планы-то выполнять не с кем! Сейчас на Степана рукой махнем, потом на другого, на третьего…
— Ну и что ты предлагаешь? — Урэкчэнов резанул его взглядом.
— Надо с ним еще раз поговорить… Я Степана с детства знаю и не считаю, что он конченый! Почему он уехал из стада, Кадар? — Гена повернулся к бригадиру. Тот побагровел, промолчал сначала, потом буркнул:
— А я почем знаю? К бабам небось потянуло…
Капа тихонько толкнула его в бок. Урэкчэнов ухмыльнулся.
— А я думаю, что это не так! И мы обязаны разобраться…
— Ты не путай! — закричал Урэкчэнов, не сумев обуздать свою злость. — Совхоз — не детский сад! Нянчиться тут с каждым нам некогда!
— Но Степан Мучитов — не каждый. Он потомственный оленевод, как и мы с вами. Если такие ребята будут уходить из бригад, кто у нас оленей пасти станет? Долг каждого бригадира не только в том, чтобы «деловой выход» (Гена умышленно, с явной издевкой повторил сейчас это изречение) высоким был, но и в том, чтобы замену себе вырастить! А вам, видишь ли, нянчиться некогда! Да в няньках никто из нас, молодых, не нуждается… Но и несправедливость мы терпеть не намерены! Я догадываюсь, почему Мучитов ушел…
Кадар сидел весь красный, с перекошенным от злости лицом. На скулах Урэкчэнова желваки заходили, руки были сжаты в кулаки. Женщины замерли, обе уставились на бригадира.
— Ладно, кончайте спорить! — Кеша поднялся. — К оленям пора. Пошли, Гена. — И первым направился к выходу.
— И правда, — вскочила Капа. — Давайте лучше чай пить! У нас гость все-таки. Эй, Кадар, Архип Степанович, будьте к столу! Гена!
Геннадий вслед за Кешей вышел на улицу. Но в стадо он не пошел. Ноги сами понесли его в сторону невысокой пологой сопки, стоявшей неподалеку.
Было темно. Но от белого снега и холодного мерцания далеких звезд струился слабый, трепетный свет. Впереди, на сопке, он различил силуэты деревьев, занесенных снегом; нижние ветви их сильно прогнулись под тяжестью пышных шапок. Они напомнили ему безмолвных, равнодушных людей, закутавшихся в доху и безропотно несущих какую-то невеселую ношу. «Степка и Кешка такие!» — подумалось вдруг. И идти дальше, к этим деревьям, ему расхотелось; он повернул к своей палатке.
В палатке было холодно. Гена, не раздеваясь, присел на корточки, пошуровал оттурэком[15] в печи, стараясь оживить едва тлеющие угольки. Потом подбросил сухих поленьев. Долго сидел, глядя на разгорающееся пламя. Сердце понемногу успокаивалось.
Гена вспомнил о письме жены, которое привез Урэкчэнов. Клава писала о том, как они с сыном по нему соскучились, просила приехать хоть на денек. Сообщила, что Нюку все еще лежит в больнице, но ему, говорят, уже лучше. А дед Семен вроде бы совсем поправился. За седла для оленеводов совхоз наградил его премией. Но дед Семен опять всех удивил — то все к оленям рвался, а тут вдруг подался в тайгу, на охоту. Не сидится ему на месте. Писала, что Мэтин Петрович от Степана не отступился, устроил его на работу. Говорят, из-за Степана они здорово разругались с Урэкчэновым.
«Это хорошо, что Адитов помог Степе. Надо бы действительно съездить домой, увидеться со Степаном, поговорить по душам…» Посидев еще немного возле печки, Гена лег спать — завтра предстоял трудный день, и нужно было отдохнуть хоть немного.
Наутро поднялись чуть свет. И небо, и вся окрестность будто тонули в густых вязких сумерках; казалось, все вокруг залито черничным соком. И из этой темноты пугающе отчетливо выступали силуэты ближних скал. За ночь они словно выросли, еще более заострились и походили теперь на таинственных сказочных великанов. Пока завтракали, на восточной стороне неба, у самого горизонта, далеко-далеко засветилась слабенькая желто-алая полоса. С каждой минутой она ширилась, приближалась, возвещая людям о приходе нового дня.
Оленеводы заторопились. Мужчины — к дэлмичэ, женщины — к коралю. Скоро мужчины соберут стадо с горных склонов и погонят в кораль. Олени заранее чувствуют это и ведут себя настороженно. Они узнают об этом потому, как меняется поведение людей. Те начинают ездить к ним чаще, становятся особенно ласковы, обходительны. Потом однажды, когда еще темно, вдруг заявятся все сразу, раздадутся крики со всех сторон, и хозяева сгонят оленей с теплых лежанок. Возбужденные голоса людей, дробный, торопливый перестук оленьих копыт разбудят дремлющие в этот тихий утренний час могучие горы, громкое эхо разнесется по дальним и ближним ущельям, по склонам и островерхим вершинам…
Услышав приближающиеся крики погонщиков, женщины настежь открыли входные ворота кораля. Потом побежали к своим упряжным, распрягли их и связали в одну цепочку. Это олени-манщики. Капа села верхом на переднего и поспешила вниз.
Местность для кораля бригада выбрала удачно. Внизу сужается речное русло, по которому сейчас погонят стадо. По обе стороны тянутся отвесные склоны клыкастых скал, образуя небольшое ущелье. Затем неожиданно открывается речная ширь, и начинается цепочка пологих ягельных гор. Сразу же от ущелья по склонам тянутся рукава кораля, чтобы олени не могли убежать в горы. Сам кораль замаскирован в лесу.
Едва в ущелье раздались звонкий топот копыт, хорканье оленей и гортанные крики пастухов, Капа заволновалась, насторожилась. И как только из густого тумана вынырнули первые олени, она тут же тронула своих. Стадо увидело их и дружно потянулось следом. Манщики шли ходко, не останавливаясь. Олени не заметили, как оказались в ловушке. Люди, не давая опомниться им, теснили их, не переставали кричать на разные голоса, подпрыгивали, взмахивая руками и изображая каких-то страшных животных, которых олени пугались.
Наконец все стадо оказалось в просторном загоне. День начинался удачно. Загнать в кораль тысячное стадо не так просто. Порой олени убегают, как только почувствуют намерение людей. Горе тогда оленеводам. Сколько энергии, нервов и сил потребуется им, пока не подчинят упрямцев своей воле. Достается тогда и бедным учахам. День деньской носятся они по тайге, по склонам, исполняя волю хозяина. Тут не простая погоня, а борьба, столкновение характеров. Оленевод не оленевод, если даст возможность стаду уйти в тайгу или в горы. Он забудет все: усталость, еду, отдых, пока не настигнет оленей, не покорит их.
— Пусть успокоятся, — широко улыбаясь, распорядился Кадар, рукавом легкой меховой тужурки вытирая вспотевший лоб.
— Я все боялся, как бы они не бросились вдруг назад, — отозвался довольный Кеша, с наслаждением затягиваясь папиросным дымом.
— Я тоже. Прыгал так, как не прыгал, наверно, ни один индейский танцор, — сказал Гена.
— Теперь бы кружку крепкого чаю, — Архип Степанович ноздрями ловил горьковатый запах дыма. Женщины уже развели костер, кипятили чай.
— Пошли давай, — пригласил бригадир и зашагал в сторону костра.
А над коралем клубился туман. Олени с хорканьем носились по кругу, шумно дыша, сталкиваясь рогами, натыкаясь друг на друга…
Кораль был обширный. Разделен на несколько отсеков. Один просторный, где сейчас, будто рыба в неводе, кишели олени. Второй вполовину меньше, в конце его маленький квадратный отсек со сквозными воротами; за ним, дальше — третий, довольно широкий, а сбоку маленького отсека за небольшой дверью начинается четвертый.