— Я знаю.
Он улыбнулся; при этом его бледный язык, метнувшись, как у ящерицы, облизнул сухие губы.
— Чего тебе надо?
— Поговорить.
— О чем?
— О жизни. О смерти. О жизни после смерти. Или, если тебе так предпочтительней, о смерти после жизни. Они к тебе по-прежнему приходят, Паркер? Те заблудшие, мертвые? Ты их все еще видишь? Я вот да. Ко мне они приходят. — Осклабившись, он сделал вдох, который будто застрял у него в глотке, как на ранней стадии сексуального возбуждения. — Причем во множестве. О тебе спрашивают; особенно те, кого ты отпустил. Когда, говорят, он к нам присоединится? А я им отвечаю: скоро. Совсем уже скоро. У них на тебя виды.
На его колкости я не отреагировал. Вместо этого спросил, зачем он себя порезал. Подняв передо мной исполосованные руки, свои шрамы на запястьях он оглядел чуть ли не с удивлением.
— Может, я их обмануть хотел, — услышал я ответ. — Чтобы на меня не набросились мстить.
— Обман тебе не удался.
— Это с какой стороны посмотреть. Зато в том месте — современном аду — меня больше нет. А здесь есть контакт с остальными. — У него горели глаза. — Может, мне даже удастся спасти несколько заблудших душ.
— Ты о ком-нибудь конкретно?
Фолкнер тихо рассмеялся.
— Да уж не о тебе, грешник, это однозначно. Ты спасению не подлежишь.
— Тем не менее ты запросил свидания со мной.
Улыбка, поблекнув, сошла у него с лица.
— У меня к тебе предложение.
— Тебе нечего ставить на кон.
— Как сказать, — вкрадчиво прошелестел он. — У меня есть твоя женщина. Могу поставить на кон ее.
Я не двинулся с места, но он за решеткой внезапно отшатнулся, как будто его в грудь пихнула сила моего взгляда.
— Что ты сказал?
— Я говорю: предлагаю безопасность твоей женщины и твоего нерожденного ребенка. Предлагаю тебе жизнь, не обуреваемую страхом возмездия.
— Старик, тебе сейчас не со мной предстоит бороться, а со штатом. Так что все свои сделки прибереги для суда. А если ты еще хоть раз обмолвишься о моих близких, я…
— Ну и что ты? — переспросил он ехидно. — Убьешь, что ли? Был у тебя шанс, да сплыл. Коротки руки. А борьба у меня не только со штатом. Разве не помнишь? Ты убил моих детей, мою семью, ты с твоим дружком-извращенцем. Что ты сделал с человеком, который лишил жизни твое дитя, а, Паркер? Ты его разве не достал из-под земли, не убил как бешеную собаку? Почему же ты ожидаешь, что за смерть моих детей я должен отреагировать как-то иначе? Или у тебя правила одни, а у всего человечества другие? — Он театрально, патетически вздохнул. — Но я не такой, как ты. Я не убийца.
— Чего ты хочешь, старик?
— Хочу, чтобы ты увел меня от суда.
Я подождал, пока уймется сердце.
— А если я этого не сделаю?
Он пожал плечами.
— А если нет, то я не отвечаю за действия, которые могут последовать как против тебя, так и против них. Я, понятно, здесь ни при чем: несмотря на естественную к тебе враждебность, у меня нет намерения чинить козни твоим близким. Я за всю свою жизнь никому не навредил и не думаю делать этого впредь. Но ведь могут найтись и такие, кто возжелает поквитаться за меня, если только их не предупредить, что я сам того не хочу.
— Вы это слышали? — повернулся я к охраннику.
Тот кивнул, а Фолкнер перевел на него бесстрастный взгляд.
— Я лишь предлагаю отвести от тебя расплату. А то, что рядом с тобой стоит мистер Энсон, так это тебе поможет. Он и сам не без греха: вон, потягивает одну шлюшку тайком от своей жены. Хуже того, тайком от ее родителей. Сколько ей, мистер Энсон, — пятнадцать? Закон не жалует совратителей малолеток — хоть мирской, хоть какой.
— Ах ты сука! — Энсон рванулся к решетке, но я схватил его за руку.
Надзиратель крутнулся на каблуках; показалось, что ударит меня, но он сдержался и рывком высвободил запястье. Я глянул направо: к нам уже спешили его коллеги. Энсон вскинул руку — дескать, все в порядке, — и они тут же остановились.
— А еще говорил, что не занимаешься балаганными фокусами, — усмехнулся я.
— Кто знает, какое зло таится в сердцах людей? — громким шепотом вопросил проповедник. — Тень знает. — Он негромко хохотнул. — Отпусти меня, грешник. Уйди, и я тоже уйду. Я не виновен в обвинениях, которые мне клепают.
— Свидание закончено.
— Нет, оно лишь началось. Ты помнишь, грешник, что сказал перед смертью наш общий друг? Помнишь те слова Странника?
Я не ответил. В Фолкнере было многое, чего я не понимал; многое, к чему я относился с презрением; но его знание событий, о которых он просто не мог быть в курсе, тревожило меня более всего и вызывало растерянность. Каким-то образом, неисповедимыми для меня путями, он направил руку убийцы Сьюзен и Дженнифер, вдохнул в него убежденность и в итоге привел его на наш порог.
— Ужели он не говорил тебе об аде? О том, что вот она, преисподняя, вокруг нас, и мы в ней находимся? Он был человек во многом заблудший, ущербный, несчастный, но в этом он был прав. Сие есть преисподняя. Когда пали восставшие ангелы, они оказались брошены сюда — отверженные, с отнятой красотой, оставлены здесь блуждать. Ты не страшишься темных ангелов, Паркер? А надо бы. Они знают о твоем существовании и вскоре на тебя двинутся. То, с чем ты сталкивался до сих пор, не идет ни в какое сравнение с тем, что предстоит. Я перед ними так, пешка; пехотинец, призванный расчистить путь всадникам. То, что грядет для тебя, нельзя назвать человеческим.
— Ты рехнулся.
— Нет, — горячечно шептал Фолкнер. — Я проклят за неудачу, но ты будешь проклят вместе со мной за соучастие в ней. Они тебя проклянут. Уже ждут этого.
Я тряхнул головой. Энсон, прочие охранники, даже решетки и стены тюрьмы — все это как будто схлынуло, растворилось. Остались лишь мы со стариком, подвешенные во мгле. Мое лицо покрывала испарина — след жары, которую он источал. Я как будто подхватил от него какую-то жуткую лихорадку.
— Ты не хочешь узнать, что он мне сказал, когда пришел? Неужели тебе неинтересны дискуссии, приведшие к смерти твоей жены и малышки? В самой-самой своей глубине неужели ты не хочешь узнать, о чем же мы говорили?
Я кашлянул. Горло, из которого я выдавливал слова, словно обручем сжимало:
— Ты тогда и знать ни о чем не мог.
Он рассмеялся.
— А это было и необязательно. Но ты… О, наши разговоры были о тебе. Через него я пришел к пониманию твоей сущности, да такому, какое тебе и самому невдомек. Знаешь, я по-своему рад, что у нас была та возможность встретиться, хотя… — Его лицо омрачилось. — Мы оба заплатили за переплетение наших жизней большую цену. Отрешись от себя, от всего этого, и противостояния между нами больше не будет. Но если ты продолжишь идти прежним путем, я уже не смогу предотвратить того, что может произойти.
— Прощай.
Я повернулся, чтобы уйти, но случилось так, что из-за короткой схватки с Энсоном я оказался в пределах досягаемости для Фолкнера. Его рука, вытянувшись, схватила меня за пиджак и, когда я на миг потерял равновесие, подтянула к решетке. Я инстинктивно повернул голову и раскрыл рот, чтобы выкрикнуть предупреждение.
И тут Фолкнер плюнул мне в рот.
Я лишь через секунду понял, что именно произошло, а поняв, попытался вслепую нанести удар. Меня теперь оттаскивал от решетки Энсон; подоспели и другие охранники. И пока я с омерзением отплевывался, Фолкнер продолжал кликушествовать из своей темницы:
— Это мой подарок, Паркер! Возьми его — чтобы тебе все виделось, как мне!
Оттолкнув охрану, я вытер рот, после чего опустил голову и двинулся обратно, через рекреацию; из-за решеток меня молчаливо провожали взглядами те, кто теперь не опасен ни себе, ни другим. Иди я с поднятой головой или думай о чем-то кроме проповедника и того, как он со мной обошелся, я бы, возможно, заметил, что тот горбатый грузный карлик смотрит на меня внимательней остальных.
Когда же я ушел, тот человек, звали которого Сайрус Нэйрн, расплылся в улыбке и начал пальцами складывать поток беззвучных слов, но вскоре под взглядом охранника осекся и демонстративно вытянул руки по швам.
Охранник знал, что именно делает Сайрус, но не придал этому значения: немой, он и есть немой.
А что еще делать немым, как не изъясняться знаками.
Я был уже около машины, когда сзади захрустел гравий. Меня догонял Энсон. Подойдя, он остановился, неловко переминаясь с ноги на ногу.
— Ну как вы, в порядке?
Я кивнул. В караульном помещении я прополоскал рот чьим-то зубным эликсиром, но все равно чувствовал, как по организму, поганя, плавает какая-то частица Фолкнера.
— То, что он там нес, будто… — начал он.
— Ваша интимная жизнь, — перебил я, — сугубо ваше дело. Я к ней не имею никакого отношения.
— На самом деле все это не так.
— А так оно никогда и не бывает.
Он от шеи к лицу покрылся красными пятнами.
— Вы мне специально дерзите?
— Еще раз повторяю: это ваше личное дело. Но один вопрос к вам все же есть. Если вас это тревожит, можете проверить, нет ли у меня диктофона.
Секунду подумав, он кивнул: дескать, спрашивай.
— То, что сказал проповедник, это правда? Мне плевать насчет закона или насчет того, зачем вы этим занимаетесь. Я хочу знать одно: он был прав по сути?
В качестве ответа Энсон глянул себе под ноги и сделал кивок.
— Может, об этом сболтнул кто-нибудь из охранников?
— Исключено. Об этом не знает никто.
— А если кто-нибудь из заключенных? Или из местных, который услышал краем уха и по гнилости своей пустил слушок?
— Нет, и этого не может быть.
Я открыл дверцу машины. Энсон, похоже, чувствовал надобность завершить этот диалог на какой-нибудь брутальной мужской ноте. Сдерживать себя в этом — как, впрочем, и кое в чем другом — было не в его натуре.
— Если хоть кто-нибудь узнает, — предупредил он, — ты по уши в дерьме.
Прозвучало как-то неубедительно; это почувствовал даже он. Это было видно и по пунцовым щекам, и по тому, как он демонстративно напряг мышцы шеи, даже вздыбился воротник рубашки. Я, не прекословя, дал ему сохранить в щепетильной ситуации столько достоинства, сколько он мог унести, удаляясь обратно к центральному входу. Отныне приближаться к Фолкнеру без необходимости он вряд ли захочет.