Она снова присосалась к сигарете, которая ушла у нее, можно сказать, в три затяжки.
— И вот Эрл-младший разыскал Мариэн в баре… — вернул я ее к теме.
— Точно, разыскал. Схватил ее прямо вот так за локоть и потащил наружу. Она ему влепила, и тогда подскочил еще один, и уже вдвоем они ее выволокли.
— Не помните, когда это произошло? Примерно?
— Примерно за неделю, как ее не стало.
— Думаете, они знали о ее отношениях с Атисом Джонсом?
— Я ж говорю, люди все видят. А если люди видели, то и до семейки этой должно было дойти.
Дверь открылась, и в бар ввалилась весело гомонящая ватага мужчин. Начинался вечерний прилив посетителей.
— Все, солнце, мне пора, — встрепенулась Эуна.
Подписаться под показаниями она бы не согласилась ни за что на свете.
— Еще буквально один вопрос: вы не узнали того, кто был тем вечером с Эрлом-младшим?
— Как не узнать, — приостановилась она. — Он и сам здесь разок-другой сиживал. Гнусь редкостная: Лэндрон Мобли.
Я поблагодарил собеседницу и выложил на стойку двадцатку, за апельсиновый сок и за уделенное мне время. Эуна расцвела в улыбке.
— Не пойми меня превратно, солнце, — сказала она, когда я засобирался уходить, — но тот парень, которому ты пытаешься помочь, вполне заслуживает того, что ему светит.
— Кстати, многие так считают.
Сделав розочкой нижнюю губу, она выпустила паровозную струю дыма. Губа была чуть припухлая, как будто ее недавно кусали. Я смотрел, как рассеивается дым.
— Он ту девочку изнасиловал и убил, — поставила точку Эуна. — Тебе, я понимаю, надо делать свое дело — всякие там вопросы, расспросы, — но я надеюсь, ты ничего не раскопаешь, чтобы выгородить подонка.
— Даже если установлю, что он невиновен?
Отняв от стойки бюст, она ткнула сигаретой в пепельницу.
— Солнце, в этом мире невиновны разве что младенцы, да и то с какой стороны посмотреть.
Все это я рассказал Эллиоту по телефону.
— Может, имеет смысл поговорить с тем твоим клиентом, когда ты его найдешь? Как его там, Мобли? Выяснишь, что он знает.
— Ну да. Если получится его найти.
— А что, думаешь, он дал деру?
— Надеюсь, что дал, — ответил Эллиот после долгой паузы. На вопрос, откуда такие мысли, он пояснил: — Лэндрону, если дойдет до суда, светит серьезный срок.
Хотя в виду он имел не это.
Совсем не это.
Я принял душ, поел у себя в номере. Позвонил Рэйчел, мы немного поболтали. Макартур свое слово держал: проведывал регулярно, а «Клан-киллер» не попадался копам на глаза. Так что если Рэйчел и имела на меня зуб за то, что я наслал его как черный снег на голову, все равно немое присутствие телохранителя сказывалось на ней успокаивающе. К тому же он был чистюля и в туалете не оставлял за собой поднятого сиденья, а для Рэйчел в ее суждении о людях это крупный аргумент. Как раз нынче Макартур собирался встретиться с Мэри Мейсон; обещал отписать. Я сказал Рэйчел, что обожаю ее, а она в ответ: раз пошла такая любовь, я должен привезти ей шоколадок. Она у меня такая простая девчонка. Иногда.
Поговорив с ней, я решил проверить, как поживает Атис. Трубку подняла бабуля и сказала (уж насколько я ее понял), что он «„балованай“. Терпежу ужо с ём никако'о». Было ясно, что спуску она ему не дает, не вникая ни в какое там «положение». Я попросил позвать к телефону Атиса. Послышались шаги, и он взял трубку.
— Как ты? — спросил я.
— Да ниче, — ответил подопечный и, понизив голос, добавил: — Бабка эта меня доконает. Вообще упертая.
— Ты уж с ней повежливей. Больше ничего не хочешь мне сказать?
— Я уже все, что можно, сказал.
— Что можно, да. А что знаешь — тоже все?
Атис не отвечал так долго, что я уж подумал, он просто положил трубку и ушел. Но он заговорил:
— У тебя не бывает ощущения, что за тобой все время кто-то ходит тенью? Всегда он где-то рядом, только ты не можешь его увидеть, а просто знаешь, что он здесь?
Мне подумалось о жене и дочери, об их присутствии в моей жизни даже после того, как они ушли, о смутных формах и тенях, маячащих в темноте.
— Пожалуй, бывает, — сказал я.
— Та женщина, вот она как раз такая. Я вижу ее всю свою жизнь, так что и не знаю, мерещится или нет; но она здесь. Я знаю, что это так, пусть даже никто ее больше не видит. Вот и все, что я знаю. Не спрашивай больше.
Я сменил тему.
— Тебе никогда не доводилось сталкиваться с Эрлом Ларуссом-младшим?
— Нет, никогда.
— А с Лэндроном Мобли?
— Я слышал, он меня ищет, но пока не нашел.
— А зачем он тебя ищет, не знаешь?
— Чтобы глотку порвать, зачем же еще. А иначе для чего собаке Эрла-младшего меня вынюхивать?
— Мобли работал на Ларусса?
— Работать не работал, но когда им надо было обтяпать какое-нибудь грязное дело, они всегда обращались к нему. У Мобли и друзья есть, сволота еще похуже, чем он.
— Кто именно?
Слышно было, как Атис сглотнул.
— Ну, этот, — произнес он. — Еще по телевизору показывают… Куклуксклановец. Бауэн.
В ту ночь, далеко на севере, сцепив под затылком руки, лежал у себя в камере Фолкнер и вслушивался в ночные звуки тюрьмы: храп на все лады, возню и вскрики во сне, поступь охраны, сдавленные рыданья. Поначалу они не давали заснуть, но он быстро приноровился — научился их игнорировать, в крайнем случае принимая за фоновый шум. Теперь проповедник не мучился бессонницей, только этой ночью он не спал. Его мысли были не здесь — с той самой поры, как вышел на волю человек по имени Сайрус Нэйрн.
Фолкнер не шевелился на своей койке. Он ждал.
— Уберите! Уберите их с меня!
Тюремный охранник Дуайт Энсон очнулся у себя в постели среди сбитых, всклокоченных простыней; подушка под ним намокла от пота. Он вскочил с кровати, расцарапывая кожу в попытке стряхнуть тварей, карабкающихся у него по груди. Рядом его жена, Айлин, потянулась и включила бра.
— Боже! Дуайт, да что с тобой? — сокрушенно спросила она. — Опять, что ли, снится?
Энсон, глотнув пересохшим горлом, пытался унять сердцебиение, но при этом безудержно вздрагивал, чеша себе почем зря голову и руки.
Надо же, опять тот же сон, вторую ночь кряду: как будто по нему кишмя ползают, кусают пауки, а он лежит связанный в грязной ванне где-то посреди леса. Изжаленная кожа начинает гнить и отпадать кусочками, оставляя сероватые рытвинки. И все это время на него откуда-то из тени взирает странный человек — изможденный, с рыжими волосами и тонкими длинными пальцами, белыми-пребелыми. Человек этот явно мертв: лунный свет освещает изуродованный череп, кровь на лице. И вместе с тем он с нескрываемым, поистине живым вожделением смотрит, как его питомцы кормятся своей беззащитной жертвой.
Энсон упер руки в бедра и яростно потряс головой.
— Да ложись ты уже спать, Дуайт, — устало взмолилась жена, но он не сдвинулся с места, и она, секунду-другую подождав, с разочарованным видом повернулась к нему спиной и притворилась спящей.
Энсон потянулся к ней, но передумал. Гладить ее не хотелось. А той, которую хотелось, не было.
Мари Блэйр позавчера исчезла, когда шла домой с работы, из закусочной. Пропала, и ни слуху ни духу. Энсон какое-то время втайне ждал, что к нему с расспросами нагрянет полиция. О его отношениях с Мари никто не знал, да и знать не мог, хотя нельзя было сбрасывать со счетов, что она проболтается кому-нибудь из своих подружек-дурочек, которые, если полиция к ним наведается, переведут стрелки на него. Однако пока было тихо. Жена чуяла, что Энсон ходит сам не свой, но ни о чем не спрашивала; оно и к лучшему. Тем не менее из-за девчонки он переживал. Хотел, чтобы она вернулась — понятно, не только ради того, чего ему от нее надо, но и так, вообще.
Оставив неподвижную жену, Энсон спустился на кухню. Лишь открыв дверку холодильника, где стояло молоко, он ощутил вдруг спиной приток прохладного воздуха и почти одновременно услышал, как стукнула по косяку дверная сетка от комаров.
Кухонная дверь была распахнута — может, ветер? Хотя откуда. Айлин укладывалась после него, а она обычно проверяет все замки на дверях. Уж кто-кто, а супруга у него не из забывчивых. Странно, почему они не услышали стука раньше; Энсон всегда спал чутко и просыпался от малейшего шороха. Он аккуратно поставил пакет молока и вслушался: в доме тихо, ни звука. Лишь снаружи доносились шептание ветра в деревьях и отдаленный шелест машин.
Наверху в тумбочке Энсон держал «смит-вессон». Может, сходить взять? Да ладно. Вместо этого он вынул из подставки нож для разделки мяса и, прошлепав к двери, посмотрел направо-налево: не караулит ли кто снаружи. Конечно нет. Тогда Энсон вышел на крыльцо и оглядел пустой двор. Впереди был аккуратный газон, обсаженный деревьями, чтобы дом не был виден с дороги. Светила луна, подчеркивая линии дома, придавая ему очертания замка.
Энсон ступил на траву.
У ступеней крыльца кто-то поднялся; его поступь скрадывалась шумом ветра, а силуэт — черной тенью дома. Энсон не улавливал его присутствия вплоть до того момента, когда он был схвачен за руку, а по горлу одновременно полоснуло что-то нестерпимо острое; с приступом боли он увидел, как в ночной воздух жгутом метнулась его кровь. Нож выпал, рука теперь бессмысленно прикрывала рану на шее. Затем подкосились ноги, и он рухнул на колени, а кровь пошла медленней, словно оттягивая момент кончины.
Он поднял глаза и увидел перед собой Сайруса Нэйрна, который что-то протягивал на ладони. Это было колечко с гранатом, которое Энсон подарил на пятнадцатилетие Мари; он бы узнал и так, даже не будь оно на отрезанном указательном пальчике.
Сайрус Нэйрн, обогнув умирающего в судорогах Энсона, пошел к дому. На ноже поигрывал лунный свет, а Нэйрн мыслями был уже там, в спальне, где лежала Айлин. Он думал о ней и о местечке, которое для нее заготовил.
А в Томастоне, у себя в камере, закрыл наконец глаза старик Фолкнер и забылся глубоким сном без сновидений.