Моя падчерица запомнила и это – и это я тоже поняла много позже.
Я подняла одну корзину с дарами, велела детям взять другие и повела их за собой. Дорогой они хранили молчание, как мы и уговаривались; но, когда я произнесла имя, коему научил меня мой барон, и Добрые Соседи спустились с верескового холма, я услышала, как одна из моей дочерей ахнула.
– Рада видеть вас, Добрые Соседи, – сказала я, кланяясь гостям, как кланялся мой барон – так недавно и так давно, в прошлой жизни, где я была любима им и любила сама. – Мой благородный супруг покинул нас. Отныне мы с сыном – хранители замка и его рода, что этим вечером предстал перед вами.
– Мы знаем, госпожа, – сказал один, тот же, что говорил со мной в прошлый раз. – Нам ведомо многое. Нас печалит его уход, но не думаю, что кто-то печалится больше тебя.
Они снова были – пламя и тени, вода и блики, восторг и страх. Даже на расстоянии вытянутой руки они казались сказочными видениями, игрой света, порождениями лесной сени. В глазах говорившего со мной мерцал огонь, чарующий и безжалостный, и эти огненные глаза обвели взором всех четверых моих детей: троих моей крови и одну – чужой.
Мои родные дети не подняли взгляда, как я учила их, и я коснулась пальцев старшей дочери, заметив, что они дрожат. Дети мои были умны (я сама воспитала их так), и гламор Людей Холмов не обманул их. Они познали то, о чём прежде я лишь говорила; они почуяли суть, таящуюся под безупречными масками тех, кто так походил на нас.
Только падчерица моя смотрела на Добрых Соседей неотрывно и заворожённо. И не отвела глаз, когда взор гостя из-под холма обратился на неё. Перламутровая поволока затуманила их, зачарованная улыбка растянула её губы: чарам Добрых Соседей могут противостоять лишь немногие смертные – мой барон предупреждал меня. Один взгляд фейри заставит тебя пойти за ним куда угодно по первому зову.
Я сделала маленький, почти незаметный шаг к падчерице и положила руку ей на плечо. В равной степени для того, чтобы отрезвить её и чтобы напомнить гостю из-под холма: она моя, и я никуда её не отпущу.
Взгляд огненных глаз соскользнул с раскрашенного девичьего лица на мою ладонь.
На губах гостя из-под холма проявилась улыбка – словно трещина рассекла выбеленную пламенем головёшку.
– У тебя красивые дети, госпожа. Все, кроме одной, – полупесней-полушёпотом прозвучал его голос, прежде чем его и других Людей Холмов поглотили тени, из которых они явились. – Впрочем, она и не твоя дочь.
Я надеялась, что моя падчерица не расслышит этого сквозь пелену гламора. Но я видела её лицо, пока мы шагали к замку от верескового холма, и кожей чувствовала её молчание – холоднее зимы вокруг.
Она слышала всё. И больше, чем прозвучало на самом деле.
Настала весна. Она оказалась поздней, дождливой и ледяной. Многие посевы по всей стране не взошли. Однако солнце пригревало наши угодья, небо над замком оставалось ясным, даже когда у соседей бушевали грозы, и наши земли дали добрый урожай.
Благословение Добрых Соседей не покинуло нас, продолжив защищать от всех напастей.
Но с того дня моя падчерица отдалилась от меня.
Я старалась окружать её той же заботой, что прежде, и даже больше. Все мои объятия, подарки, ласковые слова оставались без ответа.
Я понимала, что ей нужно время, дабы простить меня; дабы повзрослеть и понять, от какой угрозы я стараюсь её уберечь. Потому я не навязывала ей своё общество.
Я знала, что она не одинока, ведь она была близка с моими дочерьми (тогда ещё была), а у меня хватало забот. Я помогала сыну управлять нашими землями. Распоряжалась скотом и урожаем. Разрешала судебные тяжбы. Считала подати. Объезжала поля, присматривая, как их пашут, засеивают и убирают. Отвечала за хозяйство в замке с сотней слуг.
И долго не замечала, как моя падчерица всё больше времени проводит у того орешника, что посадили на могиле её родной матери. Слишком долго.
Минуло две весны с вечера, когда мои дети предстали перед взорами Добрых Соседей. Мы с сыном исправно подносили им дары в дни, когда поворачивалось Колесо года, и со временем гости из холма стали меньше очаровывать и ужасать нас. Беседы и встречи с ними превратились в обыденность, в такую же рядовую обязанность, как посев урожая, стрижка овец, сбор дани королю.
Самый лютый пожар перестаёт страшить, если ходить к бушующему огню и взирать на него постоянно.
Страшил меня только бал, на который нам с дочерьми неизбежно предстояло отправиться. Я ещё не обсуждала это с ними – готовила их постепенно, приучая к мысли, что Люди Холмов пусть и не добры, но не желают нам зла.
Однако дети первыми заговорили со мной о том, что нам предстояло. И я этого не ждала.
Они зашли в мои покои летним вечером, тёплым и душистым, пахнущим липами и недавним дождём. По лицам их я сразу поняла, что они встревожены и смущены, но причина их тревоги оставалась для меня загадкой, покуда они не заговорили.
– Матушка, – сказала моя старшая, – возможно, мы должны были рассказать тебе раньше, но нас просили не говорить тебе ничего.
– Мы обещали, что не скажем, – сказала моя младшая.
– И мы сдержали бы слово, – продолжила моя старшая, – если б не помнили, что ты говорила о Людях Холмов. Об их внимании к нашей сводной сестре, которое так тебя тревожит.
– Мы думали, её россказни про фею – выдумки, – продолжила моя младшая, – но она поклялась, что та всегда говорит правду. Что скоро принц фейри пригласит нас на бал.
– Какую фею? – произнесла я, чувствуя, как меня пробирает дрожь.
…я долго слушала их рассказ – про белого дрозда, что являлся моей падчерице в ветвях орешника на могиле её матери. Про существо, которое моя падчерица звала доброй феей и с которым делилась своими печалями. Про бал, о котором это существо поведало ей: грандиозный бал, где принц Людей Холмов выберет себе суженую. Куда он позовёт меня, моих дочерей – и, конечно, мою падчерицу, мою бедную наивную падчерицу, у которой восторженно замирало сердце от одной мысли, что она может стать принцессой Волшебной Страны, таящейся за проходом на вересковом холме.
Мои дочери были опечалены и смущены, ведь им пришлось обмануть сводную сестру, к которой они так привязались. Нарушить слово, данное ей. И всё же грядущий бал пугал их больше. Воспоминания о том единственном вечере, когда они видели Добрых Соседей, оставались свежи в их памяти, и страха в тех воспоминаниях было больше, чем восторга.
Я признала, что бал – не выдумка. Я успокоила детей, как могла. Я напомнила: меня научили, как избежать колдовских сетей фейри, и все эти годы я учила их самих тому же. Я поблагодарила их, расцеловала их виноватые лица и отправила спать, ведь солнце уже коснулось горизонта.
И тем же вечером, не дожидаясь, пока оно взойдёт вновь, я дала приказ срубить проклятый орешник.
Моя падчерица не простила мне этого. Не простила мне ничего.
Я пробовала говорить с ней. Снова и снова я пыталась втолковать, что дары Добрых Соседей таят в себе опасность. Даже если существо, что являлось ей, действительно ей покровительствует, рано или поздно оно потребует платы, и плата всегда будет больше, чем ты готов заплатить. Фейри всегда пытаются забрать больше, чем дают, – как и многие люди, впрочем.
Она не слушала меня.
Она молчала. Она вела себя покорно, ведь её учили покорности.
Но за этим таилась обида.
Моя падчерица прятала её в молчании и покорности, словно песчинку в раковине, лелеяла эту обиду до поры, когда та сможет превратиться в жемчуг ненависти.
И моя неродная дочь не простила родных, разоблачивших её тайну. Прежде я часто заставала падчерицу в их покоях. С того дня – ни разу.
Вскоре я узнала, что её видели на дороге, ведущей к вересковому холму. Что она днями напролёт бродит по окрестностям замка.
Она искала существо, притворявшееся белым дроздом.
Чтобы у неё не было времени на эти поиски, я давала ей одно поручение за другим. Сперва – прясть, шить, учиться всему, что должна знать девушка её круга. Она справлялась слишком быстро, и тогда я велела ей помогать слугам на кухне. Выносить помои. Таскать воду. Лущить горох маленькими белыми руками, что были нежнее цветочных лепестков.
Я знала, что это недостойно дочери барона. Я знала, что слуги начинают шептаться за моей спиной. Но это не оставляло моей падчерице возможности искать встречи с тем, что положило на неё глаз.
А ещё она день и ночь была на виду.
Порой от усталости она засыпала прямо у кухонного очага, над очередным мешком гороха, распластавшись на перепачканном пеплом полу. Её красивые платья отныне пылились в шкафу: длинные, до земли, рукава их и тяжёлые юбки легко пачкались, мешали работать, прожигались искрами от огня. Моя падчерица пошила себе простые наряды из льна, как у служанок, которым она помогала.
Я по-прежнему старалась баловать её, как могла, и теперь – вдвое усерднее, чувствуя вину, но она отвергала мои подношения. Украшения. Одежду. Сласти. Она даже трапезу с нами делить перестала: уносила еду в свою комнату прямо с кухни, где теперь так часто бывала. Я пробовала уговаривать её, пробовала приказывать, но, когда я принуждала падчерицу сесть с нами за стол, она просто не брала в рот ни куска. И не говорила ни слова, пока всё не заканчивалось.
Сердце моё разрывалось, когда я видела, как она идёт по двору с ведром в руках, со следами пепла и золы на лилейных щеках.
Я находила успокоение в мысли, что едва ли Люди Холмов положат глаз на подобную замарашку. Рано или поздно моя падчерица выйдет замуж, покинет эти земли, уедет прочь от верескового холма – и в новом имении займёт место, которого достойна по праву рождения. Даже если она не сделает этого до бала, куда её жаждут заманить, бал пройдёт, и гости из-под холма потеряют право посягать на нас. Женщины нашего рода окажутся в безопасности ещё на три десятка лет.
Конечно же, моей падчерице на этом балу было не место. Я знала, что этим решением подвергаю опасности сделку с Добрыми Соседями, но ещё большей опасности я подвергла бы неродную дочь, если бы взяла её с собой. Она забыла бы все мои уроки, сама нарушила бы все запреты, только бы остаться в Волшебной Стране.