Мы побежали дальше, не оборачиваясь. Позади оставалась музыка, которая глохла и рассыпалась на отдельные ноты, как распускаемый гобелен, голоса, что с каждым ударом часов становились всё более резкими, и смех, который теперь звучал голодно.
И башмачок.
Ещё одна ошибка, которую я не прощу себе, покуда жива.
Мы оказались в лесу прежде, чем отзвучал последний удар часов, но не остановились.
Я держала детей за руки, пока мы бежали к холму по заснеженному лесу. Ветви хватали меня за подол, горло и грудь горели огнём, ноги ныли от изнеможения, но я влекла дочерей за собой.
Я позволила себе замереть, согнуться и перевести дух, лишь когда мы вновь поднялись и спустились с верескового холма, а вдали снова засияли огни. Не голубые огни башни фейри, озарённой изнутри звёздами и колдовской луной, а приглушённый свет окон людского замка.
Я не выпускала пальцев дочерей из своих, пока мы не оказались под родным кровом. Только уложив их в постель, я сочла себя вправе дать усталому телу отдых – и, проваливаясь в сон, думала, что всё позади.
Цена уплачена. Цена ещё трёх десятилетий покоя и защиты Добрых Соседей.
Наутро я едва могла ходить, до того болели стёртые ступни. Сын сказал, что нас не было три дня. Это не встревожило меня: мой барон говорил, что в мире Людей Холмов час может показаться мгновением, год – одним днём.
Встревожило меня известие, что те же три дня никто не видел мою падчерицу.
Я поняла всё ещё прежде, чем без стука ворвалась в её комнату, впервые за всю жизнь под этим кровом. Падчерица сидела в постели, улыбаясь, точно вспоминала прекраснейшую из сладких грёз, и держала в руках башмачок.
Прежде чем она успела спрятать его за спину, я различила хрустальный блеск.
Мне не потребовалось выпытывать ответы. Моя падчерица жаждала поведать, как я заблуждалась. Мне оставалось лишь выслушать всё, что она с гневом и торжеством излила мне.
Как в ночь, когда мы с дочерьми отправились на бал, она плакала во дворе замка – и её наконец нашло существо, что притворялось белым дроздом.
О желании, что она загадала ему: попасть в обитель Добрых Соседей, возможности видеть которую её так жестоко лишили.
О волшебном платье цвета неба, которым обернулся её неприглядный шерстяной наряд (ей всё же хватило ума попросить оставить людскую одежду, лишь преобразить её).
О хрустальных башмачках, возникших на месте кожаных.
О завете покинуть бал прежде, чем пробьют часы, ведь иначе она предстанет перед повелителем Волшебной Страны в тех обносках, что бессердечная мачеха вынуждала её носить день за днём.
…о, теперь я понимала, почему она бежала. Существо, притворявшееся её покровительницей, подчинялось всё тем же законам, что другие Люди Холмов. Платье и хрусталь были гламором – всё тем же гламором, чарами, что теряли силу с наступлением нового дня, рассыпались песочным замком под волной.
Правда, по сию пору я не знаю, почему чары спали с платья, но остались на башмачках. Должно быть, потому, что один из них так и не покинул Волшебной Страны, протянув связующую ниточку между тем и этим миром.
Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но перед глазами моими блестел башмачок, оставшийся на лестнице замка-ловушки. Обычная свиная кожа, лишь притворившаяся хрусталём. Попавшая в мир нелюдей из мира людей – вместе с моей глупой, глупой, глупой падчерицей.
Я вспоминала, что твердил мой барон: по ту сторону верескового холма нельзя расставаться с одеждой, в которой мы пришли. Не только потому, что та хранит нас от чар и помогает вернуться домой невредимыми. Эта одежда – частичка нас; если мы оставим её Людям Холмов, они смогут нас отыскать. Всегда. Везде.
Даже в нашем мире.
Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но видела одного из них – с венцом из золотых ветвей на белых как кость волосах. Того, кто танцевал с девой в голубом. Того, кто на этом балу выбирал себе суженую.
Я выслушала всё, что падчерица мне говорила.
А после, не сказав ни слова, вышла – и, отвязав с пояса связку ключей, что хозяйка дома обязалась всегда носить при себе, заперла комнату на замок.
Я знала, что времени у нас немного.
Слуги всё же успели прибить железную подкову над дверью в спальню моей падчерицы и приладить железную кочергу вместо засова. Во дворе росла рябина, на которой под снегом алели ягоды; я набросала ветви перед порогом комнаты, а поверх рассыпала соль.
Я не решилась оградить от них весь замок, ибо гнев их был бы страшен. Тогда я ещё надеялась уберечь падчерицу, не нарушив соглашения с Добрыми Соседями – по меньшей мере внешне. Я лишь надеялась, что железо, рябина и соль послужат преградой, когда они явятся за тем, что сделалось им желанным, заставят их потерять след.
Падчерица билась и кричала за дверью. Я осталась глуха к её мольбам, и слуги, верные моим приказам, тоже.
Когда всё было кончено и день склонился к закату, я велела всем – и домочадцам, и прислуге – запереться в покоях и не покидать их до рассвета. Сама же вернулась в спальню и заняла кресло перед камином, чувствуя, как пульсируют болью натруженные ноги; в пальцах – книга, в рукаве – рябиновый амулет.
Они явились, пока я читала, не понимая смысла строк, по которым пробегал мой взгляд. Перед глазами были не слова, а хрусталь и венец из золотых ветвей, и острые зубы, и холодное железо поперёк запертой двери.
Они соткались из теней, совсем как у верескового холма. Впрочем, это были их земли в той же степени – мы сами дали им такую власть.
Они скользнули ко мне из угла, окутанного мраком – детищем ночи и пламени в очаге. Один – с огненными глазами, тот, кто всегда говорил со мной, и ещё трое. Они принесли запах земли, гари и жути, и огонь в очаге потянулся к ним, когда они обступили меня, словно смыкающиеся прутья клетки.
– Рады снова видеть тебя, госпожа, – сказал гость с огненными глазами. – Мы несём благую весть, что наш повелитель избрал себе суженую. Он не знает её имени, однако она обронила свою вещь. – Он сунул руку в складки струистых одежд, но я и без того знала, что он покажет мне. – След, оставленный ею, привёл нас сюда.
– Я польщена, что он избрал девушку из этого замка, о Добрые Соседи, – сказала я, поглядев на хрустальный башмачок в его ладони. – Однако никто из моих дочерей не говорил мне, что её удостоил танцем ваш повелитель.
– Должно быть, скромность. – Он улыбнулся. – Приведи своих дочерей, госпожа. Это одна из них. Мы подождём.
Я подчинилась. Мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться. В рукаве моём был рябиновый амулет, но я понимала: всё, что хранит меня на самом деле, – соглашение, заключённое задолго до того, как я родилась. Нарушу его – несдобровать не только мне.
Мои дочери не выказывали страха, следуя за мной. Не выказали они его, и когда предстали перед взглядами Людей Холмов, и когда я, затворив дверь, произнесла:
– Вот мои дочери. Которую из них вы ищете?
Огненные глаза перевели взгляд с одного девичьего лица на другое – совсем как когда увидели их впервые, очень давно, – и обладатель их покачал головой.
– Наш повелитель многое рассказал нам про свою суженую. Это не те девушки, госпожа.
– Со мной на бал явились только две, – сказала я твёрдо, зная, что не искажаю истину. – Обе они перед вами.
– Но ведь ещё одна могла прийти и без твоего ведома, верно? – голос его сделался вкрадчивым, как дым, что просачивается сквозь дверь, за которой ты пытаешься укрыться от пожара. – Та девушка где-то здесь. Мы чувствуем это.
– Вы просили привести на бал моих дочерей – я привела их. Вы просили привести их сюда – я сделала это.
– И в твоём замке больше нет девушек, побывавших на нашем балу?
Я промолчала.
Я могла сколько угодно твердить им полуправду, но не лгать в открытую.
– Отвечай, госпожа, – прошелестел гость из-под холма. Огонь его взгляда сжигал дверь моего спокойствия, изголодавшимся псом лизал руки, загоняя в угол. – И помни: у нашего соглашения есть правила, но твоя ложь нарушит их.
– Нет. Девушек нет.
– Скажи это. Скажи, что в этом доме помимо тебя только две девушки, которые в этот праздник весеннего равноденствия пришли в нашу страну и покинули её.
Он не оставил мне лазеек. Он загнал меня в ловушку.
И всё же я повторила то, что он просил.
Тогда я ещё надеялась: моя ложь поможет уберечь чужого ребёнка, которого я поклялась от них защитить. Пусть даже ценой порушенного соглашения, веками хранившего мой новый род.
Тогда я ещё не знала, какую цену от меня потребуют на самом деле.
Вздох гостя из-под холма пронёсся по комнате ветром над пепелищем.
– Наш повелитель предвидел сложности. Он велел примерить башмачок всем девушкам, что могут оказаться его суженой, – сказал он тогда. Одними глазами указал сперва на кресло, в котором я встретила Добрых Соседей, а следом – на моих детей. – Если всё так, как ты говоришь, он должен прийтись впору одной из твоих дочерей. Позволишь?
Я кусала губы, пока дочери поочерёдно опускались в кресло, чтобы гость из-под холма попробовал натянуть башмачок на их ступни. Они были старше и выше моей падчерицы, и ни одной он не мог подойти. Не мог.
Я не знала, что буду делать, если всё же подойдёт.
Но что я буду делать, если нет?..
– Мал, – изрёк гость из-под холма задумчиво, когда башмачок вот уже второй раз бессильно повис на пальцах девичьих ног. – Какая жалость.
На лицах моих дочерей проявилось облегчение, и только я застыла, не смея выдохнуть. Потому что я знала Добрых Соседей лучше, чем мои девочки, и сполохи в огненных глазах неустанно напоминали мне: я солгала. Я нарушила соглашение, что даровало нам защиту.
От самих Добрых Соседей – в том числе.
– Он должен подойти, – сказал гость из-под холма. – Наш повелитель так огорчится, если мы вернёмся без его суженой. И башмачок под ногу мы подогнать не можем, слишком тонка работа. – Он посмотрел на меня, и на лице его блеснула беспощадная улыбка – одновременно с тем, как в руке его блеснул бронзовый нож. – Но можно подогнать ногу под башмачок.