Я держалась, клянусь. Держалась дольше, чем смогла бы на моём месте любая другая мать.
Я держалась, пока бронзовое лезвие пилило пятку моей старшей дочери. Держалась, пока оно рубило палец младшей. Держалась, пока комнату наполняли их вопли и мои крики.
Один из них схватил меня, не давая вмешаться, а бесполезный рябиновый амулет лежал у моих ног, выпав из рукава. Двое других схватили дочерей, не давая сбежать, пока тварь с огненными глазами отрезала куски их плоти и костей.
И даже так проклятый башмачок оставался мал. Даже скользкий от крови, он отказывался держаться на их изуродованных ступнях.
Я не выдержала, лишь когда тварь из-под холма занесла нож, чтобы оставить моих дочерей без пальцев вовсе.
Я выкрикнула то, чего никогда не должна была ни говорить, ни даже думать. Но твари из-под холма остановились и отпустили меня, чтобы я смогла побежать к двери и увести их от родных дочерей – к неродной. К той, что я пообещала отдать им – в обмен на пощаду.
Мне нет прощения. Я знаю.
Твари из-под холма шли за мной, пока я вела их к комнате падчерицы, оставив в спальне дочерей, баюкающих искалеченные ноги.
Твари из-под холма ждали, пока я отбрасывала ветви рябины от порога, рукавом сметала соль, снимала кочергу с двери и голыми руками отрывала подкову, сдирая ногти.
Твари из-под холма наблюдали, как мои израненные трясущиеся пальцы ищут нужный ключ и отпирают дверь, а после – как я отступаю в сторону, давая им войти.
Я не видела, как её забрали. Только услышала возглас, удивлённый и радостный, с которым моя падчерица встретила гостей. После – несколько коротких фраз, которыми они обменялись друг с другом. И наступила тишина.
Я посмотрела в открытую дверь. В комнате не было ни Людей Холмов, ни моей падчерицы, ни зачарованных башмачков.
Когда пришло время нести к вересковому холму новые дары, никто не встретил нас с сыном. Плетёные корзины стояли на камне у склона, пока шерсть в них не сгнила, а шёлк не выцвел.
В тот год треть наших стад выкосил мор, а поля дали едва ли половину того урожая, что мы привыкли собирать.
Следующие годы были трудными, голодными, бедными. Мы выжили, как выживали наши соседи все эти столетия. Нам пришлось заключать новые союзы, пересматривать старые, выдержать осаду замка, расстаться с частью наших земель и вернуть их в бою. Но мы выстояли.
Мои дочери покинули меня давным-давно. Их мужья – достойные люди. Их волосы не белы, как кость, в них не блестит королевский венец, но они человечны и добры. И им нет дела до того, что мои дочери хромы.
Они останутся хромыми до конца своих дней.
Я никогда больше не видела ни Людей Холмов, ни башню в лесу, ни падчерицу. Быть может, теперь змеи вьются и в её волосах. Мне хочется думать, что так оно и есть; что права она, а не я. Что мир – и наш, и чужой – добр к тем, кто заслуживает этого. Что её мечты сбылись, и она стала принцессой Волшебной Страны. Что она сидит на троне из древесных лоз и танцует на балах, где не место смертным.
Мне хочется думать так. Забыть острые зубы, бронзовый нож в пепельных пальцах и крики моих дочерей.
Люди, до которых дошли россказни слуг, поведают вам иную историю. Она о завистливых сёстрах, о доброй фее и прекрасном принце. О женщине, которая до того хотела видеть корону на головах родных дочерей, что изуродовала их. О злой мачехе, которая ненавидела свою красавицу-падчерицу всей душой.
Вы можете верить им.
Мне самой очень, очень хочется им верить.
И всё же, если однажды увидите башню в лесу, башню, в окнах которой сияет голубой свет, – бегите. Пусть вам вспомнится девочка, что любила сказки больше истины. Зола на её щеках. Кочерга на её двери.
И блестящий, холодный, красный от крови хрусталь.
Последние слова рассказа хозяйки дома падают в тишину каменных сводов, как камешки в воду.
Возможно, рассказ этот не был столь красив, но таким запомнила его я, взросшая на твоих песнях среди роз. Слишком живо представлялось мне всё описанное после встречи с одним из Людей Холмов.
Я слушала от начала до конца в безмолвии и неподвижности и лишь теперь вернулась в материальный мир с безнадёжно остывшим чаем, подёрнутым тонкой плёнкой, словно радужным льдом.
– Я знаю эту историю. Как и многие, думаю, – тихо говорю я. – Она действительно звучала совсем иначе.
– Возможно, эту. Возможно, другую. Истории повторяются – из века из век, по всему земному шару, зачастую помимо нашей воли. Будь это не так, род людской был бы куда счастливее, – печально откликается хозяйка дома. – Но женщина из моей истории не заслужила, чтобы её запомнили такой, какой ославила её молва.
– Спустя века вы и ваши дети помните её иной. Думаю, этого знания ей хватило бы, чтобы покоиться с миром, – произносит Чародей. – Теперь помним и мы.
Хозяйка дома отвечает ему слабой улыбкой, а я окончательно выныриваю из тёмных глубин жестокого прошлого на поверхность настоящего. И в настоящем я пришла в замок не для того, чтобы просто слушать.
– Вы сами видели… Добрых Соседей? – спрашиваю я, поворачивая ручей беседы в нужное русло.
– Когда была юной. Мельком. Я узнала в нём того, словно сотканного из огня. Мои дети тоже видели их, как и наши слуги. Но мы всегда осторожны, знаем, чего нам следует остерегаться, и сторонимся леса. А они знают, что мы знаем. Башню в лесу мы видим куда чаще, но отворачиваемся, стоит нам её заметить. – Усмешка, с которой хозяйка дома неосознанно касается железного браслета на запястье, суше пыли. – С Недобрыми Соседями тоже можно жить, пусть это и требует соблюдения строгих правил.
– А белую даму, словно сотканную изо льда, среди них вы не встречали?
Хозяйка дома качает головой:
– Тот огненный гость был единственным фейри, которого мне довелось узреть. Слуги и дети видели и других, но то всегда были мужчины.
– Может, ваша прародительница рассказывала и о ней?
Ещё одно отрицание.
Опустошение поднимается во мне горькой волной, и я запоздало осознаю, что натянутая серебряная цепочка трёт шею уже с другой стороны. Указывая теперь не на мою собеседницу – прочь от неё.
Зачем бы ледяная звезда ни привела меня сюда, по её мнению, искомое я получила.
В свои покои мы с Чародеем возвращаемся в гнетущем молчании, пускай мне и хочется кричать. Как будто крик способен порвать удавку разочарования, душащего меня. Или заставить забыть, что я иду по тем же сырым ступеням, по которым когда-то бежала навстречу гибели глупая девочка в хрустальных башмачках.
Я вспоминаю её, вспоминаю себя, чуть не угодившую в ту же ловушку нынешним вечером, и себя чуть раньше.
Лишь теперь я запоздало различаю голоса, по пути в этот замок не позволившие мне сказать «да».
Это голоса бабушки, матери, даже отца. Голоса, на все лады, из всех уголков моей памяти повторяющие «для леди невозможно», «леди не пристало», «леди не должна»…
– Вы были правы. Мне нужно уметь постоять за себя, – произношу я в конечном счёте отнюдь не то, что терзает меня больше всего. Но это тоже важно, и в этом решении я обретаю хоть какое-то успокоение. – Я приложу все усилия, чтобы впредь не попадать в ситуации, подобные сегодняшней, но всего предсказать невозможно. Я хочу овладеть своими силами. Хочу учиться у вас.
Чародей идёт впереди, и лица его я не вижу. Что на нём сейчас: удовлетворение? Улыбка? Презрение к взбалмошной девчонке, повисшей на его шее, меняющей решения чаще, чем столичные леди – выходные платья?
– Я рад, что вы решились. Начнём с завтрашнего дня.
Голос его звучит просто и серьёзно, какие бы незримые эмоции не отражались на птичьем лике.
Возможно, это и не важно.
– Не знаю, зачем звезда привела нас в это место, – всё же возвращаюсь я к тому, что важно. – Если здешние фейри не могли мне помочь…
– Я знаю.
Я замираю на лестнице одновременно с Чародеем, который наконец оборачивается ко мне.
– Видите ли, – поясняет он, глядя на меня с разделяющей нас высоты нескольких ступеней, прожитых лет и неизмеримого опыта, – наша общая знакомая является людям не только в обличии ледяной девы. Не только с наступлением холодов. Порой её можно встретить в дни потеплее. – Его глаза поблескивают в полумраке, как чёрная сталь. – И тогда она любит принимать обличие белого дрозда.
История третьяТам, где умирают розы
Когда-то я был достаточно глуп, чтобы тебя бояться.
В тот вечер, когда я впервые узрел тебя, я задержался на речном берегу до темноты.
Та, кого я привык называть сестрой, говорила мне не делать этого, но я ещё не сжился с мыслью: в моём новом доме то, о чём я прежде читал в сказках, становится явью. Несчастные сиротки. Отсутствие нужды. Люди Холма.
Время до той нашей встречи сейчас кажется пёстрым сном. Вначале, когда я утратил сперва мать, а затем отца, – кошмарным. После, когда обрёл сестру и дом в саду среди роз, – счастливым.
Я не считал свою прежнюю жизнь такой уж скверной, пока матушка не заболела, а я не попал в её родовой особняк. До той поры мне тоже казалось, что мы счастливы. Отец писал портреты и пейзажи – заработок с них был ненадёжным, нерегулярным, но папа старался, как мог. Матушка помогала мне со школой, учила играть на гитаре и хлопотала, превращая крохотные съёмные комнатки в уютный дом.
Промозглыми ночами мы мёрзли, часто ели не досыта, а одежда моя бережно штопалась, пока я не вырастал из неё безнадёжно. Но всё это казалось не таким уж страшным, когда мы вместе собирались у камина и отец с перемазанными краской рукавами рассказывал о капризных заказчиках, заставляя нас хохотать до упаду, а потом мы с мамой пели на два голоса.
Летом у нас не переводились свежие цветы, за которыми матушка ходила в лес. Особенно часто гостили её любимые дикие розы. В холодные времена года цветов не было, мы не могли себе их позволить. До той поры, пока на лицо мамы не легла смертная тень и отец не начал постоянно держать свежие розы в вазе у постели, где матушка провела финальные недели св