оей жизни.
Последние из этих роз мы забрали с собой и бросили на её могилу.
Помню, как в наш опустевший, осиротевший, посеревший дом явилась женщина, которую мне вскоре велено было называть бабушкой. Она смотрела на место, где я рос, словно забрела в свинарник.
Помню долгий разговор с отцом. Тяжёлый разговор. Разговор, в котором я раз за разом кричал «нет», а отец раз за разом просил меня бросить его – ради него же. Ради его спокойствия. Ради последней воли матери, которую уже невозможно было оспорить.
Помню наши объятия, его глаза, прощающиеся со мной, и бесконечную дорогу в роскошном экипаже, где я ёжился на бархатном сиденье напротив женщины, которую никак не мог называть бабушкой.
Отец обещал, что навестит меня вскоре после прибытия в новый дом. Я ждал, но он не сдержал обещания. Вместо этого женщина, требующая, чтобы я называл её бабушкой, сухо сообщила: мой родитель разделил болезнь супруги. Спустя считаные недели после нашего расставания он тоже угас от чахотки.
Некоторое время я горевал в тишине и как раз тогда открыл для себя речной берег. Там не было людей с их постылым вниманием, не было людских голосов с их постылым сочувствием. А главное, не было постылого запаха роз, напоминающего обо всём, о чём мне напоминать не требовалось.
И всё же вкус новой жизни, который я сперва не разобрал за тинистой горечью отчаяния, постепенно помогал мне выбраться из трясины горя.
Я не считал свою прежнюю жизнь скверной, но лишь потому, что не знал другой. У меня появилось больше книг, чем я мог прочесть, больше еды, чем я мог съесть, больше одежды, чем я мог сносить. Собственные учителя. Собственный конь. Не чета существованию, что мы с родителями вели в крохотных съёмных комнатках.
У меня появилась даже кошка, о которой я мечтал с детства. Она жила на конюшне, но радовалась мне каждый раз, когда я приходил к ней – неважно, с пустыми руками или с лакомствами, которые умыкал со стола. Мне сказали, всё в этом особняке однажды станет моим; кошку я считал своей авансом.
И конечно, у меня появилась сестра. О ней я никогда не мечтал – и, лишь обретя её, понял, как заблуждался. Девочка с русыми локонами, печальными глазами и сияющими перьями на руке заполнила ту пустоту, что оставила во мне смерть родных, и ту, о которой прежде я даже не подозревал.
После всего, что эта девочка сделала для меня, я разбил бы матушкину гитару, скажи она только слово.
Она говорила мне не оставаться на реке с приходом темноты. Но мои занятия в тот день закончились раньше, чем у неё, а без неё в доме мне было душно. Тогда я, как обычно, взял гитару и отправился на берег, под тисы, где шелестели речные воды. Близилась зима, и я знал: возможно, это один из последних вечеров уходящего года, который я могу провести здесь со своими песнями.
Я играл одну балладу за другой – и те, что сочинил сам, и те, что придумали до меня. Мои пробы пера были наивными, неумелыми, но проскальзывал в них уже тогда надрыв, который позднее расцвёл в полной мере.
Забывшись во вдохновенном упоении, я гладил струны и разливал вокруг ещё детский голос, пока после окончания очередной песни не осознал: пальцы мои заледенели так, что почти онемели. А сумерки вокруг загустели чёрной смолой.
Я ощутил в этом потустороннее вмешательство ещё прежде, чем услышал твой голос.
– Какие прелестные песни… – В словах звенели колокольчики изо льда. – И как прелестен певец.
Ты проявилась из мрака, каждым шагом рождая кружево изморози на траве.
Ты шла прямо ко мне, и всё моё нутро кричало, что мне надо бежать. Но я лишь смотрел на тебя, впившись замёрзшими пальцами в гитару, точно та могла послужить мне щитом.
Ты шла ко мне, улыбаясь, белая и прекрасная, – и вот ты уже рядом, склонилась надо мной, и твоё лицо прямо напротив моего, и рука лежит на моём плече так, словно я твой по праву.
– Ты понравился мне, маленький рифмач. – Твоя ладонь гладит меня по щеке – легче пуховки, нежнее матери. – Не хочешь пойти со мной?
Твои глаза прямо против моих: серый лёд, под которым таится звёздная бездна. Я падаю в эту бездну, околдованный, беспомощный… а потом на кромке памяти всплывает одно-единственное имя, лицо, другие глаза – карие и иссечённые розгами руки. Из-за меня.
Ради меня.
– Меня ждут дома, – прошептал я. Каждое слово казалось тяжелее камня, на котором я сидел.
Ты не отстранилась. Даже улыбка твоя не исчезла. Лишь сделалась участливой, словно я признался, что неизлечимо болен.
– Ещё не время. Понимаю, – произнесла ты. – Тогда до встречи.
Издали донёсся девичий крик. Ты подняла глаза на кого-то за моей спиной – и, одним движением распрямив гибкий стан, снежной зарницей исчезла во мраке.
…следующее, что я запомнил, – как меня крепко обнимает та, кого я привык называть сестрой, а я бормочу про тебя какую-то ерунду. Сестра утешает меня, торопит домой, и я, зарываясь носом в растрёпанные русые кудри, ставшие для меня родными, выдыхаю в них горячее и искреннее: «Ты мой дом».
Когда мы рука об руку шагали сквозь тьму по дороге к особняку, озаряемой фонарём в пальцах сестры, я верил в это всем сердцем.
Как жаль, что тогда я ещё не понимал: если время стирает в пыль даже горы, что можно говорить о таких зыбких вещах, как вера и чувства.
Мы почти добираемся до места, где ждут обещанные ответы, когда на пути возникают развалины.
Пока мы с Чародеем бредём по дороге через густеющий лес, под ногами хрустит ледяная карамель подмёрзших за ночь луж. Я вглядываюсь в стволы дубов, которые становятся всё более кривыми и мшистыми, и замечаю среди них остовы невысоких домов.
Их разрушили задолго до моего появления на свет, оставив только каменные стены. Иные жилища относительно целы, другие – лишь жалкие останки возле древесных стволов. Третьи и вовсе оплетены корнями, словно плющом.
Последние пугают больше всего, ведь я понимаю: сам по себе ни один корень так не прорастёт.
– Когда-то это была процветающая деревушка, – молвит Чародей, перехватив мой взгляд. – Говорят, её уничтожило чудовище.
– Что за чудовище?
– То, в чей дом мы идём.
Я оступаюсь и чуть не падаю на брусчатку старого каменного моста, переброшенного через сонную осеннюю реку. Сквозь щели между стёсанными булыжниками тут и там торчит жёлтая трава. Если прибавить к этому отсутствие колеи на дороге, по которой мы бредём, становится ясно: путники здесь – нечастые гости.
Кажется, теперь причина мне ясна.
– Осторожнее, – говорит Чародей, поймав меня под локоть. – Ходят слухи, что деревня исчезла с лица земли после того, как её жители попытались вторгнуться в обитель чудовища с факелами и вилами, – продолжает он, пока мы пересекаем реку. Развалины ждут на обоих берегах. – Или нанесли ему некое оскорбление, которого оно не смогло стерпеть.
– Зачем… зачем нам чудовище?
Лишь звезда, которая тянет меня в ту же сторону, не даёт выразиться более экспрессивно. А лучше – развернуться и побежать в противоположном направлении.
– Из-за его дома. И библиотеки. Говорят, в этой библиотеке собраны все книги, что когда-либо были написаны, а в его доме можно найти ответ на любой вопрос. Полагаю, либо одно, либо другое поможет отыскать убежище нашей общей знакомой. Кроме того… звезда всё равно ведёт вас туда же, верно?
– Это же чудовище!
– Поверьте, я имел дело с достаточным числом чудовищ, чтобы пережить встречу с ещё одним. Это, по крайней мере, достаточно порядочное, чтобы не скрывать свою натуру, а я наслышан о нём изрядно, оттого не питаю иллюзий и знаю, к чему готовиться. Когда чудовища прикидываются достойными людьми, а порой, представьте себе, даже друзьями – вот что по-настоящему страшно!
Я угрюмо оборачиваюсь на развалины, оставшиеся по ту сторону моста. Видно далеко: воздух до того свеж и чист, что, кажется, вот-вот захрустит на зубах.
Дальше к дому чудовища я иду без оглядки.
Мы ненадолго выходим на большую накатанную дорогу, лишь чтобы вскоре свернуть с неё на лесную тропу. Я слежу за всем, что нас окружает, но неведомым образом всё равно упускаю момент, когда воздух теплеет, небо из светлого становится серым, чаща из густой – тёмной. Дубы уступают место другим, неведомым мне деревьям с извилистыми ветвями. Туман льнёт к ботинкам и молочной дымкой струится среди палой листвы.
Это не тот лес, в который мы заходили. Иной. Чуждый.
Когда среди него вырастают резные башенки готического особняка за кованым забором, увитым мёртвым серым плющом, это сперва кажется порождением тумана. Миражом, который развеет дуновение ветра.
Но ветра нет.
Стоит нам приблизиться, как чугунные витые ворота распахиваются сами собой. Они движутся, словно сквозь патоку, и даже это не разгоняет туманную позёмку.
Чародей ступает в заросший тёрном сад так, словно ни капли не боится того, что ждёт за воротами. Я – за ним.
В отличие от него, я боюсь. Но моя любовь к тебе превыше страха.
Двери особняка также сами отворяются перед нами. За ними – большой холл; на полу пляшут светлячки отражённых свечей в канделябрах цвета рубинов и хрусталя. На второй этаж вьётся лестница из чёрного агата с позолоченной балюстрадой. Поодаль видны ещё одни двери – должно быть, во внутренние помещения. Из-за них пробиваются отблески света.
Арка над ними увита плетистыми розами.
Розы ярче, алее и темнее крови. Такого оттенка я не видела среди всего цветочного моря, лелеемого grand mere. Они уже умирают: мраморный пол под аркой усыпан ковром палых лепестков, багряные головки поникли на увядающих стеблях. И всё же они прекрасны, возможно, прекраснее всех роз в саду, где я выросла, – я различаю это даже издали.
Шаги сверху доносятся, пока мы осматриваемся. Источник звука – на лестнице, спускается к нам, оставляя позади одну ступеньку за другой.