Твой дом вздымал острые башни над лесом, щерился чугунными пиками на каменной ограде. Туман лизал мои туфли, когда я приблизилась, и расступился, когда ворота открылись сами собой. Следом сам дом широко распахнул двери, за которыми никого не было, и закрыл, стоило переступить порог.
За дверьми ждал гулкий огромный холл, освещённый серым светом из стрельчатых окон и огнями свечей: они кидали тени на громадную лестницу, приглашающую наверх.
Я помню, как услышала твои шаги – того, кого я ждала и боялась. Помню, как ты спустился по каменным ступеням, чеканя шаги так же, как слова, серебром брошенные сверху вниз:
– Что привело тебя в мою обитель, красавица?
Красавица. Это слово срывалось с уст всех, кто впервые видел меня. Лавочников. Портных. Товарищей моего отца. Женихов моих сестёр. У отца моего было шесть дочерей, и последняя из них – я – забрала жизнь матери, появившись на свет.
Сёстры винили меня за это. Братья понимали: ребёнок не в ответе, и были правы.
Моя вина была в другом. Хотя бы в том, что я на деле не сестра им.
Но об этом все, включая меня саму, узнали много позже.
Помню, как смотрела на твоё лицо, на золото волос, в которых путались отблески свечей и выцветшего неба. На холёные пальцы, на бархатный плащ и дублет, какие давно уже не носят.
– Мне говорили, здесь обитает чудовище, – сказала я, сжимая в руках белую розу и ты улыбнулся в ответ:
– Оно перед тобой.
И, глядя на твою улыбку, я поверила. Ведь тот, кто требует жизнь за сорванную розу, – чудовище, даже если лик его прекрасен, как твой.
…одна из дочерей в обмен на пощаду. Такую сделку ты предложил моему отцу в день, когда он сорвал розу в твоём замке на грани миров.
Я пришла к тебе, чтобы вернуть отцовский долг, и принесла украденную розу в знак доказательства. Когда я сказала об этом, ты склонил голову набок, словно любопытное дитя.
Ты знал: отец не отпускал меня. Но ты просил одну из его дочерей в обмен на пощаду – и ничего не сказал о том, должен ли он отослать её сам.
Я ждала темницы, цепей, даже смерти. А ты лишь велел идти наверх и занимать любую комнату, что мне приглянётся. Плащ твой синей тенью скользил по воздуху, пока ты поднимался по агатовой лестнице с позолоченной балюстрадой, оставляя меня одну.
Тогда я ещё не знала: в цепях не было нужды. Дом не отпустил бы меня.
Даже если бы я действительно хотела уйти.
Когда в семье, которую я долго считала своей, родилась шестая дочь, мало кто верил, что она удержится на этом свете хотя бы месяц.
Её отослали с кормилицей в деревню. Злые языки говорили: чтобы не напоминала семье о горе, что принесло её появление, а то и угасла подальше от них.
Год спустя в город привезли меня – тихую, бледную, но здоровую.
Никто в семье не знал, что в действительности случилось за тот год в деревенском доме. И кто в действительности вернулся к ним под крышу городского особняка.
У отца моего было шесть дочерей, но лишь в моих глазах синели летние сумерки. Лишь в моих волосах серебрилась луна. Лишь мою кожу сравнивали с лепестками бледной розы.
У отца моего было шесть дочерей, и ни одна так и не вышла замуж, пока я не покинула дом. Один ужин с семьёй будущей невесты перечёркивал всё. Один мой взгляд заставлял жениха забыть о других глазах, прежде милых.
Я ни словом, ни делом не поощряла их ухаживания. Мне не нужны были женихи – ни свои, ни чужие.
Я не знала, что смертные мужчины не могут противиться чарам в моей крови.
И всё равно понимала, почему сёстры меня ненавидят.
Я выбрала первую же комнату на верхнем этаже. Она напомнила ту, что осталась в нашем деревенском доме, если бы её обставили больше по моему вкусу и с капелькой волшебства.
Живые вьюнки обвивали столбики моей кровати – они никогда не вяли, как не вяла белая роза, которую я бросила на туалетный столик. Потолок расписали под небо: днём – голубое с белыми облаками, едва заметно движущимися по нему от стены до стены. Ночью – синее с искрами звёзд, мерцавшими, когда гасли свечи.
Свечи в твоём доме – в канделябрах из рубинов, кровавых и прозрачных. Они зажигались и гасли сами, стоило лишь посмотреть на них и пожелать этого.
В комнате ждал книжный шкаф, совсем как дома, и книг в нём было несравнимо больше. Но то оказалось жалкой каплей в книжном море библиотеки, которую я нашла следующим утром. Полки с золочёными переплётами убегали ввысь по трёхэтажной галерее. Резные лестницы перекидывались над залом, с этажа на этаж, а местами сплетались ветвями гигантских дубов. Витражные окна пропускали внутрь свет – морской, закатный, медовый. Цветные пятна складывали узоры на шкурах, устилавших пол.
Всё это служило лишь оправой для истинных драгоценностей. Казалось, в твоём доме собраны все книги мира – даже на неведомых языках, даже из неведомых уголков света. Колдовские и учёные трактаты, дневники мудрецов и тиранов, новомодные романы и талмуды столь древние, что они почти рассыпались в руках, книги сказок и повести о подвигах во имя прекрасных дам.
Всё, что я так любила.
У отца моего было шесть дочерей, но только я предпочитала слову молчание, балам – книги.
Те, кто добивался моей любви, говорили, что танец мой гибче пляски огня, что голос мой поёт нежнее флейт. И всё же я не любила званые вечера. Пустая библиотека или зимний сад – там желавшие моего общества могли встретить меня.
Я привыкла слышать шепотки, что неслись в спину, когда я удалялась с очередного светского сборища, затеянного сёстрами.
Странная.
Чуждая.
Другая.
Я старалась не быть другой, хотя бы чтобы не огорчать отца. Но я чахла среди людей, вяла, как цветы в преддверии морозов.
Каждую весну меня отправляли в деревню до самой осени. Там, в окружении рощ и полей, где я вплетала в волосы дикие розы и трава льнула к моим босым ногам, на щёки мои возвращался румянец, в глаза – звёздный блеск.
Потому-то известие, что отныне этот деревенский дом – всё, что у нас осталось, я приняла легче всех.
Наш отец торговал пряностями и был богат, но богатых тоже постигают несчастья. Буря, в которой пропадают твои корабли. Пожар, что в одночасье пожирает твой особняк. Слова, что прежде казались кошмарным сном, – такие как «банкротство» и «бедность».
Той весной наш отец увёз в деревенский дом всех своих детей – и уехал с нами.
Иной крыши над головой у нас больше не было.
Мои сёстры тосковали по нарядам, по приёмам, по раззолоченным гостиным и ужинам с семью переменами блюд. Я печалилась лишь о библиотеке, сгинувшей в огне. Старые книги, которые я брала с собой в деревню, были давно прочитаны, новые стоили слишком дорого. Оставалось заучивать наизусть те немногие, что у меня остались; убегать из дома, ставшего тесным и душным, в истории о рыцарях и дальних странах, смертных и Людях Холмов, чудесах и чудовищах.
Чудеса и чудовища часто ходят рука об руку.
Я равно любила сказания о любви и страшные сказки – о монстрах, что живут в лесах, о ведьмах и людоедах, о подменышах фейри, оставленных в людских колыбелях вместо украденных детей. С детства я чувствовала себя вольготно лишь там, в призрачных мирах на плотных жёлтых страницах. И ещё в лесу, где подол юбки шуршит по листве, а голосу вторят только птицы да ручей.
Я не осмелилась просить у отца новую книгу, даже когда пришла весть о том, что один из пропавших кораблей нашёлся и ждёт хозяина в далёком порту. Даже когда отец, на лицо которого впервые за год вернулась улыбка, сказал: мы можем просить что угодно. Даже когда сёстры наперебой молили о платьях, жемчугах, ожерельях, что куда дороже книг.
Я боялась надеяться, что несчастья нашего семейства окончены, что отныне всё будет как прежде. Но отец настаивал на подарке, и я в растерянности провела рукой по волосам, куда тем же утром вплела белый шиповник.
Я попросила розу, дабы сказать хоть что-то.
После я думала, что всё же стоило попросить книгу. В конечном счёте она обошлась бы нашей семье куда дешевле.
Дороги судьбы часто складывают случайности, невинные мелочи, крохотные шаги. Голос рока прячется за небрежно брошенными словами. Его эхо ты различаешь лишь тогда, когда ничего уже нельзя изменить.
Мою судьбу не назовёшь счастливой. Но так же, как я принимала ненависть сестёр, однажды я приняла и судьбу – единственно возможную для такой, как я.
Отец отбыл летом. Спасённый корабль помог рассчитаться с долгами, не более. Те гроши прибыли, что остались, ушли на подарки сёстрам: отец всегда держал слово.
Он пробыл в городе до зимы, улаживая дела, и пустился в обратный путь, когда уже выпал снег.
Буран застал его на полдороге от одной деревни до другой, в лесу, на плохо знакомой тропе. Он как мог понукал коня, надеясь быстрее достичь укрытия, и спутал поворот. В сгустившихся сумерках было не понять, что лес вокруг иной.
Тот, о котором шептались, что он граничит с землями Дивного Народа.
Теперь я знаю: тропа сама находит путников, ступивших в твой лес, и сама выстилается под ногами, ведя их к тебе. Отец обречён был найти твой замок, едва ступил на неё.
По его и твоим рассказам я легко могу представить, что было дальше. Уставший продрогший мужчина, который видит огни в лесной чаще. Старый дом с открытыми воротами, к которому приводит его тропа. Навес для коня у входа, в деревянных бадьях – вода и овёс. Двустворчатые двери, которые открываются сами – от стука костяшками пальцев по дереву, а может, просто от ветра. Приветливое зарево огня в камине из большой залы, примыкающей к холлу. Стол, где блестят золотые кубки и серебряные блюда, полные яств, перед которыми трудно устоять голодному путнику.
Отчаянно окликая хозяина дома, отец всё же берёт украдкой кусок хлеба, ножку фазана, несколько виноградин. Делает глоток вина. Садится у очага, ожидая, когда кто-нибудь встретит его – и, не дождавшись, засыпает в объятиях мягкого кресла.