Твой Дом – совершенная ловушка, созданная Дивным Народом, – привык исполнять желания куда затейливее этих.
Утром гостя встречает погасший очаг, нетронутая еда и тишина. Понимая, что дело неладно, он спешит уйти, но арка над дверью увита плетистыми розами, а на зелёных побегах услужливо ждут цветы. Они белее тумана, они прекраснее всех роз, что он когда-либо видел, – и в голове его всплывает обещание, данное младшей дочери.
Ему тревожно, уже почти страшно. Он подозревает обман, даже вспоминает легенды о фейри и их дарах, но всё же тянется к колючему стеблю. Когда он обрывает его, на снежных лепестках дрожат капли росы, которой неоткуда взяться в замке.
Когда он вновь поворачивается к дверям, путь наружу преграждаешь ты.
Отец не смог бы уйти, даже будь этот путь открыт. Он ел зачарованную еду, пил зачарованное вино, сорвал зачарованную розу и забрал себе: нарушил первые запреты того, кто хочет покинуть земли Дивного Народа живым. Он забрал то, что принадлежит этим землям, и вкусил то, что на них рождено. Он впустил их частичку в себя самого – и дал им власть над собой. Дом исполнил то, для чего его создали: заманил в мышеловку ещё одного гостя, который уже не найдёт дороги назад, не сможет даже открыть двери, что так радушно впустили его.
Без твоей помощи – нет.
Я легко могу представить твой взгляд, сулящий смерть, твой облик, вселяющий ужас. Пугающий блеск чародейского огня, вспыхнувшего на ладонях. Дом пленил моего отца, но тебе нет в нём проку; ты играешь в чудовище по привычке, от скуки, хотя уже знаешь, что отпустишь его.
Ты обвиняешь его в нарушении законов гостеприимства. Ты говоришь, что на землях Дивного Народа за такое карают смертью. А мой отец в ответ молит о прощении и пощаде – ради детей. И говорит, что сорвал розу в подарок дочери.
Ты понимаешь: твой Дом не ошибся. Тебе нет проку в очередном госте, но есть что с него взять.
Ты предлагаешь сделку, которую предлагал уже много раз.
Вскоре мой отец покидает твои владения. Роза всё ещё у него в руке.
Он вскакивает на коня и несётся прочь без оглядки. Лишь к вечеру, на подъезде к нашей деревне, он замечает – к седлу привьючены два тяжёлых мешка, которых не было там раньше. Твоё извинение. Твоя странная доброта. Выкуп за дочь, что ты попросил. Золото, которого гостю так не хватало, но которое ему и в голову не пришло украсть с твоего стола.
Отец был слишком взволнован, чтобы сразу избавиться от него.
Знай я, к чему это приведёт, перед побегом сама потрудилась бы оттащить мешки к реке и швырнуть в воду.
Ты не желал отцу зла. Мне это известно – теперь. Но всё, что порождает твой Дом, создано, чтобы искушать смертных, а в смертных спит слишком много того, что побуждает их рушить жизни – чужие и свои. И чтобы оно проснулось, не нужен колокол.
Звона золота хватит с лихвой.
Я помню крики сестёр и братьев, когда отец вернулся домой.
К тому дню из шести моих братьев в доме осталось трое. Одного унесла лихорадка. Другой не вернулся с войны. Третий решил попытать счастья в чужой стране и отправился за океан.
Он счастлив там до сих пор, насколько мне известно.
Старший схоронил жену с едва рождённым ребёнком, так и не издавшим первый крик; он сделался угрюм и молчалив. Младший редко подавал голос; он любил богов и книги больше людей.
Оставшийся (на семь лет старше меня) был любимым моим братом. Мы тесно дружили с детства и стали ещё ближе, когда нашу семью постигло несчастье.
После пожара мои сёстры часто кричали друг на друга, и братья никогда не вмешивались в их ссоры. Однако в тот день мужские и девичьи крики сплелись в хор, донёсшийся до комнаты наверху, где я заучивала очередную книгу.
По этим возгласам я поняла: отец вернулся, и не с благими вестями. Но пока я не спустилась, я и представить не могла, насколько они неблагие.
Я помню, как слушала рассказ отца, а твои чары удавкой дрожали на его горле – лента, сотканная из чёрной дымки. Я сжимала в руке белую розу; на основании стебля – твоё кольцо с рубином, изрезанное рунами по серебру.
Я смотрела на ленту, обвившую шею отца голодной змеёй. Я не сомневалась: она удушит его через месяц, как ты обещал, если отец не вернётся в твой дом. Или я не займу его место.
Позже ты сказал – то был морок, и спустя месяц он развеялся бы без следа. Позже я поняла: отец, что отправит ребёнка на смерть вместо себя, на твой взгляд, заслуживает гибели больше того, кто не сделает этого. Тогда я не знала о тебе ничего – кроме того, что поведал напуганный старик.
Конечно, я верила, что ты убьёшь его.
Конечно, я понимала сестёр, кричавших, что это моя вина.
Отец ни за что не отпустил бы меня. Он намерен был вернуться в твой лес и принять смерть. Поэтому я сказала, что люблю его, и ушла к себе с розой в руках.
Прежде чем я успела воплотить задуманное, в дверь постучали.
– Надеюсь, их слова не ранили тебя, – сказал любимый мой брат, нарушив моё одиночество, как бывало не раз. Он подошёл и обнял меня, накрыв мои похолодевшие руки своими, немногим теплее: ритуал утешения, тоже ставший привычным. – Твоей вины здесь нет.
«Твой вины здесь нет», – отвечал он, когда ещё крошкой я спрашивала его, правда ли я убила нашу мать.
«Твоей вины здесь нет», – говорил он, когда меня отчитывали, что я снова забилась в библиотеку, хотя следовало развлекать гостей.
«Твоей вины здесь нет», – твердил он, когда ещё один мужчина, сватавшийся к моей сестре, начинал осыпать драгоценностями и осаждать меня.
«Твоей вины здесь нет», – шептал он, когда я в который раз плакала на его плече из-за всего, что делаю не так.
Он прощал мои странности и всё, что другим казалось прегрешениями. Я ему – секреты, которыми он с малых лет делился со мной: сперва украденные конфеты, потом – разбитые сердца.
В тот вечер он убеждал меня, что мне не следует беспокоиться. Что просьба моя была невинна, а отец угодил бы в твою ловушку и без неё. Что отцу ничего не грозит, что они с братьями обратятся в стражу или к Инквизиторам, которые защищают людей от чудовищ – не важно, в людском обличии или нет.
Он был единственным, кто тем вечером пришёл ко мне. Как прежде был единственным, кто втягивал меня в детские шалости и забавы; единственным, кто неизменно меня защищал, утешал, веселил, кого я всегда была рада видеть.
Он остался единственным, кого я обняла тем вечером, прежде чем покинуть дом.
Я слишком хорошо знала сказки о Людях Холмов. Я понимала: если ты не захочешь, чтобы твою обитель нашли, её не найдут. Если ты не захочешь, чтобы твоё проклятие сняли, его не снимут.
Я сказала любимому моему брату, что всё хорошо, и пожелала ему добрых снов. А когда он ушёл, сняла кольцо со стебля и надела на палец камнем внутрь.
Ты сказал об этом отцу, а он сказал мне – что нужно сделать, чтобы кольцо привело в Дом его или меня. В зависимости от того, какой выбор мы сделаем.
Отец думал, оно укажет путь к твоим владениям, не более. И едва ли позволил бы мне даже увидеть кольцо, если б знал, что оно за один вдох перенесёт меня на тропу через твой лес.
Так я оказалась здесь, в твоём Доме, – в первый раз.
Время здесь – стоячая вода. Недвижная. Стылая. Бесконечная.
За дверьми всегда осень, всегда мох, дождь, голые ветви и листва, преющая под ногами. Один день сменяет другой, но сделай хоть тысячу зарубок на стене, отсчитывающих начало нового, ничего не изменится.
Я сделала тридцать, прежде чем ты пригласил меня отужинать с тобой.
Ты умел ждать. Ты знал, когда я истоскуюсь по людским голосам настолько, что пожелаю снова услышать твой. Хозяин Дома всеведущ и всемогущ – в том, что происходит в его стенах, но не только.
Я познала это, когда заняла твоё место.
Я пыталась бежать, но сколько бы я ни шла вперёд по лесной тропе, она неизменно приводила меня назад к Дому. Сколько бы я ни брела прочь от тропы, я неизменно возвращалась к ней.
Я пыталась не есть и не пить. Но я приняла соглашение, которое ты заключил с моим отцом, добровольно вручила себя в твои руки – и Дом сковал меня невидимыми цепями, едва я переступила порог. Соблюдать правила, что нарушил отец, было поздно.
Первые дни прошли в страхе, от которого я могла спрятаться лишь в книгах. Я не верила, что ты заставил меня прийти сюда лишь затем, чтобы после забыть обо мне. Я подпирала дверь спальни тяжёлым креслом и почти не спала.
Когда я всё же засыпала, то проваливалась в кошмары.
В них я бежала по коридорам твоего дома. За мной по пятам следовало чудовище – настоящее чудовище, тварь, сотканная из теней и древесных корней. Оно загоняло меня в тупик, в конце которого ждало зеркало. В нём я видела себя саму – с улыбкой холодной, как кинжал, и кровью на бледных руках.
А за плечом моим появлялось чудовище, и среди теней и древесных корней я различала твоё лицо.
В какой-то момент я начала бояться снов больше, чем реальности. Наяву единственным, что преследовало меня, было одиночество.
Я устала бояться того, что ты можешь сделать со мной. И ты исчез из моих кошмаров, чтобы встретиться со мной наяву.
Теперь я снова вижу тебя во снах. В них и в заколдованных зеркалах Дома.
И только.
Я нашла приглашение к ужину, когда проснулась. Листок бумаги ждал на гобеленовом кресле, которым я подпирала дверь.
Запираться от тебя в твоём Доме не было никакого прока. Но ты милостиво позволял мне думать обратное.
Прежде я ела в одиночестве. Изысканные яства точно по моему вкусу всегда ждали внизу, в том же зале, где попался в ловушку отец. В Доме нет часов, но я привыкла спускаться в залу, когда начинает темнеть.
Так я сделала и в тот раз.
Ты ждал меня с кубком в белых пальцах, во главе стола, как подобает хозяину. Когда я прошла сквозь увитые розами двери, ты поднял ладонь, и стул по твою правую руку отодвинулся сам собой. Ты поприветствовал меня и предложил сесть, а я слишком боялась прогневить тебя, чтобы отказаться. Невидимая рука, как обычно, поднесла золотой кувшин с вином к моему кубку, чтобы наполнить его.