Странно было видеть на столе золото и серебро в век фарфора и хрусталя.
Кто бы ни возвёл твой дом, он сделал это за столетия до наших дней.
– Как ты находишь своё пребывание в моей обители, красавица?
В вопросе звучало такое участие, будто не ты завлёк меня сюда и запер здесь.
– Благодарю за беспокойство. Я находила бы этот дом довольно гостеприимным, не будь я пленницей, которой суждено сгинуть в его стенах.
– Он может быть куда гостеприимнее, и он будет, – заверил ты с улыбкой, совсем не похожей на ту, которой меня встретили тридцать закатов назад. – Я ждал, пока ты наберёшься смелости, чтобы оценить моё гостеприимство. Вылазки в библиотеку – уже недурной знак.
– Вы следили за мной?
– Мне нет нужды следить за тобой. Дом един со мной, как я с ним. Мне ведомо всё, что происходит в этих стенах, и всё, что таят мои гости, – сказал ты. – Ешь. Ты голодна.
Я и правда была голодна. Настолько, что голод пересилил страх.
В тот вечер ты не ел со мной, только подносил кубок к губам. Ты молчал – и снова заговорил, только когда тарелка моя опустела.
Впрочем, сказанного было достаточно, чтобы изменить всё.
– Я знаю, что ты откажешь, и всё же не могу не спросить, – молвил ты, когда я отложила вилку, не зная, чего ты ждёшь от меня теперь. – Ты возляжешь со мной этой ночью?
Я не испугалась ещё пуще лишь потому, что в глазах твоих не было ни голода, ни желания, одна печаль. Оскорблённо и холодно я задала ответный вопрос:
– Коли вам известен исход, зачем спрашивать?
– Хотел бы промолчать, но не могу. Ещё одно условие проклятия, запершего меня здесь, – произнёс ты, повергая меня в недоумение. – Как и само твоё пребывание в этих стенах.
– Проклятие?..
– Обрекающее меня быть таким же пленником, как и ты. Больше я могу рассказать лишь той, кто разделит со мной ложе. Полагаю, ты не желаешь удовлетворять своё любопытство такой ценой, а я не собираюсь ни к чему принуждать тебя.
– Вы принудили меня прибыть сюда и стать вашей пленницей.
– Гостьей. В плену тебя держит дом, его проклятие и твой собственный разум. – Ты поднялся на ноги и, прежде чем проститься поклоном, осведомился: – Не откажешься делить со мной вечернюю трапезу? Мы заперты здесь вдвоём. Спустя годы одиночества так приятно вновь слушать чужой голос.
Я не дала тебе ответ. Ты и не ждал его – сразу, по крайней мере.
Моим ответом послужило то, что следующим вечером я снова спустилась и села за стол с тобой.
У меня был целый день, чтобы страх перед тобой сменил интерес.
Тебя тоже заперли здесь. Я хотела знать почему.
А ещё я поняла – желай ты вреда мне, причинил бы его давно.
В тот вечер ты говорил куда больше. Ты задавал вопросы. Я отвечала, пусть и скупо. Когда ты вновь спросил, лягу ли я с тобой, я поняла: фраза эта значит для тебя столь же мало, как для иных людей – приветствие или любезность, за которой нет искренности. Пустая условность, навязанная извне.
В следующие вечера ты много говорил о себе. Как служил магом при дворе давно умершего короля, прежде чем стать пленником дома на границе миров. О людях, которые для меня были лишь именами в старых книгах, а для тебя – друзьями. О матери, которую ты рано потерял, и отце, суровом и требовательном. О сестре, которую выдали замуж за нелюбимого, и брате, погибшем на рыцарском турнире.
Когда я увидела в тебе не чудовище, не хозяина Дома, но человека из плоти и крови, я начала говорить в ответ.
Ты был лучшим слушателем, что когда-либо мне встречался, лучше даже, чем любимый мой брат. Каждое твоё слово приходилось к месту недостающим куском мозаики. Ты молчал ровно тогда, когда требовалось молчать. Когда ты высказывал утешения, они в равной степени заживляли свежие и давно зарубцевавшиеся раны в моей душе.
Я рассказала про наш деревенский дом и городской особняк. Про братьев и отца. Про пожар и потерянное богатство. Про книги и женихов, которые не были мне нужны. Про неизбывное чувство вины, про вечные обиды сестёр и на сестёр. Про всегдашнее ощущение, что я не там и не такая, где и какой должна быть.
Ты приручил меня незаметно, как бродячую кошку.
Спустя ещё тридцать зарубок мы делили не только вечернюю трапезу, но и остальные.
Ты давал всё, чего мне не доставало – не только в твоём Доме, но и в том, который я считала родным.
Книг в твоей библиотеке хватило бы мне на всю жизнь.
Когда я поняла, что скучаю по музицированию, ты предложил заглянуть за дверь комнаты по соседству с моей. На старом дубе над бронзовой ручкой вырезали кифару, и я не помнила, чтобы видела подобную дверь до твоих слов.
Там ждали арфа, клавесин и ещё одна библиотека – уже с нотами.
Когда я проговорилась, что люблю бродить по лесу, ты сказал, что в Доме есть внутренний двор. Я никогда прежде не видела в холле массивной полукруглой двери, но, встав из-за стола в тот день, нашла её. За ней ждала дубовая роща с ажурной листвой и родниками, разливающими стылую воду по бархатной траве; с птицами, чьи песни звенели в кронах, и полянами, усеянными цветами от края до края.
За окнами твоего дома всегда пасмурно, но небо над рощей было ясным, когда бы я ни пришла. Ночью в нём мерцали созвездия, которых я не узнавала. Днём оно походило на купол из голубого стекла – прозрачнее воды, ярче лазури. Может, это он и был.
О том, что скучаю по отцу, я не говорила. Может, Дом подсказал тебе это; он верен хозяину, как пёс, и умеет общаться – на свой странный манер. Просто однажды ты спросил, не хочу ли я увидеть родителя, и, когда я посмотрела на тебя в изумлении (я знала, ты не отпустишь меня просто так), отвёл меня к зеркалу.
Оно ждало в одной из башен и походило на большое круглое окно, по обе стороны которого висели гобелены. Ты обронил, что их соткала дева, томившаяся в Доме ещё до тебя: она коротала у зеркала все свои дни и погибла из-за любви к рыцарю, которого в нём увидела.
Я прикоснулась к медной поверхности, и отражавшиеся в ней вересковые поля сменило лицо отца, осунувшееся и печальное. Он трапезничал с братьями и сёстрами – их за столом стало меньше, чем было, когда я покидала дом. Я понадеялась, что они тоже покинули его, но по своей воле.
Это зеркало могло показать всё, что происходит в мире. И всё же ты смотрел в него не слишком часто. Ты сказал, что скучать тебе не по кому, а зрелище войн приелось. Что наблюдать людскую грызню порядком надоедает, а люди и самые прекрасные вещи сводят к грызне.
Несколько раз заглянув в дом, некогда бывший мне родным, я не услышала ничего о себе, зато застала привычные склоки сестёр из-за пустяков и убедилась в твоей правоте. Вересковые поля были лучше.
Порой я просила зеркало показать места, где я никогда не бывала: древние замки и города, горы и жаркие страны, великие реки и водопады. Однако я приходила к окну в мир куда реже, чем могла от себя ожидать.
Мне не нужно было окно в мир.
Моим миром стал ты.
Я не заметила, как интерес сменила приязнь, а ту – любовь.
Сперва мне полюбились беседы с тобой. Я считала, что знаю многое, но ты знал всё на свете. Любую книгу, что я прочла, ты мог цитировать наизусть. Ты рассказывал о землях, где я не бывала, а ты бывал; о временах, в которые я не жила, а ты жил. Печаль холодным туманом окутывала меня, когда вечером наставала пора прощаться.
После пришла пора иной любви. К твоей улыбке, освещавшей комнаты, в которые никогда не заглядывало солнце. К твоему смеху, рассыпавшемуся в тишине искрами от костра. К твоим глазам – цвета подаренных мне небес над рощей.
За окнами твоего Дома длилась и длилась осень. Ты сказал, она не кончается никогда. Дом возвели на грани меж миром смертных и миром Людей Холмов: вечно юных, вечно живущих, для которых само слово «время» теряет смысл. И часть этого безвременья подарили тебе.
Однажды я вспомнила твои слова, что в плену меня держит собственный разум, и решила снова поискать дорогу домой. Мне пришло в голову: теперь, когда я не так боюсь тебя и не желаю сбежать любой ценой, лес может пропустить меня. Однако я лишь плутала по нему дольше обычного, так долго, что вконец продрогла. Плутала, пока не услышала в сгущающихся сумерках звериный вой.
Сперва далёкий. Затем – ближе.
Я развернулась и побежала под сетью голых чёрных ветвей.
Я давно утратила чувство направления и просто пыталась убежать от того, что подбиралось ко мне. В серой полутьме я замечала силуэты, скользящие за деревьями; проблески жёлтых глаз, что легко было спутать со светляками; рога, притворяющиеся переплетением древесных сучьев. В лесном безмолвии раздавался призрачный смех, примешиваясь к шуму моего дыхания и треску валежника под ногами. Меня окружили, преследовали, загоняли, как лань.
Стоило повернуть голову, и я не видела никого. Стоило замереть и напрячь слух, я ничего не слышала. Но я знала, что зашла слишком далеко и потревожила тех, кого не стоит тревожить.
То, от чего я бежала, взвыло прямо за моей спиной. Я запнулась обо что-то и, падая, выкрикнула твоё имя.
Когда я подняла голову, ты стоял передо мной.
Твоё лицо в этот миг объясняло, почему мой отец назвал тебя чудовищем.
Взгляд, вселяющий страх, обратился не на меня – на то, что гналось за мной. Оглянувшись, я заметила косматую тень, которая тут же слилась с тьмой в чаще.
Я не узнала, что это было.
Я не хотела знать.
Ты подал мне руку, помогая подняться. Вложив перепачканную землёй ладонь в твою, я сбивчиво произнесла:
– За деревьями… там были…
– Я знаю. – Ты набросил на меня, дрожащую, свой плащ и повёл вперёд. – Не бойся их. Приближаться к Дому они не смеют. Лишь не уходи далеко в лес одна.
В тот день я поняла: в твоём лесу таится многое, и, что бы в нём ни таилось, оно не страшнее тебя. Но ты перестал быть тем, кто меня пугает.
Ты стал тем, кого я молю о спасении.
Лес за десяток шагов вывел нас на тропу, в конце которой ждал Дом. Может, потому что в ту минуту я отчаянно желала вернуться к твоему очагу. Может, потому что ты был со мной и мы шли рука об руку.