Наутро у меня поднялся жар. Лихорадка утягивала меня в забвение, а когда я выныривала из него, ты был рядом.
Ты обтирал влажной тряпицей мои руки, нагретые незримым огнём. Ты клал холодный шёлк мне на лоб. Ты поил меня с ложки, пока я не окрепла достаточно, чтобы держать её самой.
По выздоровлении мы вновь собрались за столом, а после ты повёл меня в новую дверь. За ней ждал бальный зал только для нас двоих, полный мерцания свечей, и блеска мрамора в полутьме, и странной призрачной музыки, которую играл сам собою старый клавесин у стены.
Я не любила танцевать – пока не станцевала с тобой.
Когда вечером ты задал вопрос, что я слышала от тебя уже сотни раз, я ответила «да».
Было ли и это частью твоего плана? Моя прогулка, моё столкновение с тем, что ждало в чаще, моё спасение, моя болезнь?
Если и так, я не осуждаю тебя. Даже сейчас, зная всё. Я понимаю, как ты жаждал освободиться. Наверное, это всё равно было неизбежно: привязанность пленницы к тому, с кем она делит клетку.
Тебя пытались освободить не раз, но по многим причинам я стала особенной. Тебя называли чудовищем, и всё же ты был человеком. Мужчиной. И перед чарами в моей крови ты был уязвим, как любой другой мужчина.
То, что было позднее, доказало: ты любил меня. Может, не так, как мне бы того хотелось, и не так, как я любила тебя. Не любовью мужчины к женщине, во всём равной ему, но любовью сильного – к слабому, одного отверженного – к другому.
Мне хватит и этого.
Той ночью, когда ты впервые ввёл меня в свою спальню, пала ещё одна преграда между мной и тобой. Она была не последней (об этом я узнала позже), но она была одной из важнейших.
Я боялась того, что будет, но я помнила твои слова: ты откроешь истину о своём проклятии лишь той, кто разделит с тобой ложе, а я хотела знать о тебе всё. И мой новый страх ты развеял так же, как все предыдущие, ведь засыпала я с пониманием: этого не стоит бояться – этого стоит желать.
Той ночью мне казалось, что теперь наши души едины, как наши тела. Это было не так (ещё одна вещь, о которой я узнала позже), но я поняла, почему ты говорил, что в плену меня держит мой собственный разум. Я не хотела возвращаться, ведь, оказавшись пленницей в твоём доме, впервые в жизни я почувствовала себя свободной.
От вины за смерть матери. От зависти и гнева сестёр. От волнений за отца. От рамок общества, диктующего каждому, как должно себя вести, когда говорить и когда молчать, кого любить, а кого оставить с разбитым сердцем, ведь в кошельке его не звенит золото. Рамки, в которые я так и не научилась вписываться и которые с тобой порушила навсегда.
Той ночью ты поведал мне правду, что за проклятие держит тебя в плену. То была не вся правда (и об этом я тоже узнала позже), но мне хватило её, чтобы понять тебя.
Лёжа в твоих руках, я выслушала рассказ о чарах, что наложила одна из Людей Холмов. Чарах, заточивших тебя в доме-мышеловке на грани миров, обрёкших тебя заманивать невинных дев и держать их в плену.
Ты называл проклявшую тебя Белой Госпожой. Ты сказал, что она полюбила тебя, но ты не разделил её чувств и тем самым прогневал.
Той ночью я спросила, можно ли снять проклятие. Ты сказал, что время для ответа на этот вопрос ещё не пришло. «Это всё, что тебе сейчас следует знать», – произнёс ты, и я решила, что подожду.
Я решила быть терпеливой. У меня был ты, Дом, исполняющий желания, и мосты прежней жизни, полыхающие за спиной. Мне требовалось время, чтобы научиться жить на пепелище, чтобы принять то, что ты открыл мне о себе самой.
Но ответ пришёл раньше, чем я думала. Ответ на все мои вопросы – даже те, о которых я не знала сама.
Она явилась, когда ты читал мне вслух под сенью деревьев во внутреннем дворе.
За стенами Дома длилась осень, в моей роще властвовало лето, но её окружало морозное дыхание зимы. Оно окутывало её вместо парфюма, и я ощутила его кожей ещё прежде, чем заметила её.
Я услышала её смех, невпопад зазвучавший между твоими словами. В нём звенели осколки льда; оглянувшись, я увидела лицо, белым призраком проступившее в сумраке. Из мерцающего снега было соткано её платье, из текучей позёмки – шлейф, и трава замерзала под её ногами.
С ней в наш заповедный уголок проник холод, не гостивший там прежде. Как и в нашу любовь.
– Здравствуй, моё чудовище, – произнесла она столь нежно, сколь может быть нежной стужа. – Давно я не бывала в этих стенах. Отрадно, что ты не оставляешь попыток обрести свободу.
– Тебе здесь не рады. – Твои слова прозвучали прохладнее голоса прекрасного порождения вьюги, явившегося под твой кров.
– Знаю. Потому и пришла. – Та, кого ты звал Белой Госпожой, приблизилась к нам, оставляя за собой полосу заиндевелой травы. – Гляжу, на сей раз ты не торопишься. Надумал продлить одно из немногих удовольствий, что тебе остались? Или поумнел достаточно, чтобы расставлять сети более умело?
Отложив книгу, ты поднялся на ноги. Глаза твои сделались черны, на лицо легли те же тени, что распугивали лесных тварей.
– Думаешь, после пытки жизнью, на которую ты меня обрекла, твои оскорбления ещё могут ранить меня?
– Не тебя. – Белая Госпожа улыбнулась мне, как улыбаются только фейри: обжигая льдом и пламенем, вызывая одновременно желание вечность глядеть на эту улыбку и бежать со всех ног. – Он рассказал тебе о проклятии, полагаю, но не торопится поведать, как его снять. Хочешь знать, как ты можешь его спасти?
Я лишь кивнула. В равной степени потому, что и правда хотела знать, и потому, что её глаза – серый хрусталь, бездонные проруби чёрных зрачков – лишали всяких сил возражать.
– Поцелуй истинной любви, – слова шуршали, как снег, задетый подолом. – Он снимет проклятие.
– Но я люблю его, – прошептала я, слишком обескураженная, чтобы стыдиться. – Я уже дарила ему поцелуи.
Она вновь улыбнулась мне – улыбкой, всё тепло которой эти бледные губы выпили досуха.
– Дорогая, – сказала Белая Госпожа, – истинная любовь – принятие истинного тебя. С тенью, что ты отбрасываешь. Со всем уродливым, что в тебе скрыто. Если ты думаешь, что видела его тень, ты заблуждаешься. Когда он явит себя без прикрас, когда скажет, почему оказался здесь, когда откроет всю правду о проклятии, а ты по-прежнему будешь любить его… тогда, быть может, твой поцелуй его освободит. – Белая рука коснулась древесного ствола рядом с ней. – Ты не первая, кто угодил в его сети, но имеешь шансы стать последней. Вдруг тебе и правда под силу изменить ход вещей? Раньше у него не гостили подменыши.
Я не сразу постигла смысл её слов. И могу только представить, какие чувства отразились на моём лице, когда всё же постигла.
– Так ты не знаешь… – прошелестела фраза, жалящая больнее мороза. – Ты подменыш, дорогая. Я вижу это. Любой из нас увидит. Ты не из мира людей, в тебе столько же нашей крови, сколько людской. – Она отступила на шаг, обратно во мрак, из которого явилась. Там, где белые пальцы касались древесной коры, льдом блеснул отпечаток её ладони. – Возможно, это и правда твоя судьба… владеть домом на границе владений смертных и бессмертных. Где ещё сможет обрести покой изгой в обоих мирах?
Она растаяла в воздухе тенью под солнцем, оставив лишь лёд на коре, в воздухе и в сердце. А ты увёл меня, потрясённую, из рощи – в молчании, стремительно, как беглец, уличённый в постыдном.
Я шла туда, куда ты хотел, не чувствуя земли под ногами.
Я вспоминала свою болезнь. Тот год в деревне, после которого я вернулась в городской дом здоровой. Дурноту, охватывавшую меня на людных сборищах. Сестёр, раз за разом терявших женихов, не способных противиться чему-то сильнее них.
Свою инаковость. Своё одиночество. Все мои странности, все шепотки за моей спиной.
Всё, что уже не выглядело странным, если допустить: в городской дом вернулся не тот ребёнок, который его покидал.
Той ночью твои прикосновения не откликнулись во мне тем, что я ощущала обычно. Объятиями мы дарили друг другу тепло, отобранное у нас днём, не более.
Мне хотелось думать, что Белая Госпожа лгала. Но её слова встали на место утраченным стеклом витража, довершая картину, что всегда была несовершенной – просто до поры можно было закрывать на это глаза.
Став хозяйкой Дома, я принимала гостей, хорошо знакомых с обычаями Людей Холмов. Они поведали мне: если фейри случается понести от смертного, они подкидывают младенца людям. Это милосердие – бастардам вроде меня непросто выжить в их мире, полном кошмаров и непостижимых чудес.
Милосердие к таким же полукровкам, как я. Не к детям, чьё место мы занимаем.
Мне по сию пору хочется думать, что потеря была неизбежна. Что кто-то из Людей Холмов услышал последний крик болезненной смертной малышки и склонился над колыбелью, когда младенец уже испустил дух. Что он подменил мёртвого ребёнка на живого, смилостивившись над людьми, которым не придётся оплакивать своё дитя.
Но теперь я слишком хорошо знаю, как мыслят Люди Холмов. Те, в сравнении с которыми смертные так ничтожны, а жизни их так быстротечны, что убить кого-то из них – всё равно что раздавить мотылька. Даже младенца. Особенно младенца, не похожего на ребёнка, которому уготованы долгие годы.
А иные из обитателей Волшебной Страны ценят детское мясо.
Быть может, настоящая дочь моего отца всё же жива. Быть может, она по сию пору здравствует на землях Людей Холмов. Смертным не выжить там без покровительства, но о ней могут заботиться. Держать в качестве слуги или развлечения Благого или Неблагого двора. Диковинной домашней зверушки.
Не уверена, что смерть хуже.
Ты говорил слова, призванные меня успокоить. Говорил, что Белая Госпожа умеет лгать как никто, а даже если она права, я остаюсь собой. Что твои чувства ко мне неизменны. Что тебе всё равно, чья во мне кровь.
В конце концов я всё же забылась беспокойным сном, а пробуждение вернуло меня в наш собственный мир – с книгами, трапезами и беседами.