Ты очень старался, чтобы всё осталось так же, как до визита, разбившего нашу историю на «прежде» и «после».
Я не стала ни о чём спрашивать тебя. Я не хотела в тебе сомневаться. Мне хватало ума понимать, что та, кто заточила тебя здесь, желает тебе зла; с неё станется тебя опорочить. Но меня не отпускала мысль о том, сколько их было – дев, попадавших в твой дом до меня. О том, почему твоё проклятие до сих пор не снято. Что могло с ними статься, когда ты понимал: они не помогут тебе освободиться.
И это изменило всё безвозвратно.
За окнами солнце поднималось над бесконечной осенью в бескрайнем лесу, чтобы некоторое время спустя лес поглотил его снова.
Я не видела самого солнца – лишь светлое серое марево, сменявшее тьму.
В доме сделалось холоднее. Я зябла всё время, что не проводила у огня.
В роще выдохи превращались в пар. Я заглянула туда лишь раз и ушла, не в силах глядеть на траву, заиндевевшую там, где касалось её ледяное платье (она так и не оттаяла). Вьюнки на столбиках моей кровати закрылись и увяли.
Порог обеденной залы теперь встречал снегом белых лепестков: их роняли обвивавшие двери розы. Они не умирали, не становились менее прекрасными, словно лепестки отрастали на них вновь и новь. Но среди зелёных листьев я заметила пожухшие.
Впервые за всё время, что я провела здесь, их коснулось дыхание осени, властвовавшей снаружи.
Серая и чёрная мгла чередовались, отмеряя дни, проходившие в ложном хрупком равновесии, в иллюзии того, что всё по-прежнему. И однажды, когда мы сидели у камина в библиотеке, внешним теплом пытаясь изгнать холод внутри, ты произнёс:
– Ты не задаёшь вопросов. Не следуешь её советам.
– Однажды ты сказал: «Это всё, что тебе сейчас следует знать», – ответила я, скрывая облегчение. Я не хотела затевать этот разговор, но последнее время едва могла удерживаться. – Я знаю, что остальное ты расскажешь сам. Когда придёт время, которое ты сочтёшь верным.
В зрачках твоих мне открывалась та чернота, что пугала тварей в лесу.
– Она права, – вымолвил ты. – Ты не знаешь, что привело меня в эту клетку. Ты не знаешь, чем я её заслужил. А когда узнаешь, захочешь уйти.
– Нет, – сказала я. – Я видела, как страшен ты можешь быть. Меня это не отпугнуло.
– Ты ещё ничего не видела. – Ты поднялся на ноги резко, словно кресло твоё раскалилось. – Я не могу больше поступать так с тобой. Идём.
Ты вывел меня из Дома навстречу серому дню, и мы побрели по тропе, струящейся в чащу.
Я не знала, куда и зачем ты ведёшь меня. Лишь знала, что так нужно, и потому не противилась.
– Дом хранит моё проклятие, как хранит меня самого, – сказал ты, когда мы всё же остановились. Лес ничем не отличался от того, что я видела вокруг прежде, однако я понимала, что мы куда ближе к его границе, чем раньше. – Лишь вдали от него можно найти в чарах брешь, если долго искать. А я начал искать её за столетия до того, как ты родилась.
Ты прикрыл глаза, и я подумала: так на эшафоте жмурится осуждённый, когда на шее его затягивают петлю.
– Смотри, – выдохнул ты, прежде чем твой прекрасный лик растаял воском под пламенем. – Смотри, кого на самом деле ты любишь.
Я посмотрела – на морщины на твоих щеках, на узкую прорезь рта, на руки, скрюченные, как лапы птиц. На спину, согнувшуюся под тяжестью веков, невыносимой для одряхлевшей плоти и старческих костей. На почти безволосый череп, обтянутый пергаментом пятнистой серой кожи.
Видение длилось пару мгновений. Но когда ты стал прежним, я знала: мне его не забыть.
Или увиденное было истиной, а видением – тот лик, что мне полюбился?..
– Таким я был бы, если бы не проклятие. Таким я стал бы, если бы смог покинуть Дом. Мертвец, гниющий заживо. Старик, отживший свой срок и ещё несколько сроков, – проговорил ты безразлично, словно речь шла не о тебе. – Тот, кем некогда я так боялся стать, что воззвал к Белой Госпоже.
– И таким ты станешь, если я тебя освобожу?
Ты кивнул, и я поняла, каким будет мой следующий вопрос.
Ты хотел снять проклятие – и едва ли, чтобы сменить своё молодое тело на то, что я видела.
– Это всё, что мне следует знать?
Ещё прежде, чем ты заговорил, по твоему взгляду я поняла: то, что я услышу, гораздо страшнее того, что я видела.
Ты вновь говорил о временах, когда ты служил магом при дворе давно умершего короля. Ты исцелял, охранял, развлекал аристократов и богачей, но истинные твои желания были иными.
Ты жаждал обрести бессмертие. Вечную жизнь. Вечную молодость. И на пути к ним творил много чудовищного. Лгал. Предавал. Похищал. Убивал.
Я думала, тебя прозвали чудовищем, когда ты поселился в Доме, но так тебя называли задолго до этого – те, кто знал о твоих деяниях.
Секрет вечной жизни всё не открывался тебе, и ты решил обратиться к Людям Холмов. Ты знал, что они способны исполнить любое желание, но всегда возьмут больше, чем отдадут.
Ты не хотел платить дорого. Ты решил, что умнее их.
Ты нашёл холм, за которым пряталась их обитель. Древними словами ты позвал одну из них; она явилась в снежном вихре, и трава побелела от инея под её ногами.
Ты испросил у неё знания, колдовского откровения, но то был сущий пустяк в сравнении с тем, чего ты хотел на самом деле. Ты расплатился безделицей, которую мог позволить себе потерять, а после позвал её вновь.
Ты сказал, что очарован ею. Ты хотел получить от неё вечность в обмен на фальшивую любовь. Ты думал, что ничем не рискуешь: если она не заглотит наживку, ты оставишь попытки.
Но ты забыл, как Люди Холмов любят играть со смертными.
Ночь за ночью она приходила к тебе. В лесу у холма ты пил её поцелуи, сладкие и стылые, словно вода в лесном ключе; ты ласкал её тело, прохладное как серебро, белое как снег. Время шло, и однажды она предложила тебе вечную молодость, чтобы ты всегда мог быть с ней.
Однако она знала всё, что ты стремился от неё утаить. И этим даром посмеялась над тобой так же, как ты хотел посмеяться над ней.
Ты сказал «да», и она подарила тебе вечную молодость, заточив в Доме на границе миров. Там, где ни старение, ни смерть не коснутся тебя. Там, где ты не мог умереть, даже когда захотел. Ни нож, ни яд, ни заклятия, ни лесные твари, ни падения с высоты не даровали тебе покой, не освободили из опостылевшей клетки: раз за разом ты снова просыпался в Доме, исцелённый, безупречный, отчаявшийся. Ты пробовал сжечь Дом, лес, себя – тщетно, ведь чары хранили и тебя, и лес, и Дом.
А вызволить тебя мог лишь поцелуй истинной любви. Лазейка, милостиво дарованная Белой Госпожой. Лазейка, являвшая собой такую же насмешку, как и проклятие, обрёкшее тебя возненавидеть желанное бессмертие. Ни одна из дев, что побывали в Доме до меня (их было немало), не помогла тебе. Может ли пленница всей душой, чисто и искренне любить тюремщика? Особенно узнав о нём всё, что теперь знала я?..
Ты перевёл дыхание. Услышанного хватало, чтобы я бежала от тебя со всех ног; и всё же я вновь разомкнула губы.
– Это всё, что мне следует знать?
Ты не мог лгать мне. Чтобы я могла освободить тебя, я должна была знать о тебе самое страшное, знать – и мириться с этим.
Поэтому ты сказал, что случится, когда я сниму твоё проклятие.
Я смогла бы принять твой облик. Будь это необходимым, я без отвращения поцеловала бы старческий рот, ведь он принадлежал тебе.
Я смогла бы принять то, что ты делал. То было задолго до того, как я появилась на свет, а я не видела от тебя ничего, кроме доброты и заботы.
Я смогла бы принять, что всё это время ты желал не жизни со мной – смерти от моей руки. Смогла бы остаться в Доме и разделить с тобой вечный плен. Наверное, я приняла бы даже твою смерть, если жизнь действительно так тебе опостылела.
Но я не смогла принять того, что, сняв с тебя проклятие, я заберу его себе.
Я займу твоё место.
Людям Холмов не требовалось проливать кровь, чтобы мучить тех, кого они хотели помучить. Не самим, по крайней мере. Только они могли придумать ловушку столь изощрённую, что в сравнении с ней любая человеческая пытка казалась милосердием. Твоей спасительнице предстояло принять то, чем ты был; полюбить целиком, со всей уродливой горькой правдой; а после решиться убить едва обретённую любовь и остаться одной навек.
Кто пошёл бы на это? Кто сумел бы?..
– Даже если ты согласишься стать проклятой вместо меня, едва ли я смогу так с тобой поступить, – произнёс ты, когда тишина между нами стала гуще лесной тьмы. – Я держу тебя в плену бессмысленно и продлевать этот плен не желаю. Он скрашивает моё существование, но не твоё. За лесом тебя ждёт целый мир, целая непрожитая жизнь. Так ответь мне: ты по-прежнему хочешь остаться?
– Я хочу домой, – сказала я, ненавидя себя в той же мере, что тебя. Ты говорил, что это случится, а я переубеждала тебя, не зная, что ты снова прав. – К отцу. К семье.
В тот момент я действительно хотела этого – всем сердцем, впервые за очень, очень долгое время.
Ты улыбнулся, печально и неизбывно горько. Такой горечи в твоём лице я не видела, даже когда ты рассказывал о своём наказании, растянувшемся на века.
– Иди. – Ты вложил в мою руку кольцо: то самое, с рубином, когда-то переместившее меня к тебе. – Если… вдруг однажды… ты захочешь вернуться, ты знаешь, что делать.
Я отвернулась от тебя. Под ноги мои стелилась тропа, уводившая в лес, и я зашагала по ней не оглядываясь.
Я не знала, что будет, если я собьюсь с пути или в лесу стемнеет раньше, чем я выберусь из него (как быстро твари, живущие во тьме, доберутся до меня?). Я слишком хотела скорее оказаться дома – и вдали от тебя.
Лес исполнил моё желание, как всегда делал это твой Дом.
Прежние деревья, обесцвеченные, с полинялой листвой, сменились на выбеленные зимой. Вечно пасмурное небо уступило место другому: фиолетовому, со звёздами, чьи имена я знала с детства, – светилами мира людей.
Я вышла на большую дорогу, когда в небе показалась луна, вид которой едва не заставил меня плакать.