Я всё же расплакалась, когда поняла: лес, откуда я вышла, – лес моего детства, отделённый от деревни рекой с каменным мостом. А по ту сторону сияют огни домов, один из которых – мой.
Входную дверь не успели запереть на ночь. Она скрипнула, когда я вошла и снег, налипший на подошвы моих туфель, белыми стружками осыпался на пол.
Старший брат первым выглянул узнать, кого принесла нелёгкая. Он встретил меня недоверчиво округлившимися глазами и странным выражением на лице – выражением, которое в последующие дни я видела на лицах братьев и сестёр не раз. После были и крики радости, и объятия, и расспросы, но всё это опередило чувство, что я не сразу сумела распознать.
Лишь позже, сидя на цепи в каменной клетке, я осознала, чем оно было.
Досадой.
Я помню галдёж, который окружил меня, как только к брату присоединились остальные домочадцы. Тепло скромного очага – он не шёл ни в какое сравнение с камином в твоём замке, но всё же прогонял холод, засевший в моих костях. Сотни вопросов ко мне, мои ответные расспросы, слова из моих уст и слова, наперебой залетающие мне в уши.
Две сестры всё же вышли замуж. Младший брат отдал жизнь служению богам и уехал в далёкий монастырь. Отец хворает и беспрестанно тоскует по мне. Они пытались искать меня, но тщетно.
Пока я вязла в сером янтаре лесного безвременья, жизнь не стояла на месте. В какой-то момент я перестала делать зарубки на стене Дома, но была уверена, что пробыла там меньше года, минувшего здесь.
Я помню бледное лицо отца, тонущее в подушках, и его запавшие глаза, которые заблестели, стоило мне ворваться в спальню. Меня не хотели пускать к нему, говорили, что он уже спит, что он слишком слаб; но трудно было остановить меня после всего пережитого в Доме.
Я знала, что не кровь этого человека течёт в моих жилах, но он вырастил меня с любовью. Он тосковал по мне и готов был ради меня умереть. Поэтому я прильнула к его груди так же радостно, как в детстве.
Эта радость горчила живущим во мне знанием истины, однако она дарила уверенность: пусть родом я не отсюда, моё место здесь.
Беда в том, что вокруг меня были люди, считающие иначе. Люди, которые не ждали, что я вернусь. Которые вот уже год строили свою жизнь без меня.
Моё возвращение в эту жизнь не вписывалось.
Я заподозрила неладное непростительно поздно.
Слишком долго я списывала болезнь отца на возраст и тоску. Я думала: всё пойдёт на лад, когда он свыкнется с мыслью, что его дитя не поплатилось жизнью за его оплошность.
Ему действительно сделалось лучше. Вернувшись в дом, я снова взяла на себя часть хлопот по хозяйству – например, стряпню, хоть сёстры и пытались не подпустить меня к очагу.
Это трогало моё сердце вместо того, чтобы насторожить.
Я слишком долго не замечала вороватости их взглядов, фальши их улыбок, той самой досады, патиной затянувшей лица. Слишком долго ходила по дому, не замечая, что стены его оплетает паутина заговора.
И слишком долго я не придавала значения тому, что наше семейство не стало ни капли богаче. Даже несмотря на золото, которое ты дал отцу, дабы хоть как-то облегчить его участь.
Я вспомнила о золоте спустя несколько дней после возвращения.
Я спросила о нём отца, когда принесла который по счёту обед, приготовленный мной. Ответом мне была гримаса отвращения:
– Я никогда не прикоснусь к этим кровавым деньгам. Деньгам, купленным твоей кровью.
– Но это не так. Я вернулась. И ни капли моей крови в том доме не пролилось.
«Кроме крови, что однажды осталась на простынях поутру», – подумала я, но вслух не произнесла.
– Всё равно. – Отец сел на постели: сейчас это давалось ему куда легче, чем в день моего возвращения. Тогда он едва смог поднять руку, чтобы коснуться моих волос. – Это проклятое золото. Золото фейри. Ничего хорошего оно принести не может. Думал я выбросить его или закопать, да вдруг кто-нибудь на него наткнётся… Пускай лежит взаперти, пока я не поправлюсь и не смогу спрятать его понадёжнее.
Он принял из моих рук поднос с едой и принялся хлебать суп – с куда большей охотой, чем раньше.
– Даже братьям твоим я не могу доверить избавиться от него. Трудно не поддаться подобному искушению, не прикарманить хоть толику такого богатства, коль уж оно оказалось в твоих руках. Тем паче когда знаешь, что оно обречено лежать в земле и никто и никогда его не хватится.
Я промолчала. Я признавала долю истины в его словах – и всё же не могла не думать, что эти богатства спасут нашу семью. Помогут выйти замуж сёстрам, на которых висит клеймо бесприданниц. Помогут старшему брату начать новое семейное дело на обломках старого. Он уже пробовал, как мне рассказывали, но никто не пожелал вложиться в предприятие человека, за спиной которого чернела тень неудачи.
Я думала: со временем я сумею уговорить отца. Убедить его, что ты не желал нам зла. Что ни одна вещь не зла сама по себе: зло кроется в помыслах того, кто ею владеет. Даже золото фейри может послужить благой цели, если распоряжаться им с умом и добрыми намерениями.
Но зло уже проросло в умах тех, кто делил со мной кров. Сорными травами оно пробилось сквозь половицы, оплело дом ядовитыми лозами, пустило корни в почерневших сердцах. Я жила среди этих зарослей, не замечая их, пока одним вечером, приготовив ужин и собрав тарелки с едой отца на поднос, не отошла ненадолго с кухни.
Я не вспомню, что отвлекло меня. Важно то, что я вернулась скорее, чем от меня ожидали. И шаги мои были слишком тихими, чтобы их расслышали.
С порога я увидела, как одна из сестёр склоняется над подносом с аптечным флаконом в пальцах. После, уронив в похлёбку отца пару капель неведомого снадобья, прячет бурое стекло в рукав.
Движение было ловким, отточенным и без слов сказало: сестра делает это не в первый и не в десятый раз.
Я вошла в кухню, сделав вид, что не видела ничего. Я хотела ничего не видеть, хотела не верить своим глазам и догадкам.
Я забрала поднос, и принесла его отцу, и следила, как он ест – ложка за ложкой, до последней капли.
Следующим утром лицо его, за последние дни порозовевшее, вновь сделалось бледным, а в руки вернулась дрожь.
Тогда-то я и поняла: мои желания ничего не значат. Людские желания никогда ничего не значат – вес имеет лишь истина, беспристрастная и безжалостная. И знание её порой ложится на душу грузом тяжелее пуда железа, холоднее речного льда.
Сейчас она заключалась в том, что моего отца убивали под его собственным кровом.
В тот вечер я не заговаривала ни с кем из родных, кроме отца, и избегала встречаться взглядом даже с ним. Мне казалось, любой прочтёт истину в моём голосе, только я разомкну губы, и в глазах, только я их подниму.
Я всё ещё боялась признать эту истину даже перед собой.
В тот вечер я рано удалилась ко сну, но вместо того, чтобы спать, взяла в руки твоё кольцо, отложенное в ящик. Взяла впервые с момента, как вернулась в неродной дом.
Я сидела на постели и вертела его в пальцах, понимая, что мне не хватает тебя: твоего ума, твоего совета, твоего суждения, не отягчённого привязанностью к тому, кого приходилось судить.
Так меня и застал любимый мой брат, заглянув в открывшуюся щель между дверью и косяком.
– Я думал, ты уснула, не погасив свечу. – Он пригляделся к тому, что я держала в ладонях, и глаза его округлились. – Это… его кольцо? То же, что он дал отцу в тот день?
Я молчала.
– Ты что, хочешь вернуться к нему?
Я всё молчала, и брат проскользнул в комнату неслышно, как ночной сквозняк. Сев на постель подле меня, накрыл мои пальцы своими – теми же, что раньше дарили успокоение и тепло.
– С тех пор, как ты вернулась от этого чудовища, ты… другая. – В голосе его не было осуждения, лишь призвук боли. – Расскажи мне. Расскажи обо всём, что случилось там.
Брат привлёк меня к себе. Его ответное молчание обволокло нас тёплым коконом, немым утешением.
Я заметила, что плачу, лишь когда его ладонь огладила мои щёки, стирая слёзы.
– Ты моя сестра, – сказал любимый мой брат. – Я хочу помочь тебе всем, чем могу. Раздели свою боль со мной. Прошу.
И во мне ещё жило достаточно глупости, человечности и нежности к тем, кого я считала семьёй, чтобы я поддалась на уговоры. Ведь помимо той истины, признания которой я так страшилась, в голове моей давно пряталась другая – о подмене.
Она была тенью, не таявшей в самый солнечный день, занозой в душе, призраком за спиной. Знание о ней изменило всё, отравило всё, дёгтем примешивалось ко всем радостям – к каждой из немногих радостей, что у меня остались.
Я знала, что должна молчать, кто я. Знала: стоит мне поведать о случившемся, и у меня не останется семьи. Но в глубине души мне страстно, отчаянно хотелось рассказать – и услышать, что страхи мои были напрасны.
Что эта истина ничего не значит. Что я могу жить с ней так же, как с любым другим знанием в голове. Что меня любят так же, как я люблю их, зная, что мы не одной крови. Любят той самой истинной любовью, что рушит проклятия: той любовью, что понимает и принимает всё.
Поэтому я рассказала – только ему, никогда не отворачивавшемуся от меня, ему, ему одному.
Он выслушал всё, что я поведала.
Он долго молчал, как прежде молчала я.
Он сказал, что ему нужно подумать над услышанным, и забрал твоё кольцо, бросив, что мне оно ни к чему.
Он ушёл, запечатлев поцелуй на моём лбу, и впервые за много ночей я уснула спокойно, едва закрыв глаза.
Он не хотел, чтобы я убегала. Он меня не оттолкнул.
Это уже было больше того, на что я рассчитывала.
Два дня миновали спокойно. Старший брат отлучился в город, но то было не в новинку. Я сказалась больной и ела у себя, не решаясь смотреть в глаза сестре, которую считала убийцей. Я кормила отца с ложки и ждала, когда любимый мой брат снова придёт ко мне.
Он не приходил.
Ему многое нужно обдумать, говорила я себе. Он придёт. Не стоит его торопить.