На третий день в мою спальню всё же постучались.
То не был мой брат – ни один из них. Мой брат – не любимый, а старший – ждал снаружи с моими сёстрами.
Вместе они смотрели, как чужаки волокут меня в экипаж, а я кричу, и пытаюсь вырваться, и молю о помощи соседей, взирающих на странную карету у нашего дома.
Крики были тщетными. Никто мне не помог.
Экипаж увёз меня прочь от дома, который больше не был моим, и привёз в новый – для душевнобольных. Моей обителью стала каменная клетка с решётками на окнах и цепью на стене.
Лишь оказавшись на этой цепи, я поняла: поцелуй, что любимый мой брат подарил мне тем вечером, когда я рассказала всё, был прощальным.
В тот день я усвоила горькие уроки. Что доверие – роскошь, которую немногие могут себе позволить. Что семья может быть более жестока к тебе, нежели незнакомцы, – ведь ей точно известно, куда и как тебя нужно ударить.
И что нет чудовищ страшнее людей.
Позже я узнала (хозяин Дома знает многое), как сильно заблуждалась.
Я боялась поверить в то, что одна из моих сестёр желает отцу смерти – а правда была в том, что смерти ему желали все. Все родные дети, ещё оставшиеся с ним под одной крышей, – кроме любимого моего брата.
Конечно, причиной служило золото (как просто, как смешно, как больно). Золото, которым ты заплатил отцу за мою жизнь и мою свободу.
Отец проклинал его и держал под замком, но к любому замку можно подобрать ключ.
Они брали золото потихоньку, всё время, пока я томилась в Доме. Но они не желали быть ворами. Они желали распоряжаться им, как своим; считали, что имеют на это право. А всё, что стоит между ними и возвращением к жизни, которой они достойны, – слабый, отживший своё старик, не понимающий, как распорядиться богатством, свалившимся ему в руки.
Не знаю, кому первому пришло в голову, что от старика можно избавиться, и как этот первый сумел убедить остальных. Может, то был мой брат. Может, одна из сестёр. Может, мысль зрела в их головах одновременно, пока однажды они не решились высказать её и не поняли, что больше нет нужды таиться.
Всё шло так, как они считали нужным… пока не вернулась я. Пока я не стала кормить отца руками, в которые не вышло бы вложить дурман. Пока я не заметила то, чего не должна была заметить, – и не сказала об этом брату, любимому моему брату. Пока я не призналась, что не сестра им, – и тем самым не разрешила даже те крохи сомнений, которые возникали у них, когда они думали, как убрать ещё одну преграду между ними и золотом.
Любимый мой брат ничего не знал. Тем больше возмутили его мои обвинения. Тем скорее он поспешил о них рассказать.
Он понял, что ошибся, когда было уже слишком поздно.
Они могли убить меня, но им не хотелось брать на душу грех и подвергать себя лишнему риску (а внимание стражи в подобной ситуации – большой риск). Однако им нужно было избавиться от меня.
Они нашли иной способ.
Нашу сестру похитили Люди Холмов, и вернулась она не в своём уме, сказали они тем, кого старший брат привёз из города, чтобы меня забрали, пока отец спал, опоенный опиумом. Твердит, что она подкидыш. Твердит, что мы её враги. Твердит, что мы хотим отравить родного отца. Твердит о чудовищах, живущих в лесу. Помогите ей. Присмотрите за ней. Излечите её.
Где-то были лечебницы, где душевнобольных исцеляли магией. Люди, которых я когда-то считала семьёй, позаботились, чтобы я не попала в одну из них.
Пока меня держали на цепи, кормили гнилым хлебом, били и топили в ледяной воде, я как никогда понимала, как радушен был ко мне твой Дом. Я делала зарубки на его стенах, я считала себя его пленницей, я мнила тебя жестоким – и понятия не имела, что такое жестокость и плен.
Здесь у меня не было даже того, чем можно делать зарубки.
Я пыталась считать дни по закатам и рассветам за решётчатым окном, но порой проваливалась в беспамятство и не понимала: это тот же день или уже другой? Та же ночь или тьма одной перетекла во тьму следующей, пока я пряталась в милостивой черноте внутри своей головы?
Ответов мне не давали, и я оставила счёт.
Один день избиений, пыток, кошмара наяву уступал место другому. Их разбавляли другие – когда никто не приходил ко мне, когда меня мучили только одиночество, голод и безысходность.
Даже это было лучше шагов за железной дверью, за которой меня спрятали от мира. Шагов, заставлявших меня забиваться в угол и съёживаться там дрожащей мышью. Словно от тех, кто приходил за мной, можно было укрыться – в клетке, где нет никаких укрытий.
Люди мнят, что подменыши опасны. Люди, которых когда-то я считала семьёй, мнили, что опасна я. Но я не была опасна.
Тогда ещё нет.
Чары в моей крови не могли спасти меня там, где на горле смыкалось железное кольцо; не могло спасти от тех, кто привык видеть уродства, не красоту. Мои глаза остекленели от истощения и отчаяния. Серебряные волосы спутались в колтуны. Сорванное криками горло не могло петь, задубевшие ноги – танцевать.
Люди звали меня красавицей, а красивые вещи часто самые хрупкие.
Люди боятся вещей, способных сломать их. Но как часто люди становятся теми, кто ломает, а сломанное – тем, что следовало оберегать?
Они сломали меня, и я знаю, что случилось это именно там. Там, пока я корчилась на цепи от голода и холода, вспоминая тех, кого когда-то считала семьёй. Тех, кто обрёк меня на это. Тех, всю любовь к кому в моей душе эти дни переплавили в ненависть.
Не знаю, сколько времени я провела на цепи, с каждым пробуждением всё вернее превращаясь в умалишённую, которой меня считали. Но однажды, когда я в бесчисленный раз отползла от двери, за которой послышались чужие шаги, эта дверь впустила человека, которого я не думала когда-либо увидеть вновь.
Он спросил, можно ли нам остаться вдвоём, и ему ответили – можно. Я веду себя смирно. Я на цепи. Я не опасна.
Он дождался, когда железная дверь закроется, отрезая от мира не только меня, и опустился на колени перед моим углом.
– Я пришёл вернуть тебе это, – сказал любимый мой брат, отвернувшийся от меня, предавший меня, посадивший меня на цепь почти собственными руками. Вытянул сжатую в кулак ладонь, и та раскрылась, как цветок. – Я не должен был его забирать.
Я смотрела на его ладонь – цветок, вместо нектара таивший иную драгоценность, ценнее стократ.
Твоё кольцо.
Я не шевельнулась. Я не могла поверить, что кто-то из тех, кто прежде был ко мне беспощаден, снова стал ко мне добр.
Он сам надел кольцо мне на палец. Пока – рубином наружу, ведь он не сказал всего, что хотел.
– Я был ошеломлён. Я был зол. Мне казалось, самая дорогая мне вещь вдруг оказалась фальшивкой, дешёвкой. Мне понадобилось время, чтобы я понял: это не так. И твоей вины здесь нет. – Слова на миг вернули меня в детство, даруя объяснения, которые были мне так нужны. – Нас пугают подменышами и фейри, но люди бывают страшнее. Родные люди. И всё же тебе не место среди нас. Думаю, теперь ты видишь сама. – Он помолчал, но на сей раз молчание не было тёплым. – Лучше бы я позволил тебе надеть кольцо. Покинуть нас. Вернуться к нему. Остаться с ним. Ещё не поздно… я надеюсь.
Поднявшись с пола моей клетки, он всё же шепнул «прости», прежде чем в последний раз отвернуться от меня.
Я не стала дожидаться, пока за ним закроется дверь. Я не знала, как скоро после его ухода меня навестят те, кто найдёт кольцо, как не знала, сильнее ли твоя магия железной цепи. Но то была единственная надежда, которая ещё у меня оставалась.
Я повернула рубин на пальце, и со следующим вдохом под ногами моими был не камень – палая листва.
Я успела сделать всего шаг, прежде чем ощутила эту листву щекой.
Я лежала на земле, вновь погружаясь в беспамятство, и успела ещё подумать: лучше умереть в твоём лесу на границе миров, чем на цепи среди чуждого мне людского племени, которое в конечном счёте принесло мне одни беды и боль.
Так я оказалась здесь – снова и навсегда.
Когда мрак расступился, я была дома. В единственном доме, который отныне могла называть таковым. В тепле, что разливалось по комнате от твоего очага. В мягкости, что дарила перина твоей постели.
С тобой.
Ты сидел на краю кровати, и по усталости в твоём лице я поняла – ты долго не смыкал глаз, ожидая, когда я открою свои. Объятия, в которые ты заключил меня, лучше слов сказали, что ты скучал.
Ты просил прощения. Говорил, что присматривал за мной. Сперва коротал дни у зеркала в комнате с гобеленами; после решил, что нужно меня отпустить, и стал заглядывать реже.
В эти дни, пока ты не смотрел в зеркало, со мной и сотворили то, что сотворили. Меня увезли слишком далеко, и там ты был бессилен.
Тебя не за что было прощать. Я знала: ты спас бы меня, если б мог.
Я не винила тебя в том, в чём не было твоей вины, как не было моей вины в том, за что меня посадили на цепь.
Я сказала тебе об этом и, вспомнив самое важное, взмолилась:
– Они убивают его. Отца. Мои… не мои сёстры. Не мои братья. Помоги ему. Ему ты ведь можешь помочь?
Ты крепче прижал меня к себе – наверное, чтобы я не видела твоего лица в момент, когда ты вымолвишь ответ, которого я боялась и ждала.
Не мои сёстры и не мои братья не стали медлить после того, как разобрались со мной. Отец никогда бы не простил им меня. И едва ли стал бы принимать пищу из их рук после того, что они со мной сделали.
…он ушёл быстро, без боли. Его одурманили лекарствами, стражу – складной ложью о старике, который не выдержал разлуки с любимой дочерью. Соседей, промолчавших обо всём, о чём они могли бы сказать, – блеском золота, появившегося в их кошелях.
Ты держал меня, пока я оплакивала единственного человека, которого могла любить и оплакивать после всего пережитого. Пока горькие злые слёзы сохли на моих щеках, ты произнёс:
– Не в моей власти вернуть его, но мне подвластно иное. Твою боль умерит знание, что он отомщён? Что ты отомщена? Ты хочешь этого?