В Доме всё так же властвует осень, и не только снаружи. Вьюнки на столбиках кровати, в которой я спала прежде, чем разделила постель с тобой, давно рассыпались в прах. А на арке над дверью в обеденную залу, увитой колючими стеблями, бесконечно умирают розы.
Они не сухие, но уже повесили багряные головки, тронутые тёмной кромкой увядания, слишком тяжёлые для жухнущих стеблей. Вокруг – алое конфетти опавших лепестков, но соцветия не рассыпаются и не сохнут дальше, сколько бы бледных рассветов ни сменили друг друга снаружи. Они просто стоят, застывшие в угасании, конец которого никогда не наступает.
Они изменили цвет и стали такими в первое утро, что я встретила здесь без тебя. Не живыми – и всё же не мёртвыми.
Роза, что когда-то сорвал отец, а потом вернулась со мной в Дом, перебралась в другую спальню. Теперь я сплю в постели, принадлежавшей тебе, и роза спит на столе неподалёку под хрустальным колпаком. Я хотела подобрать ей вазу, но следующим утром обнаружила, что у Дома нашлась идея получше.
Роза была белой, как невинность, а теперь тоже красная – как закат, как страсть, как кровь. И свежа, как в день, когда её сорвали. Единственная из всех.
У чудовища теперь синие глаза и тонкие пальцы. Оно пьёт чай из фарфоровых чашек, смотрит в заколдованные зеркала и читает, устроившись на софе.
Оно долго, уже очень долго ждёт, когда его освободят.
Были те, кто пытался. За время, пока я здесь, сюда приходили аристократы и бедняки, каторжники и блудницы, ведьмы и охотники на ведьм, отчаявшиеся люди, жаждущие чуда, и люди, желающие меня уничтожить. Кто-то удивлялся, увидев особняк посреди леса, кто-то искал его. Кто-то уходил, кто-то оставался.
Всем оставшимся истинная любовь оказалась неведома.
Кого-то убивала я, когда они пытались убить меня. Кого-то – лес, когда они пытались сбежать. Наверное, я оказалась безжалостнее тебя – или просто бессердечнее. Ведь ты смог меня полюбить, невзирая на мечты о смерти, а я по-прежнему во снах и мечтах вижу тебя, тебя одного.
Но я знаю: однажды в дом забредёт путник, которого я так жду. Он увидит синие глаза и тонкие пальцы, давно вышедшее из моды платье и давно вышедшие из моды туфли, каблуки которых простучат по агатовой лестнице, когда чудовище спустится ему навстречу. Он увидит меня – и скажет, не веря увиденному:
– Я слышал, здесь обитает чудовище.
И та, кого звали красавицей, с улыбкой прекрасной и бесчеловечной ответит ему:
– Оно перед тобой.
Книги вокруг поглощают эхо её слов, будто им мало тех историй, что уже в них записаны. Может, так и есть: ведь я действительно читала историю о девушке, чудовище и сорванной розе.
Только иную.
Некоторое время мы сидим в тишине, абсолютной и сухой, как чистый лист.
– Теперь ты знаешь мои печали, чародей. Тебе они знакомы лучше, чем кому бы то ни было.
Поднявшись с трёхногого табурета, та, кого я больше не могу называть чудовищем, подходит к Чародею. Он наблюдает за её приближением, прислонившись спиной к шкафу и скрестив руки на груди, точно оголённые клинки, – так же, как слушал её рассказ.
– Мы можем подарить друг другу утешение. А после… Неужели тебе не хотелось бы стать новым владельцем Дома на границе миров? Бессмертным, всемогущим? – Хрупкие ладони накрывают одну его кисть зыбкими, но сладкими обещаниями. – Когда-то ты искал похожих вещей.
– Похожих. Но даже тогда не был готов платить тем, чем заплатил в итоге, – ответствует Чародей тихо. – Жалость – шаткий фундамент для любви. И потом, госпожа… вам тоже моя боль знакома лучше, чем кому бы то ни было. Вы не настолько чудовищны, насколько твердите, иначе не поведали бы правду. – Он накрывает её руки своей, оставшейся свободной, и всматривается в прекрасное лицо. – Неужели вы действительно хотите снова уготовить для меня обретение и потерю?
Она долго смотрит на него, словно читая закрытое от меня прошлое в его глазах, как одну из своих любимых книг.
От того, что ей ведомо неизвестное мне, я чувствую одновременно горечь и облегчение.
Я не знаю его истории. Но едва ли она счастливее других, где мелькнул шлейф Белой Королевы.
Прильнув к Чародею, чудовище обвивает его шею руками – и, закрыв глаза, не глядя вытягивает с полки за его спиной потрёпанный том в кожаном переплёте со стёртой позолотой.
– За меня отомстили уже давно. Но в вашей власти отомстить за того, кого я люблю. Поэтому я рассказала правду. – Когда она отстраняется, Чародей не кажется ни удивлённым, ни смущённым. – Ты не тот, кого я жду. В глубине души я сразу это поняла. Но если выдаётся возможность задержать столь приятных гостей чуть подольше… – Она вручает ему книгу. – Полагаю, вы искали это.
Чародей принимает подношение как должное. Открывает старинный труд и изучает его столь же скрупулёзно, как сотню других книг в этой библиотеке, что он уже прочитал.
– Неужели нет иного способа разрушить проклятие? – Боль прорезается в моём голосе помимо воли. – Освободить вас?
– Не все живущие обретают даже то, что заслужили или что причитается им по праву. Разве можно после этого говорить о счастье? Таков мир. С этим остаётся только смириться… и делать всё, чтобы хотя бы твоя собственная история закончилась счастливо. – Хозяйка Дома смотрит на меня. Впервые на моей памяти синева в её глазах смягчается, словно зимнее небо сменилось весенним. – Мою историю тебе не изменить, дитя. Верши свою.
Мягкий хлопо́к – это Чародей закрыл книгу.
По его лицу, по кивку, которым он отвечает на мой пытливый взгляд, я понимаю: мы и правда нашли то, что искали.
– Идите. – Хозяйка Дома отступает к софе. Опустившись на старый шёлк, берёт со столика чашку со сколотым краем, которой не было там минутой раньше. – Не медлите. Полагаю, у вас впереди неблизкий путь.
Прежде чем последовать её совету, Чародей подходит к девушке, держа книгу в опущенной руке. Склонившись в подобии поклона, касается сухими губами её лба.
– Прощайте, госпожа, – молвит он, прежде чем выпрямиться. – Желаю вам обрести покой, которого вы заслужили.
– Прощай, чародей, – отвечает та. Печаль в глазах едва уловима, как дымка, заволакивающая небо в жаркий день. – Желаю тебе обрести счастье. Ты заслужил его не меньше.
Ледяная звезда, как я не сразу понимаю, теперь тянет меня не к хозяйке Дома, а прочь от неё. Мы следуем совету и не задерживаемся.
Мы покидаем библиотеку. Забираем из спален немногочисленные пожитки, к которым прибавилась книга. Спустившись по лестнице и пройдя через кованые ворота, прощаемся с особняком, чтобы отправиться по дороге сквозь лес. Теперь – вдвоём, и я не боюсь никаких теней в чаще.
А позади остаются Дом и пленённое в нём чудовище. Вечно живущее. Вечно одинокое.
Вечно ждущее освобождения там, где умирают розы.
История четвёртаяЯблоко и шиповник
Когда мы встретились вновь, я стал достаточно смел, чтобы не бояться тебя.
Годы, минувшие до нашего нового свидания, текли в хрупких стеклянных берегах вновь обретённого счастья. Складывались новые песни, пусть они и казались мне покорением пологих холмов, далёких от творческих вершин. Сестра дарила мне тепло, улыбки и любовь взамен всего тепла, всех улыбок и всей любви, что я утратил.
Моя кошка встречала меня в конюшне всё радостнее. Я узнал, каково это, когда пушистое тельце вибрирует под твоей ладонью, отзываясь на ласку. День ото дня моя любимица становилась круглее, и однажды в ящике, где она спала, мы с сестрой нашли её с тремя пищащими комочками: одним – белым как сливки и двумя – трёхцветными, в мать. Кошачьи малыши подолгу удерживали нас от возвращения домой, пока мы трепетно, одним пальцем гладили кукольные головки.
Но была у тех лет и обратная сторона. Та, которой сестра предпочитала не замечать.
Однажды, когда я шёл по коридору особняка, обрывками нот до меня донёсся плач. То была одна из горничных – я обнаружил её за поворотом, над полным ведром воды, которое она несла в ванну.
Пар поднимался к девичьему лицу, пока она рыдала, уткнувшись лбом в стену, ладонью зажимая рот. Я стоял за углом и наблюдал, не зная, как вести себя, словно застигнутый за чем-то постыдным.
Тем вечером я спросил у старшего конюха, не знает ли он, что случилось. Он всегда прятал улыбку в бороду, когда я приходил к моей кошке, и давно перестал дичиться меня.
– Не моя это тайна, – с тяжёлым вздохом ответил старик, надзирая, как другие конюхи чистят лошадей. – Не мне и рассказывать.
Я закидывал сети вопросов снова и снова, пока не понял, что из моря его отговорок ничего не вытянуть. И оставил попытки, пока однажды не узнал, что та горничная пропала.
Шепотки, что она не вернётся, что с ней стряслось нечто ужасное и постыдное, носились по особняку встревоженными птицами. Тогда я вновь пошёл к старику и на этот раз не отступал, пока сети вопросов не вернулись ко мне с ответом.
– Встретила она кое-кого в городе, когда к родным ездила, – нехотя выдал он чужой секрет, прикрыв его шуршанием щёток, звоном сбруй и шелестом соломы. – Обещал ей жениться. А потом уехал и оставил её брюхатой. Бабушка ваша почтенная это обнаружила и велела расчёт ей дать.
– Её прогнали? За то, что бесчестный негодяй её обманул?..
Старик промолчал. Тогда я решил: потому, что ответить на мой вопрос ему нечего.
И лишь позже, благодаря тебе, понял – потому что берёг меня от более страшной истины.
В моей детской ещё голове не укладывалось, как можно быть столь бессердечной, чтобы вытолкнуть из дома и лишить заработка беззащитную бедную девушку в час нужды. Отвлекаясь от мрачных мыслей, я тогда долго наглаживал шёлковую кошачью шкурку, пока котята, ещё слепые, расталкивали друг друга в поисках молока.
Когда в другой раз я пришёл на конюшню, кошка встретила меня одна, беспокойно кружа вокруг ящика. На мой вопрос, где же её малыши, старик просто ответил: