Ты молчал и не поднимал взгляда, и я улыбнулась тебе в надежде, что ты уловишь эту улыбку краем глаза:
– Они заживут. Не тревожься. Моя горничная по приказу grand mere смазывает их целительной мазью. Лекарство залечивает раны достаточно медленно, чтобы я успела усвоить урок, но следов не останется. Grand mere понимает, что девушке с увечьями будет сложнее найти выгодную партию.
– Так ты волшебница?
Ты тоже знал, что подобное не сотворить ни одними ножницами.
Отняв руки, я подняла ладонь. Рукав платья скользнул вниз, обнажая кожу, на которой от запястья до локтя на мгновение полыхнуло плетение сияющих линий – точно рисунок перьев цвета серого жемчуга.
– Я родилась с магической печатью, однако мне никогда не нанимали учителей, что могли бы развить мой дар и превратить меня в волшебницу, – сказала я, когда свидетельство главного и бесполезного моего таланта вновь пропало из виду. – Подобные знания, в отличие от умения танцевать или вести домашнее хозяйство, благородной леди ни к чему.
– Если тебе не дозволено брать уроки, как ты сделала то, что сделала?
– Библиотека нашего рода полна самых разных книг. Раз мне не могут нанять учителя, я способна изучать магические искусства сама. Даже если мне пытаются это запретить.
Ты наконец поднял голову. Зеркала твоих зрачков отразили моё лицо, и я поняла: впервые ты действительно увидел меня, не просто на меня посмотрел.
– Она ценит розы больше людей. Больше собственной внучки. И требует, чтобы я подчинялся ей, – сказал ты. – Если я признаю этот дом своим, я помогу ей.
– Да. Но ты повзрослеешь. Хозяином дома, рода и всех его богатств сделаешься ты, не она. И тогда она уйдёт, потому что уже она будет подчиняться тебе. А ты останешься здесь.
Ты промолчал, но в этом молчании я прочла безмолвное согласие. И ты отвернулся, бросив на прощание:
– Я раздобуду тебе еды.
Всю неделю ты носил мне пудинги, и булочки, и холодные кусочки ростбифа, и мою любимую дикую землянику, которую рвал за пределами сада. Ты приходил вечерами, когда тебя никто не стал бы искать, и рассказывал о себе, и спрашивал, как жила я до нашей встречи.
Раны на руках затягивались, и когда в ту неделю я впервые увидела твою улыбку, то ощутила, как затягиваются и раны в душе.
Когда моё наказание завершилось и тебе уже не приходилось проскальзывать в мою комнату тайком, ты принёс гитару.
Ты спел о печальной славе мельниц, где одна сестра из ревности утопила другую, о любви рыцаря-фейри и смертной девы, чья смелость освободила его от власти Королевы фей, о безрассудстве юного барда, обменявшего один поцелуй венценосной красавицы из Дивного Народа на семь лет в её плену. И впервые я услышала, как ты поёшь не тисам на речном берегу, а мне.
Тем летом мы оставляли блюдца с молоком садовым духам, и бегали наперегонки по пустым залам, распугивая призраков двойным эхом наших шагов, и всматривались в потрескавшиеся лица наших предков в портретной галерее. Когда с приходом ночи весь мир за пределами дома тонул в море чернил, в мерцании свечей мы читали друг другу сказки – о падчерице и мачехе, не пускавшей её на бал, о красавице и чудовище, живущем в заколдованном замке, о злой королеве и принцессе, отравленной красным яблоком, о девочке в алой накидке и волке, подстерегающем её в лесу.
Сказки часто оказывались жестоки и полны кровавых уроков, но вселяли в наши души надежду. Жизни сказочных героев были непросты, а испытания, сквозь которые они проходили, страшны. И всё же за тьмой этих испытаний их ждал рассвет счастливого финала.
Можно было надеяться, что и наша собственная тьма осталась позади и отныне мы вместе идём навстречу солнцу.
Позже я поняла, что для этого и существуют сказки: учить и вселять надежду, в детей и взрослых в равной степени. Иначе любить мир, полный ловушек и труднопроходимых мрачных лесов, которыми неизбежно порастают дороги наших жизней, было бы куда сложнее.
К осени мы сделались неразлучными. Наши судьбы оказались схожи до боли: наследник, который никогда не хотел быть им, и волшебница, которой никогда не суждено ей стать. Порой мне казалось, что мы – две половинки единой души, расколовшейся до прихода в этот мир, но воссоединившейся по воле злой судьбы.
И той же осенью ты впервые встретил её.
Я просыпаюсь, когда лодка подо мной вздрагивает.
Перед сомкнутыми веками – розовая марь, фантом безмятежности. Будто я открою глаза и окажусь дома, и ты по-прежнему будешь со мной.
Лишь холод да журчание воды под моей спиной без слов твердят: случившееся не было дурным сном.
Ресницы калейдоскопом бьют лучи утреннего солнца на мерцающие блики. Когда глаза привыкают к свету, я с трудом сгибаю заледеневшие ноги и поднимаюсь на локтях.
Лодка уткнулась носом в берег, где струятся ветви ив. Серебряный шнур на шее натянут. Кристальная звезда парит в воздухе, указывая на нечто скрытое за древесными стволами.
Я встаю и иду в направлении, определённом колдовским компасом. Прежде чем ступить под ивовую сень, я на миг оборачиваюсь и вижу: лодка исчезла, будто и не было её.
Солнце льётся сквозь листву, как дождь, медовыми лужицами соскальзывая на землю. Шум реки сменяет шелестящая тишина, в которой спустя недолгое время я начинаю различать отзвуки людских голосов.
Я прячу лицо под капюшон, звезду – в ладонь, чтобы не привлекать ненужных взоров, и шагаю туда, куда ведёт меня колдовство Той Стороны.
Вскоре я уже в незнакомом маленьком городке, среди домов с белёными стенами и камышовыми крышами. Среди людей, с которыми я не могу заговорить и у которых не могу попросить помощи, даже если бы хотела. Я помню условия сделки слишком хорошо, чтобы рисковать малейшим шансом вернуть тебя.
Внимания мне уделяют не больше, чем требуется, дабы со мной не столкнуться. Я не единственная юная леди в парчовом плаще, выбравшаяся на утренний променад.
Ледяная звезда толкается в ладонь, пока я шагаю по грязи и прелой листве, по улочкам, наполненным праздной суетой и равнодушием.
Я невидимка. Отверженная. Один на один со своей болью и своей бедой. Совсем как в доме, где даже при любимых, любящих родителях я всегда ощущала себя с изъяном. Родившейся не наследником, способным пронести имя рода сквозь поколения. Родившейся не идеальной, примерной, обычной девочкой, что однажды станет чьей-то женой, не доставляющей хлопот печатью на руке.
Я и без того была одна, пока в моей жизни не появился ты. И я готова вернуться в кокон своего одиночества, если это снова приведёт меня к тебе.
Она впервые пришла, когда осень оголила сад, застучалась в окна ливнями, заползла в щели вернувшимися холодами.
Время близилось к финальному повороту Колеса года, ко дню великого праздника Самайна, когда с заходом солнца все должны быть под родным кровом и до рассвета жечь в домах своих столько живого огня, сколько могут позволить. В дни поворотов Колеса грань между мирами всегда тонка, а в тёмную ночь Самайна – особенно. В эту ночь благой и неблагой сказочный народ покидает Ту Сторону и бродит среди людей.
Нам, живущим в особняке среди роз, следовало быть особенно осторожными. Говорили, что на реке, где ты так любил петь, пролегала грань между этой и Той Стороной, нашим миром и иным. Миром тех, кого пугливые слуги по сию пору называли Добрыми Соседями, я предпочитала величать Дивным Народом, а grand mere без обиняков называла фейри.
Ты не был суеверен. Когда я сказала тебе о них, ты лишь посмеялся. Ты вырос в городе, далеко от вересковых холмов, что могли скрывать входы в обитель Дивного Народа. Ни одного из них ты не видел за жизнь – как, впрочем, и я.
День, предшествующий тёмной ночи Самайна, впервые за долгое время выдался тёплым и солнечным. И ты не удержался от искушения скоротать его под любимыми тисами, на любимой реке.
Я узнала об этом, лишь когда завершила с гувернанткой все уроки, что должна была выполнить, и не обнаружила тебя ни в твоих покоях, ни в своих собственных, ни где-либо ещё. К тому времени на моём окне уже горели свечи в резных подсвечниках-фонарях, не впуская густеющую тьму снаружи. Из окна был виден лес на том берегу реки – над ним умирал последний цвет солнца, алый, как иные из срезанных мною роз.
У твоего гувернёра я узнала, что ты покончил с обучением раньше меня.
В отличие от кого-либо другого в этом доме, мне не требовалось думать дважды, чтобы понять, чем ты решил заняться после.
Следующее, что я запомнила, – как бегу по саду с фонарём в руке, задыхаясь, комкая у бедра муслиновую юбку домашнего платья. Бегу сквозь сумрак, слишком густой для закатного часа, и холод, слишком жгучий для конца октября. Этот холод становился лишь пронзительнее, пока я приближалась к старым тисам, и ещё прежде, чем я наконец достигла речного берега и нашла тебя, он подсказал мне: что-то не так.
…я узрела её лишь на несколько мгновений. Длинное платье – белое и мерцающее в полутьме, лицо против твоего лица – белое и прекрасное, пальцы на твоей щеке – белые и изящные, рука на твоём плече – белая и по-матерински нежная. Она казалась одновременно призрачной и более настоящей, чем всё, что тебя окружало.
Я не знала, кто она, – и вместе с тем сразу это поняла.
Она склонилась над тобой, заглядывая в глаза и улыбаясь. Ты сидел на давно облюбленном камне, цепляясь за гитару так, словно инструмент стал единственным и последним защитным барьером между тобой и гостьей с Той Стороны.
Я выкрикнула твоё имя – и, выпрямив стан, окутанный плащом из позёмки, гостья исчезла.
Я подбежала к тебе по траве, хрусткой и заиндевелой там, где ступала одна из Дивного Народа. Дрожащими руками обняла так крепко, как не обнимала никогда прежде.
– Она звала меня «маленький рифмач», – прошептал ты. Лицо твоё сделалось почти таким же белым, как у неё. – Звала меня с собой.
– Всё позади. Она ушла, – говорила я, силясь поднять тебя. – Но нам пора домой, пока она не вернулась.