Король перенёс дочь на постель в самой высокой башне. Поняв, что добудиться спящих невозможно, они оставили их в этом проклятом месте.
Прежде чем покинуть крепость в последний раз, они уронили у ворот красный плод шиповника из сада фейри, как им велели. Ко времени, как их повозка отдалилась достаточно, чтобы крепость скрылась из виду, плод пророс кустом, который стремительно расползался колючими ветвями ввысь и вширь.
Для всего мира принцесса пала жертвой злых чар. Когда к крепости подоспел несчастный принц, потерявший супругу, камень был оплетён нерушимой стеной из цветов, ветвей и шипов. Не сумев пробиться сквозь неё, принц вернулся домой. Его признали вдовцом; вскоре разум его очистился от чар, здоровье окрепло, и королева-мать устроила ему новый брак.
Король с королевой растили других детей. Они старались не вспоминать о дочери, оставшейся спать в потерянной для них крепости.
Она продолжала спать, даже когда умерли король с королевой, принц, бывший её мужем, и все, кто знал её имя. Даже когда все люди, уснувшие вместе с ней, обратились в кости и пыль. Такова была сила чар волшебного плода, сделавших из неё не человека и не фейри – тварь на грани.
А потом пришёл смертный, пробившийся сквозь шиповник, и прижался губами к губам спящей принцессы, вливая в неё живительные силы, что она выпивала из мужчин с поцелуями.
Она открыла глаза спустя сотни лет сна. Одна. Забытая. Всеми преданная. Обречённая, как ей и пророчили, на тёмную дорогу к безумию, которую ей не с кем было разделить, сойти с которой ей было не суждено…
Сказ яблоневой девы мы с братьями и моей королевой дослушивали в молчании, тяжёлом, как первозданный камень над нашими головами. Когда это молчание готово было погрести нас под собой, яблоневая дева поднялась к тронному возвышению.
Склонившись перед моей королевой, на вытянутых ладонях она преподнесла то, что было ценнее злата и опаснее кинжала.
Яблоко. Красный как рубин плод яблоневой девы.
– Мне сказали, ты ищешь способ одолеть её. Вот он: такое же яблоко, как то, что вкусил твой враг, – молвила гостья, и моя королева подалась вперёд на троне, сплетённом из лоз. – Она была обычной дурнушкой, тогда как твоя мать заключила сделку с одной из нас. Чары уже спят в твоей крови. Съев его, ты станешь могущественнее, чем она. Но ты слышала, что стало с ней после. Для тебя тоже не будет пути назад.
Всё в том же молчании моя королева протянула к ней снежные руки. Она приняла яблоко так, точно ей вправду протянули рубин, и прижала его к сердцу, как дитя.
Мои братья проводили гостью, но устремлённый на яблоко взор моей королевы был недвижим, а ресницы не смыкались до тех пор, пока тень моя не легла на её лицо.
– Ты отберёшь его у меня? – спросила она тогда. – Спрячешь под замок, как король с королевой?
– Я не вправе что-либо отбирать у тебя, – ответил я, трижды глупец. – Его преподнесли тебе, оно твоё. Но ты знаешь об опасностях, которые тебе грозят. Даже не цени ты себя и свою драгоценную суть так, как ценю её я, спасёт ли любимое тобой королевство ещё одна королева-монстр?
Она выпустила яблоко из пальцев, и то покатилось по полу и скрылось в тени за троном.
– Тогда что мне делать? Поднимете ли вы с братьями своих воинов, чтобы свергнуть моего врага?
Я взял её ладони в свои – мрамор к снегу.
– Мы не вмешиваемся в людские дела и распри. Не так. Мы заключаем сделки. Творим что угодно с людьми, которые сами пришли к нам или сами призвали нас. Наделяем силой и двигаем фигуры на доске. Открыто завоёвывать людские земли – дело иное. – Я поднял её с трона и повлёк за собой, к выходу из зала. – Забудь о ней. Я подарил тебе другое королевство. Ты отныне принадлежишь этому миру, ты отныне – моя.
Она смотрела на меня тёмными глазами; порой они сверкали ярче звёзд, но тогда были бархатными, без единого проблеска света.
– Да, – повторила она тихо, как ложащийся наземь снег, прежде чем последовать за мной. – Я отныне твоя.
Я увёл её в наши покои, к нашей постели, и она сама позволила платью упасть с её плеч, чтобы предстать передо мной во всей своей чистой снежной белизне.
Я увёл её прочь от проклятого яблока и дум о нём, чтобы мы любили друг друга, пока она не уснёт в моих руках (так я считал). Я вновь срывал стоны с её алых губ, а после ждал, пока вдохи её не станут мерными и глубокими, и лишь тогда позволил себе тоже забыться сном.
Я открыл глаза в пустой постели. Мне было ведомо, знаком чего это может быть; и я вернулся в зал, где мы принимали яблоневую деву.
Её дара за троном не было.
Мне не требовалось гадать, где искать мою королеву.
Оседлав коня, лесным призраком я отправился сквозь чащу к людскому замку, бывшему её домом. Деревья разводили ветви на моём пути. Ветер дул в мою спину, даруя мне крылья.
Я опоздал.
Замок спал, когда я оказался у него ранним утром, и сон этот не был мирным. Одни стражники лежали у крепостных ворот подле упавших копий. Во внутреннем дворе вперемешку с челядью спали другие. На широких ступенях крыльца покоилась гвардия королевы, выронив клинки из ослабевших рук.
Быть может, моя королева не знала, что ещё приказать вражеским слугам, дабы они не мешали ей. Быть может, сочла это шуткой, утончённой и злой: закончить всё в тех же декорациях, в каких некогда её мачеха впервые обрела покой.
Я вошёл в замок, полный спящих, – лишь где-то набатом звенели крики испуганных женщин.
Я представил, как они видят то, чем стала моя королева. Её неторопливую поступь, когда она ступает под родной кров. Мужчин, падающих от одного её слова.
Представил, как эти женщины в страхе бегут от белой смерти с алыми губами, вернувшейся домой.
Я ступал по каменным плитам бесшумно, как падающий пепел, идя по следу из неподвижных тел. Они привели меня к тронному залу, и ясное солнце холодной зари очертило на полу мою тень, когда я переступил порог.
Моя королева стояла над опустевшим троном. Мачеха лежала у его подножия с медным ножом в горле, в окружении десятка спящих стражей. Кровь пропитывала золото волос, пятнала яблоневую белизну кожи, темнила зелёное платье.
– «Прекрасней всех». Таковы были её последние слова, – сказала та, что когда-то бегала по этому залу маленькой девочкой, похожей на дикого зверька. – Мне почти жаль её.
– Это стоило того? – вопросил я, закрывая тяжёлые дубовые двери, чтобы оставить нас двоих в пустоте, пронизанной клинками света из высоких окон. – Скажи зачем? Что ты будешь делать теперь?
Слова разносились под каменными сводами звоном траурных колоколов.
– Прости, любовь моя. Спасибо, что ты пришёл. – Моя королева повернулась ко мне, и я узрел, какой она стала. – Я не хотела, чтобы ты видел меня такой. И всё же жаль было умирать, не простившись.
Яблоко мало изменило её: она и без того была прекрасна. Она лишь сделалась великолепнее и ужаснее, и чернее и глубже бесконечности теперь казались её глаза.
Она улыбнулась мне, прежде чем кашель сорвался с её гранатовых губ, а с кашлем – кровь, тёмная и густая.
Я успел оказаться подле неё прежде, чем она упала. Истина сделалась для меня ясной, как кристалл.
…она хотела силы, чтобы одолеть врага. Чтобы освободить страну. Чтобы отомстить за отца. Но она не хотела превращаться в ещё одну королеву-монстра, – и избрала для этого простой, болезненно очевидный способ. Тот способ, от которого некогда отказались венценосные глупцы, из любви к своему чаду породившие столько страданий и мёртвых тел.
Она съела яблоко целиком, с ядовитыми косточками.
Я закричал, но она не ответила.
Моя королева лежала в моих руках, бледная и холодная, совсем как в день, когда я обрёл её. Стражники вокруг зашевелились, пробуждаясь, – и я выскользнул в окно, возвращаясь в лес, из которого явился, унося мою королеву с собой.
Под сенью немых древ я гладил белое как снег лицо, волосы, льющиеся сквозь пальцы чёрным шёлком, застывшие ресницы над неподвижными ночными глазами. Я молил её вернуться ко мне, быть со мной – я, никогда и никого ни о чём не моливший.
Мольбы остались без ответа.
В последней надежде я накрыл поцелуем её губы, алые как кровь губы, льнувшие к моим в отмеренные нам недолгие дни. Но она уже спала; спала тем темнейшим, нерушимым, бескрайним сном, от которого не пробудит ни один поцелуй…
Лесной король умолкает.
Мы смотрим на деву перед нами, пленённую всё тем же мёртвым сном.
– Мы погребли её здесь. В пещере, где когда-то наши губы соприкоснулись впервые. Думаю, она хотела бы этого, – добавляет рассказчик в завершение. – Яблоко хранит её тело нетленным. Мы с братьями выточили ей саркофаг из того же горного хрусталя. Когда она в нём… порой можно подумать, что она разделила судьбу своей мачехи. Что она уснула и ждёт того, кто однажды пробудит её.
Я не уверена, что она не хотела бы лежать в земле королевства, ради которого отдала жизнь. В простом каменном саркофаге, не в хрустальной шкатулке, выставленная у всех на виду, как ещё одна драгоценная безделушка из сокровищницы.
Но я не позволяю этим мыслям облечься в слова.
– Мне жаль её. И жаль, что вы её потеряли, – честно говорю я вместо этого. – Она заслуживала жить долго и счастливо. Заслуживала того, что придумали про неё люди.
Горечь изливается на губы лесного короля кривой улыбкой:
– Мы с братьями находим утешение в том, что она обрела заслуженное хотя бы в сказках. Даже если нас в них обычно изображают не самым лестным образом.
Я не решаюсь ступать на скользкий путь диспута о том, что добрые гномы – образ куда более лестный, нежели мачеха, отрезавшая пятки собственным дочерям. Есть куда более важные темы для разговора.
Всё услышанное никак не приблизило меня к тебе. Звезда, которая по-прежнему тянется к собеседнику голодным псом, учуявшим дичь, подсказывает то же.
– Вы встречали ту, кого зовут Белой Госпожой? – решаюсь я спросить напрямик.