Мы поднимаемся из мрака обратно под небо. Свет бьёт в глаза, когда мы вновь проходим сквозь ворота дубовых корней. Стоит мне оглянуться, их уже нет: лишь скалистый склон холма под дубом.
Я высвобождаю звезду из-под плаща, и мы углубляемся в лес, следуя туда, куда она ведёт нас.
Лес фейри так же стелет нам под ноги зелень трав, переливается всеми оттенками лета, шелестит живой листвой, которой нет места в начале зимы – и всё же она здесь, пропускает солнечные блики и щекочет ноздри свежей кислинкой. Под ногами дрожат жемчужные капли ландышей и синие звёзды васильков.
Лес любопытен и хочет поиграть. Я вижу надёжные утоптанные тропы, тут и там возникающие среди травы, – стоит пройти мимо, как они пропадают. Вдоль нашего пути к дубовым стволам жмутся кустарники, на которых ждёт малина, крупная, как напёрсток, и ежевика, готовая окропить язык и губы тёмным соком. Порой мне кажется, что я слышу вдали эхо чьих-то голосов, замечаю в чаще дрожащие живые огни, исчезающие под другим углом зрения.
Так много запретов. Так много искушений.
Сколько путников поддалось им, чтобы сгинуть в этой чаще навеки?..
Дорогой я рассказываю Чародею то, что услышала накануне от лесного короля. Очередную мёртвую быль он впускает в себя без удивления.
– Ещё двое несчастных детей, – подводит он черту вздохом, смешивающимся с шуршанием травы. – Надеюсь, они покоятся с миром. Хотя не уверен, что эта сказка стоила нашего визита.
– Ваше исцеление стоило. Как и короткая дорога до северных пустошей.
– Я бы как-нибудь выкарабкался. Но отрадно, что ты обо мне беспокоишься.
– Возвращаю вам любезность.
Наши слова – где-то на тонкой грани между иронией и искренней благодарностью, и впервые за очень долгое время я ловлю себя на улыбке.
На глаза попадаются красные капли земляники. Я вслух вспоминаю о том, как ты рвал её для меня; Чародей зачем-то спрашивает, что ещё я люблю из еды, и, пока мы идём, от грёз о любимых лакомствах я перехожу к рассказам о днях, когда жив был отец.
Картинки, в моей памяти всегда окрашенные в тёплые пастельные тона, на сей раз кажутся серыми. И почему-то я не могу с обычным жаром превозносить отца, которого считала лучшим на земле.
– Ты очень любила отца, – приходит на помощь Чародей, когда я в очередной раз запинаюсь. – Такое дитя можно пожелать любому родителю.
– Едва ли, – бормочу я едва слышно, но он слышит.
– В этом мире мы – камешки, падающие в воду вечности и в ней исчезающие. Всё, что остаётся от нас, – расходящиеся по воде круги. Когда вода поглощает нас, лишь одно становится важным: сколько было в нашей жизни любви. Сколько людей будет с любовью вспоминать тебя, прежде чем сами навек не уснут. Сколько любви мы подарили тому, кто провожает тебя в последний путь. Сколько любви он сам подарил тебе. И всё, что не было додарено, тяжелейшим грузом остаётся в душе. – Рука Чародея вновь ложится на моё плечо. Прикосновение на сей раз лёгкое, деликатное, но я вспоминаю прежние слова спутника, слышу скрытую боль в его голосе – и понимаю всю тяжесть, которая стоит за этим жестом на самом деле. – Я понимаю, тебя убеждали, что ты – не такая. Но ты уникальная, как любой ребёнок, особенно одарённый, и ты отдавала брату и родителям самое важное и самое ценное, что у тебя было. Мне жаль, если они не способны были этого ценить.
– Они ценили, – отвечаю я тихо и упрямо.
– Надеюсь.
В его словах – гнев. На моего украденного брата? На мёртвых родителей?.. Удивление даже гасит мой собственный гнев – за то, что он посмел усомниться в самых важных для меня людях. Яркой искрой сверкает догадка, кого именно лишила его Белая Королева, и я размыкаю губы… Но меж древесных стволов стремительно скользит зелёное и алое – и Чародей заслоняет меня собой от людей из чащи, обступающих нас плотным кольцом.
В руках у них длинные копья со странными искристыми наконечниками. Плотные шерстяные плащи с широкими капюшонами стекают с их плеч до пят. Та единственная из них, что облачена в алое, требовательно вопрошает:
– Как вы прошли через заповедный лес? Зачем явились к Кругу?
Она кажется не старше меня, такая же веснушчатая, как ты; глаза – цвета древесной коры, рыжая коса – яркая, как её плащ, на шее белеет волчий клык, захлёстнутый кожаным шнуром. Она младше многих из тех, кто стоит вокруг, но я сразу понимаю, что все здесь подчиняются ей.
Чародей повторяет то же, что говорил лесному королю. Ей как будто не слишком интересно.
– Сперва убедимся, что вы будете вести себя смирно, потом разберёмся, – бросает дева в алом почти скучающе. – Связать им руки и увести в лагерь.
– Делай, как она говорит, – сквозь зубы цедит Чародей. – Если придётся пробиваться с боем, верёвки меня не остановят. Но если можно избежать ещё одного боя, предпочту избежать.
Я доверяюсь ему (для того и нужны наставники, верно?). Я позволяю незнакомцам заломить мне руки назад и обвязать запястья грубой веревкой, а потом меня толкают в спину, и мы отправляемся за девой в алом, чтобы забыть, куда держали путь до того.
Мы бредём меж шершавых дубовых колонн, пока на лесной прогалине не показывается скопление каменных хижин с соломенными крышами. Стены доверху заросли мхом и кудрявым плющом, и кажется, что булыжники в их основании заложили не позже, чем родился первый в нашем роду.
– Допросите его. Глаз с него не спускать, – бросает через плечо дева в алом, прежде чем ухватить меня за скованные руки и повлечь за собой. – Девчонка моя.
– Она вам не ответит, – говорит Чародей вдогонку.
– Это мы посмотрим.
Меня заводят в одну из центральных хижин – она будто больше остальных, но, может, мне кажется. В окнах нет стёкол, только ставни, сейчас распахнутые настежь. В конце длинной просторной комнаты белеет очаг; меня ведут к нему мимо стола, заставленного простой глиняной утварью, под балками потолка, увешанного пучками душистых трав.
Меня толкают в грубое деревянное кресло, и связанные за спиной руки ударяются о его высокую спинку.
Пока собеседница устраивается рядом в таком же, прислонив блестящее копьё к стене, мой взгляд блуждает по причудливым узорам на пёстром гобеленовом коврике под ногами.
– Так что за брата вы ищете в наших лесах? – Дева вытягивает ноги перед очагом и складывает руки на подлокотниках, разваливаясь в кресле, словно после сытного обеда. – Коли брат, как я поняла, твой, то и историю я хочу услышать от тебя.
Как и обещал Чародей, я молчу. Звезда по-прежнему тянется туда, откуда мы пришли, и до моей собеседницы ей нет дела.
– Смотрю, ты у нас не из разговорчивых. – Краем глаза я замечаю, как откинутый в раздражении плащ открывает худощавую фигуру собеседницы. Она в штанах, сапогах и рубашке мужского покроя. – А, на тебе обет молчания. Что-то припоминаю. Ты не можешь говорить вообще? Но я слышала, как вы болтали с тем, кто тебя сопровождает… Стало быть, с кем-то из людей беседовать ты всё-таки можешь.
Я молчу – и вижу, как клонится набок девичья голова.
– Если тебе запретили говорить с людьми, это не значит, что тебе запретили говорить со всем. – Повелительным жестом она указывает на поленья в очаге. Их с треском пожирает пламя рыжее, как её волосы. – Знакомься, это огонь. Слышала сказку о заколдованной принцессе, которая не могла никому рассказать о своей беде, но всё разболтала огню?
Я вспоминаю, как читала эту сказку вместе с тобой – про принцессу, которую обрекли пасти гусей, и завистливую служанку, занявшую её место. Ту принцессу, дерзнувшую нарушить свой обет молчания, ждали свадьба с королём, казнь злодейки и счастливый конец.
А что ждёт меня? Тебя? Нас?..
– Дорогая, ты можешь молчать хоть вечность, но, если ты действительно ищешь брата, это не поможет тебе отсюда уйти. У меня хватает свободного времени, чтобы просто молчать с тобой. И если я не буду уверена, что вы не пришли совать нос туда, куда его совать не следует, можешь не мечтать уйти отсюда невредимой. – Дева поднимается стремительно, как выдра, выныривающая из воды. – У нас много способов избавления от вредителей. Завести вас в болото, где живут твари, о которых ты предпочла бы не знать, – самый безобидный.
Она склоняется надо мной. В руке её блестит нож: такой же прозрачный и искристый, как наконечник копья. Он будто выточен из кварца, под сводами которого лесной король рассказывал мне свою мёртвую быль, только в нутро его заключили звёздную пыль.
Он остёр, как любой другой нож, – я чувствую это, когда лезвие касается моей щеки.
– Говори.
Её голос острее ножа и режет больнее. Щёку жжёт холодом звёздного камня, потом – мучительным жаром, с которым рассекается кожа. Я чувствую, как по лицу течёт что-то, что можно принять за слезу, но я точно знаю: эта слеза алая, как плащ девы надо мной.
И молчу.
– Говори!
Следующий порез глубже и резче. Эти раны – первые из тех, что она готова нанести мне, заставляя меня ответить. Это я тоже знаю совершенно точно.
Я не успеваю окунуться в пугающий омут мыслей о том, как далеко она зайдёт, пока не поймёт: ни одно увечье не заставит меня проронить ни слова, ни звука.
Звук набата, пугающе чужеродный, разносится над лесом, врывается в незримый хрустальный купол моего молчания. Удары колокола плывут в воздухе, как волны от камня, брошенного в воду.
Дева вскидывает голову одновременно с тем, как за открытыми окнами начинают кричать. Я вижу, как она бледнеет.
Одним движением подхватив копьё, она проскальзывает мимо меня к двери:
– Закончу с тобой позднее.
Алый сполох её плаща, стук двери, скрежет замка – и я понимаю, что осталась одна. Скоро и ставни захлопываются, отрезая меня от набата, криков и дневного света, оставляя в немногословной компании огня.
В криках слышался страх. Чародей?.. Я кое-как поднимаюсь с кресла, подхожу к дверям и окнам, но открыть их, особенно без помощи рук, не выходит. Я долго мучаюсь, толкаю неподатливое дерево плечом, бодаю его макушкой – тщетно. Лишь когда плечи начинает саднить и я осознаю, что шум в комнате – звук моего сбившегося дыхания, я отступаю.