«Однажды ты пройдёшь по Тропе самой тёмной чащи, – говорила мать, когда отец сменял её на посту. – Ты отправишься в единственное место нашего леса, чьи чары нам неподвластны. Оно будет страшить и искушать тебя, но это малая часть того, на что способны Те, Кто в Круге. И каждый, кто будет бороться с Ними, должен пройти по Тропе. Лишь если её угрозы тебе по силам, ты готов встать рядом с Кругом и услышать Тех, Кто в Нём».
Я засыпала под их слова, чтобы поутру готовиться к грядущим сражениям. Меня учили сражаться: сперва с палкой в руках, потом – с настоящим копьём. Меня учили закалять тело, чтобы оно могло противостоять холоду и жаре, голоду и боли. Меня учили очищать разум, чтобы его непросто было смутить угрозами и искушениями. Меня учили распознавать дивные миражи нашего леса и не терять тропы, когда любой другой человек заплутал бы в нём навсегда.
И всё же порой я слышала в своей голове голос того, у чего тогда ещё не было имени.
Ты слаба.
Ты недостойна.
Ты не справишься.
Я была не самой талантливой из моего поколения, но я старалась больше всех. Плечам моим предстояло нести груз тяжелее, чем любому из сверстников, и я делала всё, чтобы плечи эти стали сильны.
Я не знала, что может быть иначе, пока не услышала об этом одним заурядным вечером, когда наш род собрался за столом.
– Ты знаешь, что твой отец не должен был становиться Вождём? – обронил ты среди пустых разговоров и веселья, пенившегося элем в глиняных кружках. – Его сестра, твоя тётя, родилась старшей. Но она отреклась от предназначения и отказалась быть воином, чтобы стать женой и матерью.
– Зачем ты говоришь мне это, дорогой Волк?
Я не знала тётю. Знала только кузена, убившего её своим рождением, и тебя – её мужа. В своё время ты вернулся с Тропы с трофеями: волчьей шкурой, огромной и великолепной, на свету искрящейся серебром, и волчьим клыком, который ты носил на шнурке. Из этой шкуры тебе пошили плащ, с которым ты с тех пор не расставался; из-за этой шкуры тебя прозвали Волком, и иным именем тебя не звали ни родители, ни я сама.
В том же плаще ты сидел рядом со мной на широкой скамье, когда несколькими фразами расколол хрустальный пузырь моего мира.
– Я знаю, что родители не мыслят для тебя иной судьбы. Но я знал свою жену лучше, чем они, и она не желала того, чего желали для неё все вокруг. – Твоя рука легла мне на плечо, бережная и нелёгкая, как всё то, что заронили в душу твои слова. – Если ты задумаешься или уже думала о том же… Знай, ты не будешь одна.
Ты был лучшим воином нашего народа (это признавал даже отец), и я удивилась тогда, как может лучший воин вести подобные речи. Мне оставалась всего пара лет до вступления на Тропу; мы не были близки, пока я была ребёнком, но чем старше я становилась, тем крепче закалялось моё восхищение тобой. Я просила тебя об уроках, ты дал мне несколько. Синяки после них заживали у меня ещё много дней, и всё же после тех уроков ты перестал говорить со мной как с ребёнком. Ты увидел во мне будущего воина и на семейных сборищах начал садиться рядом со мной.
– Я не отступлю, – сказала я. – Отступают трусы. Я хочу быть бесстрашной, как отец и мать. Как ты.
Улыбка блеснула в твоих глазах, серых, как волчий мех:
– Я последний, кого можно назвать бесстрашным. Мне ведомы и сомнения, и страхи. Я лишь научился давать им отпор.
В ту пору я не понимала, о чём ты. Наш долг был для меня сказкой, мрачной и чарующей, а отец, мать и ты – рыцарями из старых легенд. Рыцари не страшатся. Рыцари не бегут от подвигов. Рыцари не отсиживаются в стенах замков, они отправляются бороться с чудовищами.
Я поняла позже, столкнувшись с первой смертью на моей памяти. Смертью, что навестила нашу семью.
Тропа вильнула в сторону, и я замерла, когда за поворотом взгляду открылся курган.
Он едва успел порасти редкой травой. Деревья не смыкались над ним, и бледное солнце расцветило склоны серыми пятнами света. Халцедоновые листья кружились в снопах косых лучей, чтобы лечь на земляные склоны, словно лес поднёс дары тому, кто упокоился здесь.
В кургане не было ничего примечательного. И всё же я узнала его без труда.
– Вернувшихся с Тропы ждёт только это. – Я не заметила, как ты появился вновь, но это ты произнёс уже рядом со мной. – Раньше или позже, конец один.
– Как у всех людей, – ответила я, минуя место упокоения отца – место, что притворялось им. – Даже тех, кто отказался сражаться.
Отца погребли не здесь. Своих мертвецов мы хороним за деревней. Курганов там столько, что иногда приходится тревожить лес, расчищая место под новые.
Тропа знала, куда бить, как искуснейший из убийц.
За новым крутым поворотом ждал всё тот же курган. Будто я не заметила, как развернулась, хотя знала: я шла прямо и только прямо, вперёд и только вперёд, как учили. Тропа слишком хорошо умеет путать следы, стороны и направления, не хватало ещё рисковать и путаться самой.
– Не всех детей ждёт участь оплакивать родителей так рано, – сказал ты, пока я вновь проходила мимо не отпускающего меня холма. – Или не помнить их вовсе.
Снова поворот. Снова курган – я побежала. И ещё один, и ещё.
Замкнутый круг моей личной преисподней.
Листья на глазах багровели и покрывали землю медью. Затем пропали под снегом, который заскрипел под ногами после очередного поворота. Солнце на склонах исчезло, оставив пепельный сумрак.
На новом круге у кургана затемнели людские силуэты. Они стояли кто спиной, кто боком, но я легко узнала мать и сестёр. Горе выбелило их лица, слёзы стеклом стыли в их глазах. Мать была седее, сёстры – взрослее, чем сейчас. Вся семья в сборе.
Не было только меня.
Тогда я поняла: курган, что они окружили, – другой. Свежий. И снега на нём нет, ведь его ещё не успело засыпать.
– Готова ли ты к этому? – спросил ты, пока я смотрела на собственную могилу. – Оставить кого-то плакать по тебе так же, как некогда плакала ты?
Вид своего погребения принёс странное облегчение. Я столько раз гнала эти мысли, мошкарой зудящие в ночи, лишающие сна, – и вот всё как будто свершилось, и я воочию увидела, как продолжается мир после меня.
Это пугало в той же мере, что умиротворяло.
Я знала: передо мной мороки, но всё равно ощущала боль от того, что не могу подойти к ним, обнять, утешить. Сходить с Тропы ещё опаснее, чем поворачивать назад.
– Смерть – единственное, что точно случается с каждым, – ответила я. – Пытаться избегнуть конца – всё равно что вечно бежать в надежде найти край мира.
– И ты не боишься?
– Мой страх ничего не изменит. Мой отказ сражаться ничего не изменит. Мы не властны над смертью, мы властны лишь над тем, как живём, и лишь до поры. – Я оперлась на копьё, уткнув тупой конец в землю, что в конце концов примет меня. – Слёзы по мне – цена жизни тех, кто будет ронять их.
А потом я снова оказалась в летнем лесу, на тропе, прямой как колос. Снег, курган, сёстры и ты – всё исчезло. Остались глина под ногами и туннель древесных ветвей.
Мысли, которые я долгое время выставляла за дверь разума, были со мной, пока я шла вперёд, – как добрые друзья, явившиеся тихо разделить мою печаль.
Отец погиб за два года до того, как я ступила на Тропу.
Когда пробуждались Те, Кто в Круге, часовой бил в набат, созывая воинов и загоняя в укрытия остальных. Я не раз бежала, заслышав тревожный звон, но тогда я оказалась слишком близко к Кругу, а в колокол ударили слишком поздно.
Набат застал меня в лесу – я собирала чернику. Оттуда к дому не было иного пути, кроме как мимо Круга.
Я бежала со всех ног. Но когда завидела камни и древнюю арку, то, что таилось внутри, уже показалось наружу, и наши воины отбивали удары тьмы светом своих копий.
Я знала, что смотреть нельзя. Я прикрыла глаза ладонями и шла, почти не разбирая дороги. А потом услышала, что мать кричит, как не кричала никогда, и руки мои упали помимо воли, а тело само повернулось к полю боя.
В высокой арке, сквозь которую я так часто смотрела на лес, ждала чернота – гуще чернил, темнее самой чёрной ночи. Я заглянула туда – в голодную бесконечность, во мрак, в смерть; тьма навалилась на меня всей своей беспощадностью, подавила, раздавила, как мошку. Я ощутила себя погребённой под корнями гор.
Это не было атакой Тех, Кто в Круге. То было самое малое, что ощущали люди подле Них: осознание того, как мелок, как ничтожен, как быстротечен ты в сравнении с Ними. Всё равно что смотреть на небо и вдруг понять, что оно падает на тебя.
Потребовалось время, чтобы я снова нашла в этой тьме саму себя, услышала голос разума за паническими криками всего моего естества. И когда я прозрела и вновь увидела что-то помимо тьмы, я увидела, как отец, мой отец убивает тех, кто стоит рядом с ним, – людей.
А потом – как его грудь пронзает копьё моей матери.
Я закричала, но отец издал звук страшнее крика, пронзительнее воя: человек не способен издать такой. И когда то, что притворялось моим отцом, упало на землю, Те, Кто в Круге, скрылись во мраке. Следом и мрак исчез, впитался в летний сумрак, растворился в нём тушью в реке. Словно не было ничего, что оставило тела на земле, кровь на звёздных камнях, вдов и сирот, одной из которых стала я.
Так я узнала, что бывает с теми, кто не смог противостоять Им. Что порой требуется от тех, кто может.
Так голос в моей голове обрёл новые слова.
Ты не имеешь права жить, когда он умер.
Ты не можешь жить как прежде: как прежде ничего не будет.
Как ты вообще можешь жить, если конец один?
Когда мы вернулись домой после погребения, ты сел рядом со мной. Я неотрывно глядела на огонь в очаге, обнимая себя руками, словно это могло утешить и защитить.
Ты не спрашивал, как дела, – догадаться было нетрудно. Ты просто вложил мне в ладонь хлеб с мясом и велел есть, вложил в другую ладонь кружку и велел пить. Я сделала и то и другое, не чувствуя вкуса, не чувствуя разливающегося от горла тепла. Но есть и пить мне было нужно, и ты заставлял всех нас – и мать, полуживую от горя, тоже.