– Загляну.
Моё обещание твёрже деревьев вокруг, твёрже камней, покрывающихся мхом вокруг древней скальной арки.
Прежде чем мы покинем обитель стражей, я через плечо оглядываюсь туда, где вот-вот останется Круг и всё, что в нём таится. Туда, где стоит дева в алом, ведущая бесконечную борьбу за нас, даже не знающих об этом.
Я задаю последний вопрос:
– Что будет, если однажды вы проиграете?
Она смотрит на меня. На девичьих губах проявляется улыбка – далёкая от радости, как вершина горы от её корней.
– Полагаю, вы об этом узнаете, – отвечает она, и плащ льётся по её спине кровью всех, чей долг она приняла и несёт до последнего вздоха. – Незадолго до конца.
История шестаяНазови моё имя
Всё изменила война.
Дни до того, как я отправился на неё, остались в памяти туманной дымкой, зыбкими очертаниями событий. Та, кого я привык называть сестрой, а теперь должен был звать невестой, вместе со мной играла в то, что ничего не изменилось.
Я не сразу понял, как обидел её.
Порой я думал: не будь тебя, казалась бы эта помолвка мне смехотворной? Я вспоминал первые месяцы, которые мы с кареглазой девочкой провели вместе с тех пор, как её заперли в спальне с иссечёнными руками. Как мы делили на двоих дни и вечера, сказки и шалости. Как я пел ей; как берёг от всего, от чего мог сберечь; как собирал её улыбки в тайный уголок сердца; как готов был ради неё пожертвовать самым дорогим, если она попросит.
Было ли это лишь благодарностью? Лишь братской любовью?
Сейчас я знаю ответ. Но тогда не знал, ведь даже с закрытыми глазами видел только тебя.
Ледяная кромка между ней и мной превратилась в стену. Я знал, что раню сестру одним своим присутствием. Она таила обиду и надежду, которые в равной степени травили то чистое, что между нами было.
Стена была ещё прозрачной и, наверное, разрушимой. Наверное, со временем мы смогли бы подобрать слова, чтобы пустить в ней трещины, а потом разобрать по кусочкам.
Если бы не война.
Императора, примерявшего корону владыки мира, ослабило поражение в далёкой заснеженной империи. Все силы были брошены на то, чтобы разбить его, на сей раз – в прах.
Это случилось далеко от меня, за морем, но я не мог остаться в стороне. Не только потому, что на мне лежали обязанности наследника рода, но потому, что тогда я ещё лелеял иллюзию: я могу что-то изменить. Я могу защитить свой дом. Я могу прогнать войну от своего порога и вернуть мир туда, где его утратили.
Сестра отговаривала меня. Женщина, которую я должен был называть бабушкой, – нет. Она мной гордилась.
Прежде чем отплыть на чужбину, я снова пришёл на берег, ускользнув под покровом ночи из дома, как вор. Сестра ни за что не отпустила бы меня к реке с наступлением холодов. Я не хотел огорчать её ещё больше, чем уже огорчил.
Я прошёл по хрусткой траве, прихваченной первыми морозами, и сел на камень, с которого ты уже дважды слышала меня. Держа гитару немеющими руками, я спел сложенную тебе песню, которую долго шлифовал.
Я делал так уже не первую ночь, но ты не являлась, а я не знал, как ещё можно тебя позвать. Я лишь повторял обращённую к тебе песню, снова и снова; и в ту ночь, подняв глаза, отняв пальцы от затихших струн, наконец увидел тебя.
– Здравствуй, маленький рифмач, – сказала ты, пока трава под твоими ногами теряла цвет. – Ты искал меня.
– Я хотел проститься с вами, госпожа, – сказал я. – Не знаю, вернусь ли я. Хотел подарить вам ещё одну песню прежде, чем умру.
– Вот как. – Ты улыбнулась, едва-едва, но для меня эта улыбка сияла ярче камней в твоём венце. – Спасибо. Талант твой обрёл новые грани. – Драгоценная улыбка мелькнула и исчезла падающей звездой. – Доволен ли ты моим даром?
Я не стал лукавить:
– Довольство – неподходящее слово. Жизнь моя сделалась тяжелее. Но я не отрекусь от желания зреть истину. Это лучше прекрасной лжи.
– Иные не согласились бы с тобой, – заметила ты, вновь отстранённая, сияющая и далёкая, как комета. – Люди не зря говорят, что неведение – благо.
– Я не в их числе.
– И тебя не страшит смерть?
– Если она будет во имя благого дела, я погибну красиво.
Печаль солнечным лучом смягчила твои неземные черты:
– В смерти нет ничего красивого, маленький рифмач. Кажется, тебя отправили в этот дом как раз затем, чтобы ты избежал участи родителей.
– Всё лучше, чем бессмысленно угаснуть от болезни, как они.
– Один из них.
Ты поправила меня вскользь, мимоходом. Смысл этой поправки не сразу открылся мне.
Но когда я понял, я перестал ощущать землю под ногами.
– Мой отец ведь тоже… Или нет?..
Твоё молчание было милосердием.
– Дар поможет узнать ответ, если он тебе нужен. Лишь помни: каждое новое знание меняет тебя и отрезает путь назад, – молвила ты, прежде чем склониться ко мне. – Ты вернёшься, маленький рифмач. До встречи.
Я думал, губы твои будут холодными. Но они коснулись моего лба росой, живительным майским дождём, нежной прохладой летней ночи.
Я обезумел, должно быть, ведь когда ты отстранилась от меня, я перехватил твою ладонь – и вместо льда ощутил атлас и розовый лепесток.
– Я увижу вас там, госпожа? За морем?
Я почти молил, но ты вновь улыбнулась мне, как ребёнку:
– Ты увидишь меня здесь, когда придёт срок.
Миг, и в пальцах осталась пустота. Та же, что зияла перед моими глазами там, где только что была ты. Только твой поцелуй горел на коже, словно ты зажгла и оставила звезду на моём лбу.
Я не сразу сумел вернуться домой. Я сидел на камне, за холодом вконец переставая чувствовать руки, и в голове моей твоим голосом звучало то, о чём я не думал прежде.
«Так хотела бы твоя мать», – сказал мне отец. Чтобы я жил под этой крышей, в особняке среди роз.
Поэтому мама предпочла умереть в бедности, нежели вернуться под родной кров и попросить родительницу о помощи?
Назавтра, провожая меня на войну, женщина, которую я должен был называть бабушкой, сказала мне:
– Ты пойдёшь и вернёшься с победой, как подобает наследнику нашего рода.
Я посмотрел на неё.
Я никогда не смотрел на неё сквозь твой осколок. Думал, в этом нет нужды – тьму её души я видел и без того.
Но после минувшей ночи я не мог иначе.
Я увидел свою мать с блеклыми, словно присыпанными пеплом глазами – совсем как сестра, когда я впервые встретил её. Увидел мать плачущей после наказаний, на жестокость которых не скупились. Увидел, как она кричит в лицо женщине, которая родила её, что, когда у той родятся внуки, её не подпустят к ним на милю.
Увидел ультиматум, который поставили моему отцу, чтобы забрать меня: он никогда меня не увидит и забудет, что у него вообще был сын. Увидел, как он соглашается, ведь с ним меня ждали только бедность и смерть.
Увидел письмо, которое отец отправил моей новой семье, – прежде чем повеситься.
И вспомнил, как мне сказали, что он умер от чахотки.
Сам не помню, как сумел тогда не закричать, ничем не выдать узнанное, вообще устоять на ногах. В другой раз я не стал бы сдерживаться, но не в тот момент. Тогда я хотел лишь убраться из этого дома, немедленно, как можно дальше, и происходящее полностью совпадало с моим желанием.
Кажется, я даже не простился с сестрой.
Я заплакал позже, когда никто уже не мог меня видеть. Сестра не увидела моих слёз.
И я снова, даже в письмах, не решился ей рассказать.
Зима напоминает о себе раньше, чем мы покидаем лес.
Она вторгается в царство колдовской зелени белой границей, которую мы пересекаем за несколько ударов копыт. Только что деревья вокруг осыпал малахит листвы, и вот обнажённые стволы обливает лёд, а тропу выстилает скрипучий снег. Только белый олень нёс нас всё так же стремительно, как лодка по горной реке. Бег его плавный, как медленное течение, – я никогда раньше не ездила без седла, но на волшебном звере без него удобнее, чем на любой осёдланный лошади.
Так владения Лесного Короля и стражей Круга остаются позади, а мы устремляемся к землям Белой Королевы.
На привалах Чародей учит меня греть воду прямо в жестяной кружке и разводить огонь, рождая язычки пламени на кончиках пальцев. Мы едим, греясь у костра, и шутим, как можем. Припасы убывают с каждым днём, облегчая наши котомки.
Олень ищет себе еду сам, но никогда не отходит далеко.
Вечерами Чародей из лапника и чар строит шалаши, в которых мы находим убежища на ночь. Еловые иголки впиваются в кожу при неосторожных движениях – в те немногие части, что не закрыты одеждой. Колдовство хранит нас от морозов, но с каждой ночью мне всё холоднее, и место, где лежала на груди ледяная звезда, ноет, словно чувствуя приближение финала.
Наконец мы вырываемся из леса на белые пустоши, взрезая оленьими копытами нетронутый снежный пух, и мчимся к горам на горизонте, которых достигаем до темноты.
Для ночлега мы примечаем пещеру, уходящую вглубь горы, словно трещина в зубе. Обустраиваемся в самой широкой части прямо у входа, не заходя далеко. Вдали мерцают в сизых сумерках огни какого-то селения, но мы не рискнём заявиться туда с оленем Дивного Народа.
Это голодные неплодородные земли, их жители не побрезгуют мясом волшебного зверя. Пускай Чародей сможет защитить нас, лучше спать, не боясь нападения, – пусть даже не в кровати, а на камнях.
Чародей учит меня, как творить пламя без дров, преобразовывая силы воздуха в силу огня. Ровный белый огонь разгорается в круге.
– Полагаю, это наш последний привал, прежде чем мы достигнем цели, – говорит Чародей, когда мы разводим костёр и дожёвываем ещё один хлеб, выпеченный стражами Круга. – Земли Дивного Народа сокращают путь. Привычные расстояния на них не имеют значения. Лес, через который мы прошли, сильно приблизил нас к землям, упоминание которых я нашёл в книгах. – Он отправляет в рот кусок белого мякиша. – Как жаль… Я бы ещё поспал в таких чудесных местах и поел столь изысканные яства.