– Может, Белая Королева любезно предоставит нам по ледяной спальне со всеми удобствами, – отвечаю я ему в тон, хотя живот скручивает от одного предположения. – Пару сочных снежков с сосульками на закуску.
– Прорубь, чтобы смыть пот дальней дороги, сани и пару ездовых пингвинов.
Мы фыркаем со смеху – вполне привычно для последних дней нашего путешествия. Едва ли я смогла бы так шутить прежде, чем покинула дом, но за время пути образ мыслей Чародея и иные его интонации впитались в меня, как запах в ткань.
– Пингвины не живут на севере, – говорю я затем. – Даже если бы их можно было запрячь в сани.
– Я знаю. – Он улыбается – едва заметно, лишь лёгкое движение уголками губ, но я научилась его замечать. – Просто они мне нравятся.
– Вы их видели?
– Довелось в своё время.
– Я о них только читала.
– Они бы тебе приглянулись. Однажды обязательно тебе их…
Он осекается, словно одновременно со мной вспомнив: скоро пути конец, и сделке нашей – тоже. Мы с тобой вернёмся в свой дом, он – в свой.
Холодная ночь становится ещё холоднее.
– Ты обязательно однажды их увидишь, – неловко заканчивает он, прежде чем отряхнуть опустевшие руки и растянуться рядом с огнём для недолгого тревожного сна.
Я долго смотрю на пламя, прежде чем последовать его примеру. Но вижу другое: как Чародей набрасывает на меня свой плащ, идёт со мной бок о бок, направляет мои руки, пока я черчу колдовские знаки на мёрзлом пещерном камне.
– Не бойся, – слышу я вместо пожелания добрых снов, которое странно прозвучало бы здесь и сейчас. – Завтра всё получится.
Я вспоминаю злые слова, которыми ты прощался со мной. Вспоминаю письма, однажды найденные мной на столе grand mere. Одно письмо – от твоего отца, последнее; другое – от людей, которые оповестили grand mere о том, что действительно с ним случилось.
Мне было трудно, чудовищно трудно скрыть от тебя это. Что твой отец умер не от чахотки. Что он собственными руками оборвал жизнь, в которой больше не было жены и сына. Но всё же я скрыла, понесла эту боль в себе, чтобы она не обрушилась на тебя.
Я ничего не сказала тебе, чтобы не ранить. И тем самым предала тебя, однажды ранив ещё сильнее.
…завтра всё получится…
Хотела бы я тоже быть в этом уверена.
На другой день мы достигаем владений Белой Королевы.
Я бегу по блестящим белым залам её дворца, пока не нахожу тот, посреди которого высится ледяной трон. Ты сидишь у подножия, потерянный и холодный, бледный, как снег вокруг. Вокруг тебя кусочками разбитой мозаики рассыпаны льдинки, и ты пытаешься сложить из них что-то, ведомое тебе одному.
Я бросаюсь к тебе, выкрикивая твоё имя, поцелуями касаясь волос, щёк, безучастных губ. Наконец твои глаза обращаются на меня, с губ срывается моё имя, а следом:
– Это правда ты?
– Да. – Я сжимаю твои ладони. – Я здесь. Я пришла за тобой.
Твоя кожа теплеет под пальцами. Я вижу, как розовеют выбеленные льдом щёки, как ледяные трещины исчезают с радужек.
Я выполнила условие. Проклятие снято.
Я поднимаю тебя с пола, и рука об руку мы идём прочь, к свету, пробивающемуся в снежные залы из распахнутых ворот.
Опираясь на меня, ещё нетвёрдой походкой ступая по блестящей ледяной тверди, ты размыкаешь губы, в которые вернулись краски жизни, и шепчешь:
– Я так много хотел сказать тебе. Всё то время, пока мы были в разлуке. Прости, я так обидел тебя тогда…
– Не нужно.
– Я был неправ, я был так глуп, когда поддался ей… Я только теперь вижу, что всё это был злой морок. Ты единственная, кого я хочу видеть рядом. Всегда хотел.
Я сбиваюсь с шага, когда понимаю: ты говоришь ровно то, что я хотела бы слышать.
После всего пережитого, узнанного и осмысленного я знаю одно.
…это слишком прекрасно, чтобы быть правдой.
– Что? – спрашиваешь ты, пока осознания приходят одно за другим.
…я не помню, как добралась сюда. Не помню, где оставила Чародея. Не помню, каким образом простилась с белым оленем.
Я останавливаюсь – и отдёргиваю руку.
– Ты не настоящий.
Ты смотришь на меня недоумённо, непонимающе, как обиженный ребёнок:
– О чём ты?
– Я не знаю, кто ты, но ты – не он! – Я отступаю на шаг, чувствуя, будто совершаю второе величайшее предательство в жизни. – Уходи! Убирайся прочь!
И твоё лицо плавится, как воск, во что-то страшное и отвратительное, с чёрными колодцами глазниц и чёрным провалом открытого рта. Ты тянешь ко мне руки, пальцы на них тоже тянутся, сами по себе, превращаясь в ветки из плоти, и я кричу, пытаясь отступить…
А потом ты исчезаешь вместе с ледяным дворцом. Остаются своды пещеры, отсветы белого пламени на камне, бешеный цокот копыт – и я, открывшая глаза, но неспособная шевельнуть и пальцем.
На грудь давит так, что тяжело дышать. Я не могу двигаться, но могу опустить взгляд – и увидеть тёмную тварь, сидящую на моих рёбрах, почти касающуюся меня звериным лицом. Она не человек и не зверь – что-то между; провалы глаз и рта, которые я видела на твоём лице, прежде чем проснуться, принадлежат ей.
Тело вновь обретает возможность двигаться, и стоит мне напрячь мускулы, чтобы подняться, как существо исчезает.
Я рывком сажусь. Всё тело ломит после сна на каменном ложе, но даже это лучше того, с чем я распрощалась во сне.
Четырёхлапые тени маячат вокруг костра мрачной сворой. Одна тварь – на груди Чародея, впивается взглядом в лицо, искажённое кошмарами; ещё одна – на олене, обхватывает пальцами-сучьями могучую шею. Волшебный зверь ярится у входа в пещеру, брыкается и встаёт на дыбы, но лишь выбивает тревожную дробь из холодных камней.
Я сбрасываю оторопь и непонимание, что делать и к кому кинуться первой. Я вижу, что твари держатся поодаль от костра, и творю такое же светлое пламя на ладони. Пальцы и язык путаются, заклятие выходит не сразу, но, когда выходит, я бросаюсь к Чародею, держа нежгучий огонь в руке, как полоску ткани.
Тварь остаётся недвижимой. Я пробую толкнуть её, но кисти проходят насквозь, тонут в темноте, из которой монстр пришёл и создан.
С губ Чародея рвутся стоны. В них – имена: одно незнакомое, другое – давно прочитанное, которое на миг снова лишает меня способности шевелиться.
Осознав, что тварь не стряхнуть, я падаю на колени – и толкаю того, кого она терзает.
Чародей пробуждается не сразу, а проснувшись, ещё мгновение остаётся неподвижным – так же, как я недавно. И тварь так же исчезает сама, стоит моему спутнику привстать с камней.
– Защиту у огня, – бросает Чародей, прежде чем кинуться к оленю.
Я трясущимися руками рисую колдовские знаки на камне, прямо перед монстрами, следящими за мной чёрными провалами глаз. Я остаюсь в круге света; стоит руке на миг оказаться в тени, и я едва успеваю отдёрнуть пальцы от тянущейся к ним лапы.
Это сбивает. Приходится начинать снова.
Я всё же довожу невидимый рисунок до конца, пока олень, со спины которого исчез незваный наездник, срывается в ночь и исчезает в ледяной тьме. Ещё немного – и Чародей садится рядом со мной.
– Он вернётся, думаю, – произносит он непринуждённо, словно мы собрались для чаепития. – Ему скрыться от них легче, чем нам.
– Кто они?
– Мэры. Пробуждаются по ночам, насылают сладкие сны вперемешку с кошмарами, питаются людским дыханием, через него выпивая жизнь. Должно быть, они гнездятся в этой пещере и кормятся жителями городка, что мы видели. Они не любят свет, но особо смелые и голодные…
Тьма ждёт прямо за границей круга света, пожирая нас взглядами. Я хочу, но не могу отвернуться.
Оставить их за спиной ещё страшнее, чем видеть.
– И что нам делать?
– Продержаться до утра. И не спать. – Чародей растирает ладони друг об дружку, протягивает их к пламени. – Как ты смогла пробудиться?
Он уделяет тварям не больше внимания, чем псам, ждущим кость под столом. Это успокаивает.
– Я увидела… кое-кого. Но всё было слишком хорошо, чтобы это мог быть не сон.
Эхо слов остаётся на губах полынной горечью.
В лице Чародея я вижу сочувствие, но вслух он говорит лишь:
– Ты прогнала его? Во сне? Единственный способ очнуться от наваждения мэры – прогнать её, – поясняет он в ответ на мой кивок, прежде чем сумрачно добавить: – Я вот не смог. – Пальцы, нагретые огнём, легко ерошат мне волосы. – Ты спасла нас, пташка. Спасибо.
Отеческий жест быстрый, как дуновение ветра, а слова – ещё быстрее. Но они вливают тепло в моё тело, окоченевшее от страха и зимы, и дают силы отвести взгляд от того, что ждёт в темноте.
– У меня был хороший учитель.
Улыбка проскальзывает и гаснет на его губах, как солнечный блик на воде. А я вспоминаю имена, злой силой вырванные вместе с дыханием из его груди.
– Вы звали кое-кого во сне.
Хотелось бы мне задержать солнце на его лице, не возвращать этими словами мрак в его глаза. Но я устала терзать себя любопытством, – особенно теперь, когда услышала, кого он звал.
Ответа мне не дают.
– Раз этой ночью нам нужно не спать, нам стоит говорить. – Я лукавлю, ведь едва ли смогу уснуть, когда рядом они. И всё же знаю: только этот рассказ поможет мне дождаться зари, забыв о страхе. – Узнав столько историй, я всё ещё не узнала вашу.
– Ты же помнишь условия нашей сделки.
– Я не задаю вопросов. Вы рассказываете о себе только то, что за время путешествия сочтёте нужным поведать. Но скажите, я всё ещё недостойна вашего доверия?
Снова мелькает его улыбка, только теперь – блеском луны на стали:
– Это невесёлая повесть о дураке, всем светом ославленном злодеем. Верно, ты и сама сочтёшь меня злодеем, если узнаешь всё. Ты правда хочешь её услышать?
– Я слышала много невесёлого и пережила немногим меньше, – возражаю я. – И вот что услышанное мне открыло. В белые плащи героев или чёрные одеяния злодеев обряжают людей, которые всегда сложнее одного или другого. Высокие трагедии их историй упрощают до дешёвых уличных представлений, где сценарий пишут люди, в руках которых даже не половина правды, а жалкий осколок её.