Сперва мною двигало любопытство, но я быстро разгадал, что передо мной дева из плоти и крови, не призрачное порождение холмов. Мой интерес к ней мог бы угаснуть, не порази она меня живостью ума и остротой памяти. Она запоминала каждое слово, сказанное мной единожды, а до иных догадывалась прежде, чем я произносил их. Она смотрела на меня, как смотрят на идола, божество, совершенство. Взгляд её лил сладкую лесть, благоуханным маслом питавшую огонь в лампаде моей привязанности.
Она долго была для меня ученицей. Благодатной сухой почвой, впитывавшей неизвестное, как дождь, – так же жадно, как я когда-то; почвой, куда я мог кидать семена знаний и наблюдать, как они приживаются и идут в рост.
Знать бы самому, когда я начал не глядеть на неё, а заглядываться.
Я стал баловать её. Я приносил сласти с королевского стола, вино из королевского погреба, украшения королевских фрейлин, что мне отдавали в обмен на услуги (знатные дамы часто приходили за зельем «ночи любви», помогавшим остаться бездетной или очиститься от плодов неосторожности). В конце иных уроков я показывал фокусы вроде тех, которыми развлекал люд на праздники: облака светящихся бабочек, родник, пробивающийся прямо в ладонях. Она отплачивала мне кусочками пирога с черёмухой, которые пекла сама, и мягчайшими тонкими платками, сотканными из спряденных ею нитей, вышитыми её рукой. Она сказала, старый мельник шутил, что его дочь даже из соломы может спрясть золото, и я пошутил в ответ: сорвал сухую травинку и вложил в девичьи пальцы, когда желтизну тонкого стебля сменил металлический блеск. Она долго вертела в руках соломинку, превращённую в гибкую золотую нить, прежде чем спрятать в корсаж.
Я думал, она обменяет золото на сласти и новые гребни для своих лисьих волос. Или вплетёт нить в новый платок, который послужит подарком кому-то – может быть, даже мне.
Ведал бы я тогда, как много бед принесёт безобидная шутка.
Однажды к моему господину прибыл венценосный гость: правитель соседней страны, король с пшеничной бородой и холодными глазами. Я поприветствовал его, как должно, и как должно склонился в прощальном поклоне, когда двое владык отправились осмотреть окрестности замка.
В тот день я вновь отправился в лес, собрать цветы бузины и увидеть её. Или (тогда я ещё не осмелился себе в этом признаться) – увидеть её и собрать цветы.
Впервые на привычном месте наших встреч не было никого.
Я дошёл до мельницы, хотя спрашивать хозяина о дочери не стал. Лишь увидел, что меж ставен открытых окон не блестит волнистая рыжина и нет моей лисьей девы ни во дворе, ни рядом с колесом, которое крутили неустанные речные воды.
Недобрые предчувствия всю дорогу до замка грызли меня голодными крысами. Эти крысы насытились сполна, когда вечером я сел за королевский стол на пиру в честь гостя.
– Представь себе, мой друг, что за диковинка приключилась с нами сегодня, – со смехом обратился ко мне господин, осушив кубок за здравие соседа. – Мы проезжали мимо мельницы, когда её хозяин показался у ворот. Мы перекинулись с ним словечком, и он стал хвалиться, что дочь его умеет прясть золото из соломы.
– Что за басни, – только и смог вымолвить я. – На подобное способны лишь люди с печатью мага на руке, а я не слышал, чтобы на мельнице обитал кто-то из них.
– Вот и мы решили так же. Я даже пригрозил, что казню их с дочерью, если он лжёт, но мельник стоял на своём. Показал одну нить, действительно золотую. Мы велели привести саму девицу, но она только отмалчивалась.
– Возможно, потому что я обещал жениться на ней, если она и вправду такая мастерица, – усмехнулся чужеземный король с холодными глазами. – На что только не пойдут женщины ради венца на челе. Даже страх виселицы им нипочём.
– Мы привели её в замок, посадили в угловую башню, дали прялку, сноп соломы и целую ночь. Думаю, утром вместо золота девица встретит нас лужей слёз, но если она способна на чудеса… Неужели ты сдержишь слово, друг мой? – вновь обратился к гостю мой господин; недоверие блестело в его зелёных, как ряска, глазах. – На дочери мельника?..
– Девица хороша собой. В народе моём волнения. Он будет рад королеве из простолюдинов с руками, способными прясть золото, – пожал плечами тот. – Да и если её отец не лжёт… Приданое, какое я попрошу её сотворить, мне не дадут ни за одной принцессой. Этого хватит, чтобы закрыть глаза на её кровь.
– А если лжёт? – спросил я, едва чувствуя задеревеневшие губы.
Чужеземный король с холодными глазами и мой король – добрый король, за которым я никогда не замечал жестокости, – засмеялись, словно услышали от меня славную шутку.
– Я же пригрозил мельнику, что казню их с дочерью, – ответил мой добрый король. – Плохим я был бы властителем, коли не блюл обещания.
Я проник в башню, где её держали, когда месяц в небе скрыли полуночные облака. К двери приставили стражу, однако окно, прыгать из которого было верным способом проститься с жизнью, оставили открытым.
Пленница, сидящая за прялкой, испуганно воззрилась на ястреба, которым я обернулся. О каменный пол я ударился птицей, но выпрямился тем, кого она узнала.
Она кинулась ко мне и, пряча лицо в шёлке на моей груди, сбивчиво залепетала, вместе с влагой на губах глотая окончания слов:
– Отец нашёл у меня золотую нить, я не решилась сказать о тебе, он ведь запретил мне якшаться с магами, я сказала, что сама её сотворила! Я же не думала… Они сказали, что казнят меня и моего отца, если… Ох, что же теперь будет…
– Тише, – молвил я, гладя её по лисьим волосам. Она подняла на меня глаза в хрустальной пелене слёз, яркие, как синий турмалин, и в тот миг я понял: ради неё я не то что обману моего короля – я убью его, если она попросит.
– Мой чародей, – сказала она, – спаси меня.
Я коснулся губами её мягких волос, её высокого светлого лба – и, разомкнув руки, цепляющиеся за меня, как за спасительную соломинку, сел за прялку.
Обычная солома тоже может стать спасительной.
Наутро два короля нашли в башне девушку, спящую на тюфяке в углу (всё, что ей оставили), и огромный моток золотой пряжи.
Этого оказалось мало.
Три ночи я являлся к ней рыжим ястребом. На вторую ночь – в ту же комнату, набитую соломенными снопами от окна до входа. На третью – в другую, больше предыдущей вдвое. Король с холодными глазами и правда желал от жены-простолюдинки приданого, достойного королевы. Ему в голову не приходило, что сотворить за ночь больше одного мотка золота может быть выше её сил, а я знал: спорить бесполезно.
Сидя за прялкой, я не думал, что будет, когда я исполню королевскую прихоть. Я лишь понимал, что случится, если я её не исполню. Потому ночь за ночью я крутил колесо, беспрестанно вливая чары в него, в веретено, в пряжу, текущую между пальцев. Затем оставлял мою лисью деву всё на том же тюфяке, узницей без вины; благо кормили её исправно, трижды в день ставили за дверь еду на подносе, как заключённой. Она прощалась со мной объятиями, гревшими лучше летних дней, а на третью ночь выпутала ленту из своей косы – сотканную ею, с её инициалами, написанию которых я её научил, – и повязала мне на запястье, словно рыцарю, что сражается на турнире с её именем на устах.
Эта лента стала мне дороже всего сотканного золота.
Я и правда сражался, пусть поле этого боя оставалось незримым, и противниками моими были два короля.
На третью ночь я закончил с соломой, когда небо уже поднимало сиреневый плащ, явив пунцовую рассветную кромку.
Приветствуя своего короля утром, я не знал, как справлюсь с жадностью чужеземного гостя, если и это его не удовлетворит. Но, к счастью, в ответ я услышал:
– Представь себе, дочь мельника и правда превращает солому в золото! За три ночи она заполнила, должно быть, добрую половину казны нашего соседа. Рад, что казнить её нет нужды, а гостю нашему достанется славная супруга. Даже жаль, что сам я уже женат, – хохотнул мой король. – Впрочем, она сказала, что дар её иссяк – она истратила его весь в последнюю ночь, на целые покои золота. Не желаешь посмотреть на такое чудо?
– С вашего позволения, господин, я вернусь в свою башню, – молвил я, скрывая, что третью ночь не смыкаю глаз: первую – от волнения и гнева, две других – иссушая себя работой до дна. – Я неважно чувствую себя нынче.
Мой добрый король пожелал мне здравия. Я отправился к себе, чтобы рухнуть на постель и выспаться за все бессонные ночи.
Когда я проснулся, чужеземный король уже отбыл на родину. Он увёз всю золотую пряжу, натканную моими руками, – как трофей и мою лисью деву – как будущую жену.
На свадьбу меня не пригласили. Она не умела писать, поэтому я не ждал от неё писем.
Я гнал искушение вновь обернуться рыжим ястребом, слишком хорошо зная, что грозит королеве за подозрение в неверности. Подозрения эти будут неизбежны, если в покоях её застанут незнакомца. И одна мысль, что я застану её в покоях не одну, пуще того – что делить постель с супругом ей в радость, обрубала мне крылья.
Она говорила, что не хочет быть чьей-то женой, но едва ли думала тогда о том, что может стать женой короля.
Я носил её ленту в складках одежды у расколотого сердца, завёрнутую в вышитый ею платок, и вспоминал слова, прозвучавшие далёким зимним утром: «Однажды ты полюбишь, и она покинет тебя».
Просыпаясь каждый день с чувством, что душа моя сгорает заживо, я думал, что мой долг белой госпоже Холмов уплачен. И не ведал, что это лишь часть расплаты, которую за долгую жизнь с меня возьмут сполна.
Чужеземный король с холодными глазами нанёс нам визит год спустя.
Жена приехала с ним: не девочка с мельницы, но королева в парче и вытканном мною золоте.
Как подобает королеве, она сделала вид, что не заметила меня среди встречавших. Я заглянул в лазурь её глаз – только раз – и, увидев там равнодушие, утвердился в худших домыслах.
Ночь я коротал над книгами, пытаясь чужими мыслями прогнать прочь собственные, пока куски моего расколотого сердца сгорали в пр