Чего хочет сама принцесса, никто не спросит.
Меня хотели лишить единственного, чем я дорожил больше жизни. И я решил: пока не прозвучит весть о кончине последнего человека, которому есть до нас дело, моё дитя не покинет наших владений. Никто в городе не сможет подсказать шпионам, что видел деву, похожую на королевскую дочь.
Никто не узнает, что она вообще существует.
Я лгал ей, что её мать умерла.
Я говорил ей правду: что нажил много врагов, а она – главное моё сокровище, которое хотят у меня забрать.
Я наказал ей не выходить за пределы сада и скрываться от незнакомцев, если она их заметит. Отлучаясь в город, я запирал её в башне, боясь, что к саду забредут чужаки. Чары не позволяли им видеть живущих за стеной, но дочь могла увидеть их – и из любопытства выйти навстречу, развеяв колдовство.
Я мог прятать её под мороком другой личины и брать с собой. Но не хотел рисковать.
Может, тем самым я и обрёк её и себя на случившееся – посадив в клетку чрезмерной заботы и лжи, из которой любое живое существо захочет сбежать. Может, нет, и исход в любом случае был бы один. Я часто гадал об этом, глядя на окно навсегда опустевшей комнаты, где так любила сидеть она.
Всё, что мне остаётся, – гадать.
По мере того как она росла, я предоставил башню в её распоряжение, пристроив дом, где мог уединиться для работы.
Я научил её стряпать, как умел. Порой у очага хлопотал я, порой – она; порой мы вместе резали овощи для жаркого или лепили пироги, приправляя их смехом и шутками, сказками и былью. Зачарованные мною щётки сами сметали пыль с пола и оттирали посуду в медных тазах, но дочь, трудолюбивая и весёлая, вызывалась принести воду из колодца или убрать чистые тарелки в буфет.
Повзрослев и научившись усмирять свою жажду разговоров, проделок и беготни, она полюбила приходить в мой кабинет. Из угла она наблюдала, как я колдую над зельями, вливаю силу в драгоценные камни, зачаровываю гадальные карты, превращая их в оружие. Порой она тосковала по свободе, по возможности увидеть мир, но я обещал ей это – однажды, когда нам некого будет бояться.
Я наставлял её следить за садом и, пока мы вместе выдёргивали из грядок сорные травы, рассказывал о силе растений, за которыми мы ухаживаем (я надеялся, она и правда станет травницей). Я научил её чтению, письму и танцам, которые знал сам. Я доставал для неё книги, ставшие доступными всем, у кого есть деньги, и краски, которыми она разрисовывала стены своей комнаты и лестничный колодец. Я приносил ей печенье и глиняные чашки с душистым медовым отваром, и мы садились на широком каменном подоконнике её спальни, чтобы встретить горящий над лесом закат. Я рассказывал ей про лунную кровь, чтобы избавить от страха внезапности, и расцвет дочь встретила с готовностью.
С годами она всё больше походила на меня самого. Только волосы были от матери, великолепные и рыжие, как вересковый мёд. Я не стриг их, лишь заплетал в косу, становившуюся всё длиннее. Даже когда дочь научилась плести её сама, она часто просила меня о помощи, и я подолгу чесал её деревянным гребнем, вплетая между прядей собранные ею в саду цветы.
В распущенные волосы она порой куталась, как в плащ из волнистого шёлка. Я помнил пору, когда тот струился до её талии, потом – закрыл худые колени, чтобы спустя пару лет достать до пят и опуститься ниже.
Я прятался в нашем хрупком счастье, как она – в своих волосах. И успел забыть: чтобы лишить её этой роскоши, достаточно нескольких щелчков ножниц.
Чтобы лишить меня счастья, тоже потребовалось немного.
Я хорошо помню день, когда всё изменилось.
Я вернулся из города с новой книгой и поднялся по лестнице её башни мимо нарисованных на стенах деревьев.
Дочь заплетала косу. Я думал, она привычно протянет мне гребень и попросит о помощи. Однако она посмотрела на меня, как не смотрела никогда – искоса, точно на выбредшего из чащи волка, – и изрекла слова, которых я ждал и боялся:
– Ты говорил, моя мать умерла. Где её могила?
Я не придал значения её любопытству. Оно казалось мне естественным: взрослеющий ребёнок задаётся вопросами, которыми прежде не задавался.
– Далеко. В тех краях, откуда она родом и откуда я пришёл сюда.
– Почему бы нам не побывать на ней?
– Я боюсь, что не смогу защитить тебя за пределами этой башни. – Надеясь пресечь разговор, не доставлявший мне радости, я протянул ей купленный сборник поэм. – Не желаешь взглянуть на свой подарок?
– Защитить от кого? – спросила дочь, скользнув равнодушным взглядом по книге, которым раньше она радовалась больше, чем цветок – дождю засушливым летом. – Что за врагов таких ты нажил, если прячешься от всего света? Чем перед ними провинился?
– Это они провинились передо мной, – кратко ответил я, бросая книгу на постель, словно звук, с которым она упала, мог поставить точку в нашей беседе. – Что за вопросы? Ты же знаешь, я хочу тебе только добра.
Она откликнулась не сразу – и этому я, глупец, тоже не придал значения.
– Да. – Эхо её ответа раскатилось под расписными сводами предвестником конца, пусть тогда я этого не понимал. – Знаю.
В последующие дни я часто ловил на себе тот же долгий пристальный взгляд. Её блестящие глаза казались замутнёнными мрачной дымкой, и звёздная ночь в них стала грозовой.
Дочь спускалась в мой дом из башни, лишь чтобы поесть, пропуская иные трапезы. Всегда ластившаяся ко мне, она избегала объятий. На расспросы она отвечала не тем, что могло меня успокоить, но я списал всё на последнюю размолвку.
Желая порадовать и отвлечь её, я отправился в город за новыми красками. Получив их, она даже улыбнулась, впервые за долгое время, а на другой день попросила принести сластей. Потом ей захотелось ещё одну книгу, ткань для нового платья, шерсть для шали на грядущую осень… Чувствуя вину, я исполнял её прихоти, объясняя их тем, что дочери надоело сидеть взаперти.
Выбираясь в город чаще, чем когда-либо, бродя по улицам, маскируя движения под шаркающую поступь согбенной старухи, мысленно я смирялся: однажды мне придётся взять дочь с собой.
Спустя несколько дней ей вздумалось испечь пирог. Я был послан на рынок за клюквой и успел добрести до города, когда вспомнил о забытом кошеле и повернул обратно.
Я издали увидал в окне башни девичью фигурку – и незнакомый силуэт рядом.
Дочь скинула из окна верёвку, пёструю, будто из лоскутов. Держась за неё, гость спустился по отвесной стене. Сизым сквозняком прошуршав по саду, он перемахнул через низкую каменную стену и растаял в сонме лесных теней.
Застыв на дороге, я думал, как мне поступить. И вернулся, не выдав себя, проникнув в собственный дом, как вор, чтобы всё же принести проклятую клюкву.
На другой день дочери не пришлось просить меня уйти. Я сам сказал, что отлучусь.
Достигнув поворота лесной тропы, из-за древесного ствола я наблюдал, как моё дитя садится на подоконник, где мы встречали закаты. Её распущенные волосы янтарной волной струились по стене вместо плюща, реяли на ветру флагом красного золота, светились даже в пасмурном сумраке.
Её не должен был видеть никто, кроме меня, – так действовали мои чары. И всё же некоторое время спустя к башне вновь скользнула фигура в сизом плаще.
Достигнув подножия, незнакомец с готовностью ухватился за скинутую верёвку, чтобы взобраться наверх.
Тихо, как убийца в ночи, я направился к месту, откуда он пришёл. Тихо я дождался, пока из окна вновь скинут верёвку и незнакомец покинет башню. Тихо я наблюдал, как он устремляется в чащу, – и лишь тогда отправился следом.
Я выдал своё присутствие, когда мы отошли достаточно далеко, чтобы из башни нас не услышали. Тогда я наконец тронул его за плечо и с готовностью отпрянул, когда юнец обернулся ко мне с мечом наголо.
– Ты быстр, – сказал я, не пытаясь отступить от устремлённого мне в горло клинка. – Впрочем, для вора неудивительно.
– Кого ты назвал вором? – бросил он, высокомерный и красивый, как статуя бога. Тёмные кудри и глаза, зелёные, как ряска, напомнили мне кого-то, кого я знал, но за долгую жизнь я знал слишком многих.
– Тебя, ведь ты явился украсть моё.
Для обычного вора его расшитый золотом дублет был слишком хорош, но он и не за обычным сокровищем явился. Однако насторожило меня не это и даже не сходство с кем-то забытым.
На шее его мерцала шестиконечная звезда, прозрачная, как лёд, на тонком серебряном шнурке.
Я слишком хорошо знал почерк Дивного Народа, чтобы не распознать их вещь. Вид ледяной звезды всколыхнул озеро моей памяти, поднял со дна воспоминания о единственной сделке, которую когда-то я заключил с одной из Людей Холмов.
– Кто ты? – Его брови сомкнулись на переносице, словно это я тайком влез в его обитель. – Зачем преследуешь меня?
– Ты посетил некий дом, но пренебрёг гостеприимством его хозяина. Хочу оказать тебе приём, которого ты заслуживаешь.
Его меч метнулся вперёд, почти пощекотав кожу на моём кадыке:
– Так это ты, чудовище, – прошипел юнец сердитым котом, кажущимся себе очень грозным.
– Как ты обнаружил башню? – спросил я то единственное, что по-настоящему меня интересовало. – Никто не может найти нас, кроме знающих, где искать.
– Ты глупое чудовище, если ждёшь, что я буду отвечать.
– Не глупее тебя, явившегося к чудовищу в логово. Жажда короны помогла победить страх?
– Я убью тебя, и она забудет годы в твоём плену, как страшный сон, – молвил он, велеречивый, храбрый и глупый, убеждённый в грядущей победе и своей правоте, как всякий герой, отправившийся спасать принцессу. – Она вернётся домой, и станет королевой, и будет счастлива с венценосной матерью и со мной, и родит мне детей. Верю, она уже носит одного под сердцем.
– Или нет, – сказал я, одним движением пальца заставив его закричать и выронить меч из руки, хрустнувшей сломанной костью. – Но прежде чем умереть, ты всё же расскажешь мне. Всё, что мне угодно знать.
Я не мог его отпустить. Он знал, где мы прятались. Стоит ему проронить слово другим чужакам, как наше тайное убежище перестанет быть тайным.